Арена

20

Ощущение утра в городе начиналось со скрежета дворницких лопат: жжиг… жжиг… Дворники двигались равномерно, счищая снег, точно косари на косовице.

Надя поднялась раньше других и по еще безлюдному гостиничному коридору прошла в ванную комнату.

— Ванная работает с восьми часов утра. Могу выписать талон, — ответила ей дежурная.

«В восемь будет поздно», — подумала Надя. Ей казалось, что не пройдет и часа, как все поднимутся и пойдут в цирк. При одной только мысли о цирке ей становилось тревожно. Неужели сегодня он реально распахнется перед ней? Думая об этом, Надя забывала, что приехала сюда вовсе не на работу, что к цирку она только прикоснется, набирая сил, прикоснется, но не войдет.

Она совсем не удивилась, когда, вернувшись к себе в номер, застала там Шовкуненко. Он тихо, вполголоса, чтоб не разбудить Катьку, говорил с Зинаидой.

— Наденька, как хорошо все устроилось. Шишков уже в больнице, — Зинаида не стеснялась своей искренней радости. — Директор, правда, в цирке новый, но такой приятный человек. Без разговоров пошел с нами, что нужно, сделал, устроил. «Что вы, — говорит, — извиняетесь? Раз нужно, пошли…»

— Значит мы скоро пойдем? — Надя подошла к Шовкуненко.

— Пожалуй, рановато. Ведь приемные часы, наверное, есть, раньше не пустят.

Зинаида не поняла Надю, решив, что она собралась в больницу к Шишкову. А Шовкуненко не требовалось пояснений. Он еще вчера у гостиницы в потемках просмотрел афишу цирка. Просмотрел и понял: здесь решится его судьба. Слова красным шрифтом: «Сережников — жонглер», — были уже приговором. И теперь Шовкуненко знал, куда рвалась Надя.

— Зина, мы с Надей пройдемся в цирк, — сказал он все-таки Зинаиде. Она удивленно поглядела на обоих: семь часов утра, это уже день, а в цирке он начинается ночью.

— Значит, мы не вовремя, — оправдываясь, добавил Шовкуненко.

Они вышли на улицу, и тотчас тот мир, в котором они пока жили, копошащийся в хламе барахолок и базара, исчез, отступил перед деловым городом. Здесь все было полно другой жизнью, она струилась сквозь стенды афиш, то тут, то там они видели красные, чеканные слова: «Госцирк сегодня». Он был, конечно, не тот, который выплеснул их. Они не разговаривали друг с другом, молча проглатывали афиши и, обменявшись взглядом, снова торопливо шли, боясь потревожить друг друга напоминаниями о том цирке. Наконец цирк встал перед ними, пугая своей неожиданно знакомой новизной. И, прижавшись плечом к плечу, они стояли, будто ожидая от этого гиганта слова. Какого? Ни Надя, ни Шовкуненко не знали: для нее цирк распахнулся тем чеканно-красным «сегодня», а у Шовкуненко с ним было связано все то, что составляло долгую жизнь вчера.

— Григорий Иванович! Ведь это возможно, да? — спросила она, не подозревая, что он знает…

— Конечно, Наденька! Все будет так быстро, какой-нибудь год, и мы будем здесь.

Остановившись перед манежем, они оба застыли. Махровым, ржаво-бурым ковром опилок он звал их в свой круг. Шовкуненко перешагнул через барьер. Взял горсть опилок и протянул их Наде.

Чья-то фигура мелькнула в форганге[7].

— Кто там?

Они оба вздрогнули. Надя бережно высыпала опилки в манеж. Двое униформистов вышли из форганга. Один молоденький, другой как старый морж. Старый, подойдя к ним, снял шапку и поздоровался:

— К нам, значит, Григорий Иванович! Начинаете когда? А то реквизита вашего еще как будто нет.

Шовкуненко грустно покачал головой.

— Нет, нет, мы проездом. — То, что его знали и помнили, полоснуло сердце, вызвав прежнюю осанку большого мастера. Шовкуненко похлопал по плечу усача.

— Ну погляжу вот, как манеж заправлять будете.

