Арена

24

И вот теперь, миновав военные бури, пройдя два года с передвижкой, он нес свой талант и зрелое мастерство цирку.

Шишкову захотелось прислониться к стенам цирка, постоять, потом, усевшись на гранитных ступенях, встретить день у его подножья. Но слабость не позволила ему сделать это. Он прошел на бульвар.

Скамьи. Туман, сползавший с бульвара, поднимался к цирку. Расставаясь с туманом, запотевшие скамьи, казалось, были покрыты росой. Шишков провел рукой по крашеному дереву. Ладонь стала влажной. Он опустил руку в карман за платком и наткнулся на кусок зачерствевшей булки. Достал булку, раскрошил ее и рассыпал крошки перед давно проснувшейся стайкой воробьев. Шустрые серые невелички, они так же прыгали у передвижки, как у цирка. Однако залетали лишь под купол передвижки. Цирк был слишком недосягаем для их полета. Там, у самого купола, снаружи строили свои гнезда ласточки, взволнованным гомоном наполняя ранние репетиции воздушных гимнастов, и, успокаиваясь по ночам в притихшем цирке, дремали, как и все его обитатели.

Восемь часов утра. Пожалуй, теперь можно идти. В главное управление еще рано, но в цирке уже час назад занялся рабочий день. Сейчас, быть может, уже ходят по конюшням служащие, готовя корм животным, а в манеже разрыхляют опилки перед репетициями униформисты. Шишков поднялся. Подошел к проходной.

— Пропуск?

Нет у него пропуска. Он — артист, работает в искусстве цирка. Это и есть его пропуск. Увы, такой пропуск не для вахтерши.

— Ваш пропуск? Нет. На нет и суда нет.

Как быть? Ему необходимо пройти в цирк.

— Вас кто-нибудь из артистов знает?

— Да. Голланд и Тупино. Скажите, быть может, еще работает главный униформист дядя Вася. Он знает, я начинал при нем.

— У нас дядей Васей много. Вы, гражданин, лучше фамилию укажите.

— Фамилию? — Шишков задумался. Фамилии дяди Васи он не знал. Для всех это добрый и дельный работяга был дядей Васей, умеющим вовремя подать реквизит, осторожно поддержать лонжу или остановить новичка униформы, мешающего клоуну. Фамилии Шишков не знает, но дядя Вася есть, его он помнит.

— Попросите Тупино или Голланда, — взмолился Шишков.

— Где же я их вам возьму! Они в гостиницах живут. Может, Тупино случайно заночевал, с ним такое бывает. Тогда уж сами разберетесь.

Шишков стоял в проходной, томительно отсчитывая минуты. Какая разница: десять или двадцать минут, лишь бы кто-нибудь сумел протянуть ему руку, и он твердыми шагами войдет в цирк. Он настолько был взволнован, что сразу не смог вымолвить слово, увидев заспанного Тупино. Тот уже тянулся к нему, часто моргая на ходу, продирая от сна глаза. Тупино вскричал:

— Шишков, Мишка! Ты, брат, что это, не узнаешь? Мишка! Мишка-а!!

— Толя! — Шишков покрепче уперся плечами о стену и вдруг, оттолкнувшись, прямо рухнул в объятия Тупино. Так и стояли обнявшись, забыв об удивленных глазах вахтерши и тесных стенах проходной с клубившимся паром электрическим чайником.

— Идем! Сколько лет!.. Ты какими судьбами?

— Толя, проведи, брат, в цирк. Не пускают.

— С ума спятил? Куда тебя проводить, не вокзал здесь, перронных не требуется. Ты же в цирке.

Шишков смущенно оглянулся на вахтершу. Та невозмутимо вкладывала копирку в маленькую книжицу, и вот бумагу, похожую на чек, Шишков осторожно взял в руки. Пропуск в цирк!

— Помнишь, Михаил?

— Да, а ты? Толя, как ты здорово тогда с лошадью! Бежал, держась за хвост и теряя на ходу кепки, пока на парике не вздыбились волосы. А коняга-то шла тихоходом…

Нет, вспоминали они недолго.

