Арена

19

Базар кипел. Пасторино, оживившись, ходил по дворику, пробуя голос.

— Начнем пораньше! Двумя часами раньше! — заискивающе обращался он к каждому. Все молчали.

Загримировавшись и надев костюм Шишкова, Пасторино вышел из палатки.

— Боже мой! — Клава всплеснула руками. — Как будто растягивать на колодку костюм посадили. Смех один!

— По одежде встречают, по уму провожают, — ответил ей Арефьев, — сначала засмеются, а потом расшибут о колодку свое настроение. Чую… Ох, и чую!

Евдокия лениво повернула голову, оглядела Арефьева, затем процедила:

— Чую, чую! Вы все что-нибудь чуете, да и только…

— Душечка, чую, видно, оттого, что живу впроголодь.

Евдокия поморщилась, подобрала свои пышные губы, подумала и резко добавила:

— Кто вам виноват, что и в сорок шестом году вы от каждого стука, как от выстрела, вздрагиваете? По брюху-то видно ваше «впроголодь».

— Я не вы, мое «впроголодь» при вашем, простите, администраторе моральное.

— Перестаньте ершиться! И так тоска, — Клава миролюбиво подтолкнула Арефьева и пошла к Наде.

Надя стояла у брезентовой палатки. Ей было одиноко. Все кругом беспокоило. Шовкуненко первый раз в передвижке напился. И теперь, пьяный, он полудремал на табуретке. Надя пыталась заговорить с ним, когда он выкрикивал бессвязный бред:

— Я сам, сам! Вперед, и только вперед! Помолчите! Идем сейчас, идем! Перш, ах, как это было! Уйдите. Уйди! Кому я сказал: искусство…

Разговаривать с ним было бесполезно. Надя вышла, остановилась возле палатки и бесцельно наблюдала движение пестрых платков, ушанок. Цветные, темные, серые, белые, они, как конфетти, рассыпались по базарной площади.

Надю не занимал спор Евдокии с Арефьевым. Она постояла, прошлась, заглянула опять в палатку. Шовкуненко спал. Тогда Надя подошла к Пасторино:

— Как быть?

— Надрызгался твой? Не выдержал… Ну, знаю, что за все время первый раз. Эх! Знаешь ли? Сначала — эх, а потом много, много раз. Но меня это не касается, филармония не должна страдать, программа и так жидка, дальше некуда! Нет его, будешь работать одна. «Каучук».

Надя удивилась. Спорить? Все равно ни к чему не приведет. Придется попробовать «каучук»… Надя вошла в палатку. Шовкуненко спал по-прежнему. Перед чемоданом сидела Зинаида. Тяжело, медленными движениями наносила она грим, пытаясь скрыть на лице кровоподтеки. Надя присела поодаль. Последнее время ее тянуло к Зинаиде, молчаливой, нежалующейся. Клава со своим безоблачным счастьем была теперь в тягость. Ее счастье, которое жило под одной крышей, было как живой укор: ты живешь не так, живешь пусто. И Надя от этого терялась: как жить-то? Пойти рассказать, пошуметь бы в цирке, на комсомольском собрании, раскраснеться, волнуясь, понять, что же нужно сделать, чтоб было правильно все. Да, загореться желанием сделать. Пожалуй, самое главное было — вернуться в цирк, туда, где работает и живет парень, которому ясно, с которым не трудно. Вадим, опять он стал отчетливее в памяти. Бывает же так, как случилось почти два года назад. Быть может, забыли? А если разнесли сплетни, тогда еще мучительный год придется ждать, чтобы объехала сплетня все цирки по конвейеру. Объехала и забылась, затерялась в каком-нибудь тупике.

— Я сегодня буду работать «каучук», — сказала Надя. Зинаида, точно понимая, о чем Надя сейчас думала, печально кивнула головой.

— Почему вы, Зина, всегда молчите? Будто со всеми согласны?

Наде хотелось вызвать Зинаиду на разговор, но та, обернувшись к зеркалу, затихла.

— Знаете, я даже рада, что буду сегодня работать «каучук». Мне так надоело. Кажется: все дни у нас похожи на пустые орехи. Грызешь их, думаешь, вот-вот попадется орешек. Шуму, треску, а кругом пусто.

