Арена

13

Столкновение было неизбежно. Оба понимали это. Шовкуненко знал, что Пасторино мстителен. Неспроста он принял его к себе.

— Все же ко мне прибило! — так встретил он Шовкуненко. И теперь столкнулись два человека, две жизни, связанные искусством. Оба живут им, но каждый по-своему. Один творит, другой торгует. Оба в искусстве, и каждый, ненавидя, пытается вытеснить другого.

Столкновение было неизбежно, и оно произошло спустя неделю после премьеры.

— Послушай, Шовкуненко! Тебе придется оставить все свои штучки-трючки. Хозяин здесь я, — грозно произнес Пасторино.

Он стоял у самой стены короба, глядя на Надю и Шовкуненко, репетировавших прямо на голой земле. Короб, как банка, поставленная на спину больного, выхватил для них круг земли, лишь отдаленно напоминающий манеж.

— Не позволю! — повторил Пасторино. Его губы лоснились, как и галифе, выказывающее достаток и деньги, а глаза смотрели не просто, глядели на все и всех с оценкой.

Пустой, набухший от сырости «Цирк на колесах», словно перестарившийся гриб, дышал плесенью. На земле, у ног Шовкуненко, лежал перш. Запотев, перш тускло поблескивал. Две пары ног стояли подле него. Одна из них была обута в высокие хромовые сапоги и стояла по одну сторону. А та, что по другую, была в стоптанных репетиционных тапочках. Хромовый сапог носком отпихнул мачту, и тотчас раздалось:

— К чему это? Мешать мне работать за интересы филармонии, пригревшей нас, да еще лишать других артистов побочного заработка? Глупо. Что тебе даст одна репетиция, две, три? Ничего. Только народ баламутишь. Искусство, искусство! Вот жрать нечего будет, так не долго искусством продержитесь.

Шовкуненко насупился, затем, подняв глаза на Пасторино, сказал:

— Я должен репетировать. Я хочу помнить, что я артист.

— Господи, да помни себе на здоровье сколько угодно. Но репетировать в базарные дни не смей. Сегодня ты на репетицию положишь все силы, а завтра, как дохлая муха, едва протянешь пять спектаклей. Да! Но нам, то есть филармонии, нужно не пять, а столько, сколько выйдет, хоть двадцать пять. Повалил народ, давай не задерживай. А тут ты со своей дезорганизацией. В общем я все сказал, — Пасторино повернулся на каблуках, и его спина, многозначительно помаячив в проходе, чуть было не исчезла.

Шовкуненко рванулся вперед.

— Ну нет! Ты ждал объяснения? Вот оно, — он преградил Пасторино путь, оттеснив того на середину пятачка. — Я тебе не слоновый навоз, которым ты в войну торговал. На мне не наживешься. Ах, подлец, кому смеешь предлагать побочные заработки? — Рука его плотно сжалась в кулак.

— Не надо, Григорий Иванович! — вскрикнула Надя.

— Ничего, не бойся. Его физически не убьешь — оживет. Оборотни живучи, их морально надо убивать, — проронил Шовкуненко, закусив губу.

Надя подошла и положила свою руку ему на плечо. Он решил:

— Стоит ли расстраиваться из-за этого царского рубля? Правда, ни к чему.

— Как? Почему царский рубль? — удивилась Надя.

— Очень просто. Все тянет с народа, с нас и к себе в мошну. А в конечном счете банкрот. Никому не нужный.

Ей тоже это было ясно, Шовкуненко видел по ее глазам. «Даже в ломке она только гнется, как прутик; согнется, чтобы ровнее выпрямиться. А от его раздумий, ломки — щепки летят. Шовкуненко все не мог успокоиться. Надя провела рукой по его плечу, мускулистой руке и, положив свою ладонь в его огрубевшую от работы здесь, в передвижке, руку, пожала ее. Шовкуненко встрепенулся. Ее глаза были так доверчивы. Но того, что искал в них Шовкуненко, не было. Мохнатые ресницы шевелились от жалости, точно этим едва ощутимым шелестом она хотела успокоить его.