Он произнес эту фразу так, что всякая осанка полетела вверх тормашками, показывая его счастье: простое движение грабель — мелочь цирковой жизни — было ему дорого. Цирк начинал свой день, и он жил этим днем. И неожиданно день вдруг вырос, сделался непомерно большим. Кулисы, где в каждой гардеробной нужно было поговорить, узнать новости, посоветовать, посоветоваться. Манеж, где, начиная с дрессировщиков, гости смотрели все репетиции, жадно впитывая их, словно дышали кислородом.

Надя неотступно ходила за Шовкуненко. И он понемногу начинал успокаиваться, утешая себя, что, быть может, прошедшее не сумеет возродить в ней чувство к Вадиму. Ни на шаг от него, все время рядом — пожалуй, это и есть нить, связывающая Надю именно с ним, с Шовкуненко.

— Григорий Иванович! Ты ли? — донесся из гардеробной голос старика Хурсантова.

— Я, я. Сейчас зайдем! — радостно откликнулся Шовкуненко.

— Ты с кем?

— Я? — Шовкуненко было уж собрался ответить — «с женой», как отвечал всегда в передвижке, но, увидев Надино лицо, застывшую в ожидании ответа фигурку и не спуская с нее проницательного взгляда, с деланным спокойствием громко произнес: — Тут со мной партнерша.

— Ох, милый человек, скажи, чтоб не гневалась на старика. Даме в такой одежде не могу показаться. Заходи, заходи. Пусть по цирку побродит, я тебя ненадолго отниму у нее, — снова донесся голос Хурсантова.

Шовкуненко не хотелось оставлять Надю, и в то же время не зайти к Хурсантову было невозможно. Старый дрессировщик лошадей Хурсантов — самый близкий друг Бено.

— Я недолго, Надя. Впрочем, может, пока запасемся продуктами? Здесь магазин недалеко от цирка. Из магазина — сюда. Тут у старика перекусим, чтоб не уходить до представления из цирка. Хорошо?

Надя согласилась и медленно пошла по цирку. Фойе. Выход. Афишные стенды. И вдруг остановилась, увидев живое лицо Вадима, скуластое, улыбающееся.

— Вадим! Вадим! — кричала Надя.

Мужчина тоже остановился.

— Простите, — обернулся он к Наде и вдруг растерянно попятился от нее.

— Не узнаешь? — прошептала Надя.

— Просто еще не доходит как-то. Ты откуда?

— Долго рассказывать, наверное, с того света.

Вадим молчал. Надя, не отдавая себе отчета, еще раз требовательно произнесла его имя:

— Вадим!

— Ах да! Что ж мы стоим? Пойдем. Не думал, что так встретимся. Как-то неожиданно. Сама понимаешь. — Теперь он уже улыбался. Надя вглядывалась в его улыбку, и вскоре ей стало казаться, что это та самая улыбка, которой ей не хватало в жизни. Она подвела Вадима к Зинаиде, тоже пришедшей в цирк на спектакль.

— Познакомьтесь! Вадим.

— Сережников, жонглер, — произнес он с достоинством.

— Пасторино, просто жена, — усмехнулась Зинаида. — Надюша, я тут сама в магазин схожу. И вернусь в цирк.

Надя благодарно посмотрела на Зинаиду. Потом, взявшись за руки, они вошли в цирк. Кулисы, конюшня. Надя вглядывалась во все так, словно это были дорогие сердцу приметы ее дома. Доска приказов. Гардеробная. Гримировальный столик. Стоит зеркало, чинно лежат коробка грима, пудра, вазелин, полотенце. Все на своем месте, костюмы, аккуратно разглаженные, висят по стенам; реквизит, будто отдыхая, разложенный по порядку, лежит в гардеробной. Все просто, спокойно, совсем не так, как теперь у нее. Там, в передвижке, гардеробная помещалась в одном чемоданчике, а костюмы разглаживались прямо на фигуре артиста. Надя вздохнула.

— Надюшка, какая же ты чудачка! Глядишь на все, будто тебе в новинку, — подтрунивал над ней Вадим, и снова рука в руке пошли они по цирку. Надя замедляла шаг. Ей становилось тяжело при мысли, что она не может идти в ногу с Вадимом. Словно два года, проведенные в балагане, сделали ее старше ровесника на десятилетие. Идут по цирку и по-разному глядят, по-разному чувствуют…

И все же какое-то дикое волнение охватило ее в цирке. Она как завороженная смотрела представление, в котором участвовал и Вадим. Шовкуненко сидел рядом. Ему было понятно Надино волнение. И слезы, изредка навертывающиеся на глаза, и дрожащая складка ее губ — ему это было близко. Так, забывая обо всем, человек, переживший свое, увидев на экране кинематографа едва похожее на его судьбу, и плачет и радуется.

