Арена

21

— Чью фамилию желаете взять? — женщина с серьезной ласковостью глядела на Надю. Вадим держал Надину руку и, щуря от солнца глаза, ждал. Надя смотрела на паспорта, которые лежали на раскрытой канцелярской книге, и молчала.

— Значит, мужа? — повторила женщина.

Вадим кивнул головой. Три девушки — гимнастки Вайолет, сидящие за спиной и представляющие здесь, в загсе, свидетелей, разом зашептали, показывая Наде на ногу Вадима:

— Наступай скорее!

— Фамилия его, семья твоя, теперь главное — наступи!

Надины губы как-то сами собой медленно стали расходиться в улыбке. Она оглянулась назад, где сидели другие артисты, толпой нагрянувшие в загс: свадьбу справлял весь цирк. Еще вечером никто о событии этом, наверное, и не думал. А утром все закружилось, заволновалось, точно шла репетиция срочной премьеры парада. В загсе не спрашивали у этих молодых пяти-семи дней нетерпеливого ожидания перед легоньким оттиском печати. Сказывалось в этом и любовь к цирку и понимание нелегкости существования тех, что рассчитывают каждый свой шаг на арене.

«Очевидно, так и в жизни», — решила про себя женщина, регистрировавшая брак. Паспорта, лежавшие перед ней, были с десятками временных прописок.

— Постарайтесь до отъезда сменить в нашем городе паспорт. Теперь вы Сережникова Надежда Сергеевна. Поздравляем вас и от всей души желаем счастья и успеха в работе.

И солнце, нежно подсвечивавшее тонкую морозную резьбу на окнах, вдруг со звоном сосулечных капель ввалилось в комнату, затапливая всех своим нехитрым светом. В эту минуту Надя успокоилась. Наверное, у всякой женщины бывает то благодарное и торжественное чувство, возникающее при впервые услышанных словах: брак зарегистрирован.

До тех пор пока вся свадебная процессия не оказалась в цирке, Наде было как-то тепло и покойно. А оставшись наедине с Вадимом в гардеробной, Надя почувствовала слезы, непрошеные и обидные. Это от перенапряжения ночи, выхватившей из ее жизни Шовкуненко, и дня, давшего, вернее, закрепившего навсегда Вадима. Она боялась, что Вадим заметит ее состояние, и мучительно искала себе работу.

— Надо все убрать, здесь очень грязно, — выдохнула Надя и поспешно заворочала чемоданами, мелким реквизитом. Отослала Вадима за водой и тряпкой.

«Навсегда ли то, что случилось? — думала она. — Вадим рядом. Наконец исправлена ошибка. Я не могла иначе». Она разглядывала Вадима с трепетом. Ей казалось, что она стала похожа на дрессированного зверька, который отдан на поруки новому хозяину. Будет ли он чутким другом? Но за всем этим вставало другое: «Поймет ли ее Шовкуненко, простит ли?»

Она знала, что да, поймет, простит, но слезы, которые крепко прятала, шли от того, что она знала и не соглашалась с этим.

— Не может быть, чтоб навсегда, — прорвалось у нее вслух при Вадиме.

Он спросил ее:

— О чем ты?

Надя наспех ответила первое, что пришло в голову. Однако ему некогда было вдумываться: он был глух, рассеян и серьезен от своего внезапного счастья.

Зачем нужно было мыть и тереть дощатый пол гардеробной, Вадим не понимал. Поджав ноги, он сидел на сундуке и наблюдал за Надей. Оба молчали. Надины руки, с закатанными по локоть рукавами его синего репетиционного халата, двигались уверенно и ловко. Вот она опустила тряпку в ведро. Тряпка набухла, всплыв куском, напоминавшим спину животного. Надя подхватила тряпку, отжала ее с такой силой, что было видно, как ладони напряглись и покраснели, сообщая кончикам пальцев свой цвет, затем кисти рук побледнели и снова привычно заработали, вытирая насухо пол. Вадиму не раз приходилось видеть, как убирали, терли и скребли пол в гардеробных и гостиницах, но никогда бы ему не пришло в голову обратить внимание на руки тех женщин, что мыли, терли, скребли. А ведь они, конечно, были, эти руки, были всегда начиная с первых дней его жизни. Натруженные станком, с въевшейся в поры железной пылью, руки его матери. Руки, днем казавшиеся серыми, когда она подавала ему отливающие крахмальной белизной рубахи, что успевала перестирывать ночью. Сейчас ему показалось странным, что раньше он не замечал этих рук, которые в жизни у него занимали места ровно столько, сколько бесконечные колеса вагонов и машин, что везли его. И вдруг все эти руки слились у него в две тонкие кисти, ворочающие на полу тряпкой. Он соскочил с сундука. Растерянно остановился, глядя на Надю, потом, опустившись на пол, вырвал у Нади тряпку и стал целовать ее руки, пахнувшие сыростью, пылью и содой.