— Чем ты живешь нынче?

— Как тебе сказать, Анатолий? Балаганом в общем, а в частности, цирком. Приехал в главк, чтоб рассказать. Ты Шовкуненко-то знаешь? Там он у нас, с женой работает. Как видишь, силы есть, да толку чуть, из-за положения батраков при аферисте ходим по земле, как по болоту, все боимся увязнуть. Сейчас не хочу начинать рассказ, а то выплескаю все до начальства. Погоди, потом узнаешь.

— Ты думаешь, что мы не знаем? Э, брат, знаем о многих. О тебе наслышаны. На днях разбирали материал из Челябинска, там твоя передвижка как на ладони.

— О чем ты говоришь?

— Как о чем, о письме. Какая-то дивчина пишет — Сережкова или Сережникова. Она там, кажется, вместе с вами со всеми была.

— Что-то ты, Анатолий, путаешь.

— Да нет же. Спроси Голланда. Он скажет. Старик точен, как всегда. Через двадцать минут уже будет на репетиции. Мучается он со мной. Требует, чтобы я остепенился. А степеней много. Вот я бреду к последней: пытаюсь стать трезвенником в смысле пива.

— Ты пьешь?!

— Я? Нет, иногда перехватываю. Один ведь. Ты-то женат небось?

— Нет.

— Что ж ты?

— А ты?

— Хм? Рыжий в манеже, белесый в жизни — несерьезно, девицы морщатся, быть же лимоном для кого-то не желаю. Так и хожу, в будни обедаю у Голландов.

Оба задумались. У каждого накопилось столько, что и года, пожалуй, не хватило бы для рассказа. Их связывала работа и тоска по дому, в котором все дыры были бы скрашены присутствием любимой женщины. Была ли такая женщина у Тупино, нашел ли ее? Если и не было ее в жизни, то в сердце постоянно находился этот неосязаемый, будоражащий воображение образ. У Шишкова все складывалось так же. И его глаза усердно отыскивали в каждой свою женщину.

— Толя, не пройти ли мне в главк?

— Еще рано. Посиди у нас на репетиции, а потом вместе пойдем. Может, Голланд подкинет напутствие. Старик умен и корректен.

Они увиделись с Голландом в манеже. Тот спокойно, но тепло встретил Шишкова.

— Вы будете смотреть репетицию? Приятно. Я буду рад. Мой партнер — трудный ребенок. Он не ищет, а находит. Найдет, денек-другой покрасуется во всем блеске, а потом опять все, как спирт, испарится.

— Будет вам, Голланд, у меня испаряются ради спирта только мои новые костюмы. — Тупино смущенно посмотрел на Шишкова и, покачав головой, добавил: — Не может он мне простить брюк серых. Продал их. Голланд, будет вам. За работу так за работу. Мы сейчас, Миша, занимаемся скорняжной работой. Из старых антре делаем новые, что-то подкуриваем, что-то выкуриваем.

— Вы, Михайло, знаете номер с музыкальными инструментами?

Шишков знал эту сценку. Пюпитр с бутафорными нотами. Стройная точеная фигура белого со скрипкой. Первые движения смычка, и мягкая лиричность скрипки взрывается от грохота квакающей трубы рыжего. Затем идет комичная борьба — соревнование. Конец антре по-разному трактовался каждым клоуном. Сложность сценки была в предельной яркости исполнения. Здесь все было просто, но подать простоту, не опошлив ее, не превратив в пустоту, было неимоверно трудно.

