Арена

— Мой Паша просит передать, — говорит дрессировщик, снимая поднос и вручая его молодым. — Так и быть, Вадим, тебя, жонглера, заменю, чтобы прочно акробатика вошла в семью твою.

Не успевает за занавесом скрыться морской лев, как толстяк Ножковский, хитро подмаргивая Талову, вдруг заявляет:

— Не худо бы перед сменой жанра нам всем тут посмотреть…

Талов достает дюжину новеньких фарфоровых тарелок.

— Да, да. Ножковский прав. Подбрось-ка в воздух их скорей, на счастье дюжину разбей.

Вадим взял тарелки, поплевал на руки, обернулся к Наде и, улыбнувшись, прошел в манеж; там он разом запустил дюжину тарелок в воздух, которые, как гигантское конфетти, вспорхнув, рассыпались осколками по барьеру и опилкам.

И вдруг десятки рук подхватили молодых, усадили в директорские кресла, накрытые красным бархатом, и понесли их по кулисам и конюшне, мимо озирающихся в стойлах лошадей Хурсантова и спокойных слонов, успевших за свою цирковую жизнь привыкнуть к этому доброму обычаю. Эти серые в полуосвещенной ночной конюшне гиганты видели премьеры, бенефисы, свадьбы и, быть может, принимали их как должное. А в поздний час, когда их захмелевший дрессировщик садился на слоновый пол да знакомым, хоть и пьяным голосом читал стихи Есенина и свои выходные монологи, слоны устало поднимались, и он, прислонившись к ноге какого-нибудь слона, постепенно засыпал. Вот тогда слоны принимались за работу: набирали хоботом опилки и сена, обсыпали дрессировщика и стоя дремали, чутко слыша каждый шаг и шорох.

В ночь, когда свадьба лихо пронеслась и замерла, Вадим и Надя увидели это: две пары умных слоновьих глаз тотчас вздрогнули и открылись, зорко следя, чтобы никто не приблизился к человеку, которого они берегли.

— Я думал, все спят, — сказал Вадим, обнимая Надю.

Надя грустно поглядела вокруг.

— Нет, Вадим, цирк никогда не спит, он только дремлет, — и, словно в подтверждение Надиных слов, в каждом углу они увидели ночную жизнь обитателей цирка. В одной клетке сонно посасывал лапу медведь, в другой горели неперегорающие фонарики рысьих глаз, а в манеже по свадебным опилкам водили веселый хоровод-возню обычные недрессированные крысы.

— Который час? — тихо спросила Надя.

— Зачем тебе? Пятый. Давай оденемся и пойдем в гостиницу.

— Стоит ли, Вадим, из-за каких-то двух часов.

— Как двух часов?! — Вадим ошеломленно отпрянул.

— Говоришь, пятый час? В девять репетиция, а до нее еще нужно убрать и привести все в порядок.

— Какой же ты у меня сухарь, Надька, бывший долгоносик! Муж я тебе или нет? Посему изволь слушаться. Репетировать я тебе не позволю. Да и вообще нечего перебарщивать, лучше бы уж меня-то обняла по собственной инициативе. А то мне, когда кричали «горько», было действительно не сладко.

— Почему?

— И тебе не совестно?! Канифолина бесчувственная! Вела себя вон как эти, — показал он на лошадей Хурсантова, мимо которых они проходили, — знаешь, лошади всегда делают то, что нужно, под окриком.

Надя не ответила, а когда они остановились возле доски объявлений, где все еще держалось на двух кнопках приглашение на свадьбу, Вадим ласково притянул к себе Надю и, заглядывая ей в глаза, плутовато улыбнулся.

— Отколем на память о законном браке, — сказал он, пряча бумажку в карман. — А в самом деле, как вы себя чувствуете, гражданка, находясь в положении законного брака? Уверен, торжествуете. Еще бы, положение законного брака всегда интереснее самого законного интересного положения. Да нам оно сейчас ни к чему. Сначала номер сделаем, ставочки получим. Кто знает, а вдруг и персональные, — рассуждал Вадим, не заметив, как Надя сжалась.

Отстранившись от него, Надя медленно побрела в манеж.

— Ты что? Молчишь? Я чем-нибудь тебя обидел? Молчишь? Ну, давай будем играть в молчанку.

Надя нерешительно остановилась на манеже. Темно. Зигзагообразная лента приветствия, выделяясь, точно ползет у Надиных ног. Вадим молча постоял рядом, потом отскочил к артистическому проходу и, подхватив тугие жгуты каната, прикрепленные к распахнутым настежь концам барьера, в сердцах замкнул барьерный круг.

— Теперь ты у меня никуда не уйдешь. Не веришь? Я знаю наверное! Дуровского страуса выгоняют на ночь в манеж для разминки, замкнут круг, и он никуда, только по кругу. Так и я с тобой, никуда теперь не уйдешь.

— Глупый, можно ведь перешагнуть, — нехотя выдавила из себя Надя.

— Плохо дело. Я не сообразил, что ты у меня не страус, а человек. Надь, я так соскучился по тебе.

Он сбросил с себя пиджак и расстелил его на опилках. Присели. Вадим взял Надины руки и, уткнувшись в них лицом, заговорил:

— Этим двум упрямицам, не желающим меня обнять, я всю жизнь буду платить амортизацию за те добрые мамины руки, которые проглядел. А ты все молчишь. О чем ты? А?

— Боюсь даже сказать… — Надя приникла к Вадиму и тихо, тихо, чтобы самой едва слышать, ответила: — Мне все кажется, что я не смогла перенести вчерашний день. Слишком сразу. Не успев заневеститься, стала женой и отпихнула в сторону то, чем жила. Я сейчас какая-то раздавленная. А ты — праведные руки… Ну, перестань, ну что ты делаешь?..

Устало откликаясь на ласку Вадима, Надя лежала, с нетерпением ожидая рассвета, словно рассвет должен был принести ей радость, которую она не смогла распознать в темноте.