— Что ты делаешь? Сумасшедший! — Надя беспомощно смотрела на свои пальцы, с них еще стекала мутная вода, а Вадим целовал их в каком-то неистовстве.

— Понимаешь, понимаешь, — твердил он. — Если бы ты только могла… Вон глаза-то какие большущие. Если бы ты ими увидела, что у меня творится тут, тут и тут. — Вадим провел Надиной рукой по своему лицу.

Кто-то постучал в гардеробную, приоткрыл дверь, с минуту, видимо, нерешительно постоял, но, видя, как неподвижна мутная вода в ведре и как безразличен молодым сырой пол, на котором они сидят, дверь осторожно прикрыли.

Свадьбу решено было справлять после представления. Всех приглашали к двенадцати часам ночи. И никому не казалось удивительным и странным, что на доске объявлений среди авизо и расписаний репетиций висело приглашение на свадьбу. Каждый принимал участие в свадьбе. Инспектор манежа раздобыл у буфетчицы посуду, а старый дрессировщик лошадей Хурсантов трогательно распоряжался столом, на котором громоздилась уже самая разнообразная закуска: здесь было от каждой цирковой семьи и то немногое, что успели закупить молодые.

— Голубчик мой, — говорил Хурсантов Наде, — нечего стесняться. Свадьбы — это великое дело. Я со своей Ксенией Петровной целых тридцать семь лет прожил. Как она понимала меня! Бывало, сидит на репетиции… — И вдруг, вспомнив, что негоже говорить на свадьбе о самом горьком, о гибели близкого, осекся и прикрикнул на Вайолет-гимнасток, которые помогали Наде и ему сервировать стол:

— Ох, трещотки! Вам бы только хихикать. А толком гуся разделать не умеете. Ведь это бугримовским львам такие порции давать надо.

— Ну, да уж, мне так в самый раз, — ответила Вайкова, первая из тройки Вайолетов.

— Бедная трапеция, не выдержит она вас, Катенька, если вы будете так питаться, — назидательно заметил Хурсантов и подозвал партнершу Байковой — тихую стройную Глашу Летунову. Он ей что-то быстро сказал так, чтобы не слышала Надя. Та кивнула головой и убежала. — А теперь и вашей партнерше-серединке дело нашлось. Вы, Людмила Окунчикова, принимайтесь-ка нарезать хлеб.

— Это кто серединка, а? — шутливо всполошилась Люся. — Я?!

— Ладно, ладно, серединка на половинку. Делом занимайтесь, а то через час гости, а у нас тут ничего, пусто.

Наде были приятны веселые девушки Вайолет. Даже в жизни они держались дружно, вместе. И хоть Вайкова была официальным руководителем номера, на самом деле решали они все сообща, даже забавная фамилия, которую громогласно объявлял инспектор манежа — гимнастки Вайолет, — подчеркивала это равноправие.

Для зрителей Вайолет были прекрасные стрекозы, порхающие в луче прожектора под куполом цирка. А за кулисами, что находились тоже под этим куполом, знали, что Вайолет — это бойкая Катюша Вайкова, тоненькая и необыкновенно обидчивая Люся Окунчикова и спокойная Глаша Летунова. Три девушки, три сердца, накрепко связанные одной рамкой трапеции.

Когда Хурсантов отослал Глашу, Катя с Люсей переглянулись и незаметно, чтобы не разгневать старика, убежали вслед за подругой. Спустя немного они появились разом и торжественно вручили Наде подарок.