— Наденька, нужно же что-то сделать, изменить! Превратить этот жалкий балаган в цирк. Сейчас же изменить. Ведь суть не в балагане, а в том, какой это балаган! Уничтожить одного Пасторино мало: наверно, еще десяток таких же рыщет по стране. Пасторино — это то, что появилось бы в России, если бы она проиграла войну. А этого не могло быть. Никогда! Так, значит, и сейчас нужно бороться, бороться до конца и напрочь убрать эту нечисть. — Лицо Шовкуненко горело от ненависти.

Надя знала, что он волнуется не за себя, а за всех артистов, работающих с ним, и прежде всего за нее.

— Григорий Иванович, а знаете, я когда-то репетировала прямо в комнате. Вы даже и не подозревали, наверное, а я иногда целое утро разминалась. Вот теперь так и будет. Рано встанем, и вы, как строгий экзаменатор, будете репетировать со мной: «Стойку! Нет, нет, пожалуйста, ровнее, руки, куда вы дели руки? А теперь опуститесь на шпагат… Так. Еще раз, плавнее». Верно, да?

— Да, да. Ничего страшного, конечно, не будет, завтра мы начнем репетировать и все же вынудим Пасторино сдаться, — сказал он Наде и медленно пошел из балагана.

Они вышли в базар, прошли мимо молочного ряда.

— Сегодня мне, как никогда, хочется есть. Даже ощущаю запах щей.

— Ничего нет удивительного, Григорий Иванович, мы оба выскочили не позавтракав, а сейчас уже третий час дня.

— А разве это худо? Три часа — базару конец. Еще часок, и за лотками останутся две-три неукротимые молочницы да груды мусора. Глядите, даже нашим неразлучникам не сидится. Шествуют.

Среди лотков, раскланиваясь со всем рынком, точно все были старые знакомые, шел Арефьев. С ним, как всегда, был Шишков.

Наде вовсе не хотелось встречаться с ними. Последнее время ее стал тяготить тяжелый, требовательный взгляд Шишкова.

— Идут, до чего противно! Хоть бы вы ему сказали, что в жизни-то можно быть проще, без кривляния.

— Нельзя, Наденька! А что, если увидит Пасторино? Вот нам он отрезал пути к репетициям. Очевидно, и им тоже было говорено немало. Видите, вот сейчас Арефьев идет, развлекая этих лоточниц. Ему улыбаются. Сегодня улыбка, а завтра уж смех в полную силу. Если и в жизни он смешной, значит в балагане еще пуще, — подумает народ и повалит. Здесь своя реклама. Реклама, с которой тоже нужно бороться, которая вредна, как фальшивка.

В это время, остановившись возле ведерка с кислой капустой, которая, как ситец, пестрела морковными стружками, Арефьев отвесил торговке поклон и протянул лодочкой руку. Попробовав, он сморщился, крякнул, затем, посмотрев на Шишкова, выставил заскорузлый большой палец:

— Разрешите вашу ручку, хозяюшка! Искренне!

Когда оторопевшая торговка начинала краснеть, а кругом раскатывался смех, Шишков, делая вид, что ему неловко за друга, оттаскивал Арефьева в сторону. Даже одежда этих двух вызывала улыбку. Арефьев, боявшийся холода и страдавший ревматизмом, носил большие валенки, войлок которых был стар и мягок, поэтому на икрах совершенно беспрепятственно свернут как портянки и застегнут бутафорской булавкой. Драповое пальто реглан, еще довоенное, выглядело опрятно, но берет, связанный из собачьей шерсти и плотно сидевший на лысине, был похож на белый плафон абажура настольной лампы.

Шишков был одет проще. Но несоответствие лыжных брюк с дождевым макинтошем и шляпой также придавало ему эксцентричность.

— А, друзья по несчастью! — завидев Шовкуненко и Надю, воскликнул Арефьев. Шишков молча кивнул. — Не хотите ли к нам присоединиться? Есть селедочка, антигриппин, заправленный перцем. Благодать! Советую долго не думать.

— А где это вы достали водку? — удивился Шовкуненко.