На манеже — наездники под руководством Александра Сержа. Лихо и стремительно работают они. Опилки фонтаном разлетаются из-под копыт лошадей. Вот несколько опилок осело на Надино пальто. Шовкуненко хотел смахнуть их, но, подумав, убрал руку и, тронув Арефьева за рукав, сказал:

— Старик, ну как?

— Что, Гриша? Так же, как и ей, — до слез.

— Да, дядя Август. Никогда нам не перейти Рубикон, коли Пасторино вожжи держит. Знаешь, наше искусство там в сравнении с этим — сухой листик из гербария. Лист все тот же, только лишенный красок жизни.

— Григорий Иванович, но почему так, почему? — Надя обернулась к Шовкуненко. Лицо ее было искажено волнением, обидой и еще чем-то, что Шовкуненко не решался произнести для себя даже мысленно. Она любит, она хочет вернуться в цирк.

— Надюша, у нас нет многого. Нет реквизита, нет оформления, музыки, света. У нас, девочка, есть сердца, которые верят, что показываемое нами дойдет до зрителя. И это так, нам ведь аплодируют еще громче. Правда?!

Она, соглашаясь, кивнула головой. Манеж приковал к себе ее внимание. Надя переродилась. Она пьянела от каждого трюка, от аплодисментов, в агонии восторга искала ладошкой руку Шовкуненко. И когда вихрь веселья, шуток, красок затих в опустевшем цирке, она, с трудом передвигая ноги, пошла за Шовкуненко в гостиницу. Он боялся встретиться с ее глазами. Такой несчастной, раздавленной и жалкой Шовкуненко видел ее второй раз. Тогда он был потрясен: Надя вышла из больницы, потеряв ребенка, вышла, чтобы вместе с ним уехать в передвижку. В те мгновения он понимал ее утрату, а сегодня чувствовал вместе с ней: утрата была у них общей. Но странно, горе их не сблизило. Она пугливо сторонится его. Но он упрямо шел рядом, следя за ней, следя настороженно. Он любил ее в эти мгновения, наполненные ревностью, любил сильнее, чем когда бы то ни было.

Дни исчезали, но Надя не чувствовала времени: она была счастлива. Она шла долго и, наконец, пришла. Теперь ей посох был не нужен. Она отбросила его, не думая, что это жестоко.

Да, она может стать женой Вадима. А это значит, что она — партнер в игре и жизни, и если есть обиды по утрам, то вечером их не должен чувствовать зритель. Быть может, поэтому так тяжело было Наде скорее поставить точку на передвижке. Ее связывал Шовкуненко. Она боялась оставить его, задумывалась над любым своим шагом и, встречая Шовкуненко, прятала свое счастье так надежно, что тот жил в неведении.

Зинаида часто выручала Надю. Зинаиде казалось, что поступает она правильно: пусть хоть один человек вернется в настоящую жизнь. Зинаида радовалась, что Надя тайком, по ночам, в полутемном манеже репетирует с Сережниковым. Репетировала она по инерции, безотчетно, вздрагивая от каждого скрипа. Вадим убеждал ее:

— Ты изводишь себя, меня. Ведь уже завтра, сейчас уже завтра. Через несколько часов они уедут. Это все пройдет. Ты слышишь меня?

Нет, Надя не слышала Вадима. Она смотрела в проход между барьерами, откуда остановившимися глазами глядел на нее Шовкуненко. Он поймал ее взгляд, пошел прямо на нее. Надя съежилась, ожидая удара. Его рука коснулась ее головы, медленно, как у слепого, поползла по лицу, трогательно, до боли пытаясь найти на ощупь свою Надю. А тот, второй, не понимая, молчал.

Шовкуненко оставил их. Он пошел прочь от цирка. Побрел по трамвайной линии, не думая о том, что ночью это безопасно, а просто цепляясь за стальную ленту, что вела его. И вдруг, ошеломленный, он остановился. Асфальт прочно покрывал мостовую, рельсов больше не было. Он, по-видимому, так долго стоял, что заинтересовал милиционера.