Шишков глядел, как оттачивают мимику один и другой, и ему пришла в голову мысль, что сценке необходима другая концовка. Нет, вовсе не нужно рыжему сваливаться со стула и подниматься с опилок в истерзанном костюме. Что-то другое… Смех чистой, родниковой струей должен забить из этой строгой граненой простоты. У Тупино хорошее лицо. Добродушие, наивность в глазах и смущение, не вяжущееся с рыжим. Быть может, оттенить здесь светом? Дать сценку в полутьме. Прожектор выхватит белого клоуна из тьмы, и неожиданно другой, плутоватый, маленький лучик, словно солнечный заяц, ослепит его. Проделки рыжего — улыбка зрителю, и снова рука занесена с зеркалом над грустной элегией скрипки. Зайчик прыгает, нервничает смычок, мелодия замолкает. Белый ловит неугомонного зайца под колпак, но тот вырывается. Поймал. Колпак прикрыл солнечного забияку, а скрипичный футляр забил громадный железный кол в колпак. Мелодия струится, теперь лишь зайчик дергается на приколе. Рыжий бессилен и смешон. Пожалуй, здесь заключено рождение смеха.

Шишков задумчиво постоял у барьера. Нет, он не мог молчать, он должен поделиться всем, что на душе, с друзьями. Шишков шагнул в манеж, и ноги, очутившись на опилках, сковали движения. Он не мог сделать шага. Шишков постоял, потом, подумав, как-то нервно и уверенно произнес:

— Не то, совсем не то, Толя. Отбрось стул. Разреши мне. Вот. Голланд, не сердитесь, так будет вернее. Острота антре в максимальной прозрачной простоте…

Репетиция окончилась, а прием еще не наступил. Уже час, как Шишков с Тупино принимают сеанс говорливого осмотра клеенчатой двери «Начальник главка». Артисты идут. Каждому необходимо попасть на прием. Все проездом. Секретарь несколько раз объясняла это Шишкову.

— Проездом. Сегодня уезжают.

Шишков слушал. Тупино уговаривал секретаря, Шишкова, и опять ждали.

— Ах, Толя, видишь, конца не видно. Все идут, все проездом. А я что, я не проездом выходит, я зайцем. Надоело это заячье положение в жизни.

— Брось, брат, чего киснешь. Пройдем. Елена Ильинична, милая, успеем мы в буфет? Уже нет мочи, как есть хочется. Пойдем, Миша, подкрепимся, а то не сможешь говорить, ты и так уж похож на стручок гороха.

Буфет. Горячие сосиски, мучнистая масса зеленого гороха. Шишков тупо прикоснулся к еде и тотчас отложил ее. Есть сейчас для него было хуже лечения.

— Что с тобой? — Тупино внимательно присмотрелся к Шишкову. Какая-то странная холодная бледность проступала в лице у цыгана парадоксально, но вдруг это помертвевшее лицо стало похожим на резкий негатив.

— Слушай, Михаил, ты, часом, не болен? Если грипп, мы его мигом вытравим. А ну, махни столяру. Сейчас перца туда, поострее, соли, и гриппу сразу придет конец. Давай, брат, лечиться.

— Не болен я. Только поскорее уйдем. Как бы не пропустить приема.

— Сначала лекарство пропусти, а потом бодрым отправляйся к начальству. Давай для храбрости.

Шишков нерешительно покосился на водку, потом залпом осушил сто граммов перцового зелья.

Ему было душно в приемной. Силясь сдерживать кашель, он без конца проглатывал подступавшие к горлу комки. Когда секретарша вызвала его, он встал и вдруг почувствовал порабощающую слабость. Все внезапно стало ощутимо: язык, бессловесный, разомлевший, как от ожога, шаги, усталые, напряженные.

Он вошел в кабинет. Сел.

— Я приехал в Москву. Работаю в Н-ской передвижке. Шишков. До войны был в цирке. Теперь…

Больше он ничего не мог вымолвить. Сначала кашель длился секунды, потом он почувствовал, как теплая волна захлестнула гортань, и на белом платке появилась кровь. Шишков рванулся к двери, выбежал, не обращая внимания на испуганного Тупино и растерянную секретаршу.

Уже с лестницы он крикнул догонявшему его Тупино:

— Не надо, Толя! Оставь, я завтра приду. Болен, понимаешь.

А завтра Шишков встречал в поезде, ни с чем, кроме кашля, возвращаясь в свой «Цирк на колесах».