— Шишкова надо оставить в каком-то городе. Плох он, — Зинаида лопатками натянула плотный шелк кофты, спина сделалась шире, точно стыдливость заставила ее стать угловатой.

Наде стало грустно оттого, что перед ней сидела женщина самая обыкновенная. Молчит, а все равно, как ни скрывай, утаить трудно: Зинаида любит Шишкова!

— Зиночка, вы не молчите. А то иногда совестно становится, что мы все суетимся, болтаем…

— На стройку уборщицей лучше б, чем так жить…

— Перестаньте, пожалуйста! — Надя разозлилась. Небось Зинаида и полюбила Шишкова за то, что тот до конца отдавал себя искусству. Что ж, ведь не их вина: война заставила «Цирк на колесах» ковылять по грязи самых трудных дорог. Мы тоже нужны…

— Эй, вы, расселись! Спектакль начинаем, — голова Пасторино на секунду появилась в дверях, и вскоре поплыл вокруг скрипучий вальс. Оборвался. С рауса понеслись слова зазывал. Они зазывали народ на свое представление. Арефьев перемежал разговоры смехом, а Пасторино, перевирая реплики, делал ударения в самом непонятном месте.

Зинаида прислушивалась к его голосу:

— Уважаемая публика! — произносил он возвышенным слогом.

— Уважаемая публика! — передразнила Надя. — Вместо спектакля вам — дырку от бублика… Пошли посмотрим комедию! — потащила она Зинаиду, нисколько не смущаясь, что издевалась над ее мужем.

Внизу на балаганном пятачке работала Клава. Легко перебегала она по свободно натянутой проволоке, держа в руке для баланса «веер». Веер проволочный, выгнутый, с ручкой, обтянутый легким шелком, в Клавиных руках казался живым. Клава спрыгнула с проволоки, сделала реверанс, оборвались «Дунайские волны», и на сцене появились ковёрные: Арефьев и Пасторино. Надя подтолкнула Зинаиду. Они обе застыли, ожидая увидеть смешное. Однако глядеть, как Арефьев пытается вытянуть Пасторино, а тот, сбиваясь, едва дышит, теряясь от молчания публики и редких едких смешков, — глядеть на это было грустно.

Надя никогда раньше не прислушивалась к разговорам Арефьева и Шовкуненко. Ей казалось это скучным и ненужным — разводить теории, что такое цирковое искусство, какие в нем жанры необходимы и стоит ли соблюдать традиции. Но, глядя сейчас на Пасторино, она невольно содрогалась от мешанины. Значит, не случайно в старину два разных цвета дали маскам: не путай! Рыжий — ярок, солнечен, искрящийся смехом до слез, белый — холодно благороден, чист, незаметно создает для рыжего фон, углубляя его шутки, делая юмор рыжего сатирой. Цирк, как лубок, стар и красочен, он создал белых и рыжих, резко цветом разграничив их. Без полутона, каждому свое, собьешься, пеняй на себя, сражение проиграно. И Пасторино проиграл его…

Зинаида легонько взяла Надежду за руку. Шишков заслонял собой этот серый воскресный день. Он, больной, лежащий в постели, незримо присутствовал здесь. Он был сейчас в Арефьеве, который сегодня, забыв о старости, один вытягивал спектакль, понимая, что за смехом, который он вызывал, был едва различим Пасторино с его зазыванием «уважаемая публика».

Да, Шишков был здесь. Зинаида, глядя на мужа, не видела его. Шишков с горящими глазами на гипсовом лице, величественными и ровными жестами заставлял ее думать: раз отдаешь всего себя, не скупясь, делу — нужен. Иди и неси свое искусство, как знамя.

Зинаида поглядела на нервный, возбужденный профиль Нади и поняла, что не ошиблась. Надя думала то же самое, только ей хотелось померяться силой с Шишковым. Когда ее объявили, Надя подтянулась, собралась, и, вместо того чтобы выбежать, как балерина, покачиваясь на пальчиках, что было традицией для жанра «каучук», она пошла твердой поступью. Остановилась, развела руки.