— У! Тайна. Теперь я самый главный здесь. Вот, покажи я ее, заветную, тому парню, возле которого, точно флажки, лежат телячьи отбивные на ребрышках. И все — телятинка моя. Но позвольте… Во мне еще осталось джентльменство. — С этими словами Арефьев вынул из-за пазухи залитую сургучом водочную бутылку и передал ее Наде. — Я преклоняюсь перед вами и дарю сей букет сильнейших ощущений. Я не буду опечален, если и капли не получу, ваша воля.

Надя посмотрела на лица трех окруживших ее мужчин и рассмеялась: выпить хотелось всем троим.

Надя подошла к мяснику, отобрала килограмм мяса, достала деньги. Все трое облегченно вздохнули.

— Между прочим, мужчины, у меня есть одно интересное предложение. Поскольку делать вам сегодня будет нечего, то поставьте опыт: ведь с водкой, как со взрывчаткой, нужно обращаться чрезвычайно осторожно. Меньше — безрезультатно, больше — взорвешься. — Надя шутила, пытаясь хоть чем-то рассеять мрачное настроение Шовкуненко.

— Ваша рассудительность, милая барышня, великолепна, но посмотрите на меня и Шовкуненко. Шишков не в счет, в этом вопросе он пока подмастерье. Мы не похожи на солидных ученых, хотя бы по возрасту. Значит, нам необходима лаборатория типа ресторана «Арагви». Вот как!

— Еще неделя, и наша зима на исходе, — неожиданно сказал Шишков, разглядывая за прилавком чьи-то валенки. Из-за кочанов капусты, наваленной на прилавок, торговки не было видно, но ноги, видимо, так долго и упорно месили снег, что он подтаял и подле валенок чернела двумя дырами мерзлая земля.

— В январе здесь зима на исходе? Или… Неужто на юг подадимся? — Шовкуненко подхватил авоську, в которую ссыпали картошку. Надя благодарно посмотрела на него.

— Так вот, мы только что имели честь разговаривать с нашим начальством. Заявил, что надоело мыкаться по Сибири. Надоело покупать мороженое молоко. Ждать, говорит, долго, пока оттает. Юг злачный зовет. Мы с Арефьевым поначалу обрадовались, трели всякие развели. Раз море скоро, так нам уже все по колено. Но… представьте себе, молодежь, в жизни всегда есть тысячи «но»… — Арефьев прищелкнул, хитро подмигнул Наде, затем добавил: — Но нужно перевернуть, тогда получится и оно. Если логически мыслить, то это самое оно уже и есть Пасторино. Оно чудовище, вся сила которого в жажде заработка, денег. Вот это чудовище, чтобы питаться и набирать силы, будет выжимать из нас последнее. Причем учтите дорогу…

— Шалишь, старик. Меня не выжмешь и не прижмешь. — Шовкуненко сурово оглядел неразлучную пару клоунов.

— Однако, Гриша… — начал было Арефьев.

— Без всяких «однако». Ради чего ты здесь, ради куска хлеба, который тебе вроде из милости подбросит Пасторино? Нет! Ради той уверенности, которую дает работа. Ты нужен. А вот его побочные деньги никому из нас не нужны да и нет в них силы, они липой пахнут, уверяю тебя. Потребуешь доказательства? Что ж, представлю. Погоди, еще придет случай, убедишься в этом.

— Нам-то не нужны, а кое-кому они, видимо, снятся, — криво улыбнулся Арефьев.

Пройдя по базару, все четверо пошли к дому, где сняли комнату «женатики», как называли в передвижке Клаву с Костей. А еще с первых дней к «женатикам» причислили Надю с Шовкуненко. Последнее время Надежда как-то близко сошлась с Клавой: простая и безобидная, та понимала, что во взаимоотношениях Нади и Шовкуненко что-то неладно, какая-то странность. Однако Клава не задавала нелепых вопросов. Никто ни о чем не догадывался — Шовкуненко с Надей считались «женатиками», и Пасторино снимал им комнату вместе с семьей Тюкановых — Клавой и Костей, так было удобнее, меньше расходов. Костя работал жонглером. Клава балансировала на свободно натянутой проволоке. Теперь они жили под одной кровлей.