— Константин Сергеевич, можно? — спросила Катя и, не дожидаясь ответа, быстро заговорила: — Наденька, вот мы, Глаша, Люся и я, хотим, чтобы было все хорошо, счастливо, мы целуем тебя.

— Поздравляем и желаем счастья, счастья, счастья! — добавила Люся, а Глаша протянула Наде распахнувшийся сверток, в нем белела пикейная кофточка.

— Наденька, дарим тебе от всего сердца, хотим… — начала было Глаша, но, махнув рукой, она протянула Наде старый кожаный бублик с резинкой. Его они давали для репетиций Вадиму и Наде, когда те пытались создать свой новый номер. Это был дорогой подарок, первый реквизит будущего номера. Бублик так прочно сидел на голове Вадима, что Надя спокойно делала копфштейн[8], и трюк был пока единственно удачным.

— Зачем вы так? Ведь вам это нужно. — Надя не находила слов, сжимая в руках бублик. Бублик казался всегда смешной твердой шляпкой, когда его надевал на голову нижний акробат.

— Бери, ведь они делятся с тобой сокровенным. Им нужно, конечно, а тебе необходимо. Хорошие, щедрые девчонки, дайте я вас всех обниму. — Хурсантов был тронут, но тут произошло непонятное. Катя метнулась к двери и внесла узелок.

— Надя, это все он, — показала она на Хурсантова. — Но как же так можно? Ведь так только в старину, понимаете, Константин Сергеевич.

— Что значит в старину?! А?! Она невеста, ей так и полагается, — возмутился Хурсантов.

— Наденька, реши сама. Лично я думаю, что, конечно, возможно, — Глаша развернула узелок. В нем были накидки, легкие газовые облака, в которых появлялись на манеже девушки. Надя, не понимая, смотрела на накидки, и венчик, сделанный из белых искусственных цветов, досказал за девушек и старика то, о чем они готовы были рьяно спорить.

— Выдумал, понимаете ли, фату, — фыркнула Люся. — В наше время… фату.

— Глупыши вы еще, — только и нашелся ответить Хурсантов, вдруг он улыбнулся и примирительно крякнул. — Я же не заставляю молодых венчаться, а только обряд вот. Я лошадей в купальном трико не вывожу на манеж, а во фраке. Вот и невеста должна быть одета, как положено.

Рассудительная Глаша согласилась с Хурсантовым, и девушки постепенно успокоились, а потом с чисто девичьим восторгом примеряли Наде венчик и самодельную фату, которая казалась всем уже нужной и настоящей.

В половине двенадцатого стали собираться гости. Горячие, еще не отошедшие от выступления, несли они молодым свои подарки и частичку того света циркового манежа, который, как дождевые капли, еще дрожал на их лицах. Подарки горкой вырастали на гримировальном столе, глядясь в зеркало. Сковородка и полотенце, новенький грим с чудесными растушевками и два смешных акробата, сделанные из канифоли неумелым скульптором.

Разве перечислить все, что входило в эту ночь в жизнь молодых! Но самым большим подарком был огромный цирковой манеж, залитый огнями. Пустые места и пустой манеж, где чистыми, светлыми опилками, еще отдающими древесиной, было написано: «Привет молодой семье артистов Сережниковых!»

А молодая семья, Вадим и Надя, растерянно стояли у барьера. Целая процессия бесшумно и осторожно, чтобы не попортить подарок униформистов, написавших свое поздравление, надвигалась на молодых. Шел директор с самой лучезарной улыбкой, шел инспектор манежа с корзиной цветов, шла целая вереница униформистов, опустив что-то громоздкое, покрытое красным бархатом.

Славный обычай цирка. Он с полным правом приходил к артистам, начинающим свою нелегкую жизнь под куполом, и к тем, кто его покидал с гордыми сединами. Приветствия, поздравления, а за ними целый рой неожиданных сюрпризов: радостный перелив балалайки и гитары — сатирики Ножковский и Талов. О чем они поют свои искрометные сатирические куплеты? Да, куплеты, но без сатиры, а с задорной задирой-шуткой, это их дар молодым. Не отстает от них и дрессировщик. Раздвигая ряды артистов, к молодым, плавно неся гибкое тело, идет морской лев, на его ловком носу покоится поднос, где, искрясь янтарем шампанского, выстроились рюмки.