Зинаида задумалась. Все то, что сейчас ими было прочувствовано, выливалось в каждом жесте Надиного тела. Вот она согнулась, голова коснулась щиколоток. Руки цепко ухватились за них, голова слегка поползла вверх, шея тоже выгнулась, маленькая диадема загорелась огоньком в ее волосах. Надя сейчас напоминала лампочку. Музыка и гибкое тело должны были спеть этот родившийся гимн. И каждый сустав Надиного натренированного тела пел. Люди, понимая эту песню, замерли в молчании, внимая певцу. И когда песня смолкла, девушка выпрямилась застыв. Мощной волной прокатился людской восторг. Рыжий и белый, они должны были сейчас вставить свои заученные реплики. Но старый Арефьев, склонив голову, добрыми глазами смотрел на землю, где стояла Надя, точно из земли, на глазах у всех сейчас выросло чудо.

Пасторино замешкался. Ему было непонятно бездействие Арефьева. Он вырвал у рыжего букет искусственных цветов и с той же интонацией, что произносил «уважаемая публика», крикнул:

— Милая барышня! Это вам от поклонников!

Сверху, где стояли зрители, в него кто-то бросил моченое яблоко. Люди возмутились, зашикали. Надя, не поняв и испугавшись, сникла. И тогда с еще большей мощью раздался взрыв аплодисментов.

Когда представление окончилось, неожиданно Надя подошла к Пасторино и проговорила так, словно ударяла его каждым словом:

— Я работать с вами не буду.

— Это еще что? Фокусничаете? В таком случае можете убираться на все четыре стороны. Без вас обойдусь.

— Обойдись! — ответил Арефьев и снял парик.

Кассу «Цирка на колесах» закрыли.

Дотемна Пасторино бродил по двору. Базар расходился.

Собрав всех, Пасторино объявил об отъезде. Тотчас стали разбирать короб. Разбирали молча и трудно. Вскоре, погрузив все на машину, люди остановились. Филипп влез в кузов. Машина, проворчав, затряслась, тарахтя на месте. Тронулась, тяжело оседая, точно ее притягивала земля, чтобы подмять и скрыть жалкий скарб, и, наконец, исчезла за лесом. Для людей Пасторино нанял подводы. Они объехали все три двора, где у ворот ждали их артисты с вещами. Затем двинулись на станцию.

В той подводе, где сидела Надя, ехали все женщины, кроме Евдокии, и Арефьев с Шишковым. Казалось, все дремали.

Дорога тяжелая, бесконечная, привычная. Звезды — слева, справа, наверху, в глазах. Надежда тоже дремлет. Катька сонно дышит рядом. Дорога убегает из-под полозьев боязливо, белой поземкой. Возница большой, похожий в темноте на валун. Валун катится. Изредка скрежещет и норовисто покрикивает:

— Э-ге-гей!.. — второе слово трудно разобрать. — Э-ге-гей! — и Надежда чувствует, как губы ее подернулись смешком. Корявым, задорным смешком. Какая же может быть в двадцать один год тоска! Ведь это глупо. Звезды слева, наверху, в глазах. Вдруг одна из них мигнула, еще. Думаешь, я другая? Нет! Я хочу видеть, слышать, я хочу, чтоб руки мои умели держать счастье. Пусть они пустые сейчас. Но ведь я знаю, что оно у меня есть. Не подмигивай! Звезда стушевалась — не веришь? Есть! Вот, уткнусь в руки, и мне будет солнечно, как днем.

Звезда вдруг качнулась, повисла. Надежда не спускала с нее глаз. Ей приятен был скрип полозьев. Ему вторил Арефьев, который не любил да и не умел молчать.

— Мерин твой ладно сбит. Как зовешь его?

— Прост, — отвечал Арефьеву возница.

— Что за имя?

— А так, ничто. Появился он в ту пору, когда и называть некогда было, так Простом и остался.

Мимо пронеслась машина.

— Видал? Вот это техника! Что твоя колымага после! В феврале выехали, а в марте на станции будем.

— Зачем?

— Ну, сегодня-то двадцать восьмое февраля…

— К завтрему, думаешь? Шутишь! Восемь часов и там…

Катька проснулась и сосредоточенно ловила доносившийся разговор. Возница смолк. Арефьев кашлянул. Тогда Катька быстро вставила слово: