Арена

12

С передвижкой разъезжало девять человек. Пятеро из них считались артистами. Кто они и как попали к Пасторино, Надя не знала. Пока она познакомилась всего лишь с двумя клоунами. Арефьев — старик, с плешивой головой, похожей на луковицу. Говорил он тихо и порой невнятно. Но зато, когда кричал, возбужденно помахивая руками, голос его становился моложаво-звонким. Здесь же с ним в одной комнате находился его партнер. Высокий, черноволосый, с нервным бледным лицом и гибкими девичьими кистями рук. Звали второго Михаил Шишков. Он сидел в плохо освещенном углу, изредка покашливая. И только когда вышел, чтобы подсесть к столу, Надежда заметила, что он молод: лет двадцать восемь, не больше. Надежду поразили глаза Шишкова: в них уживался огонек неутоленного озорства с проницательной житейской мудростью.

Шовкуненко, разговаривая с Арефьевым, называл его «дядя Август». И Надежда понимала, что они знают друг друга много лет.

— Маху ты дал, Григорий. Из искусства да в такую яму. Трудновато будет… — Арефьев оторвал клочок газеты, расстеленной на столе, и стал сосредоточенно сворачивать самокрутку. — Не понимаю! Какая разница — работать на малой или большой площадке? Ведь больше-то ничего не оставалось. Ну, кто я такой без цирка? В матросы идти?.. Был бы лет на двадцать моложе — пошел бы. Обернись, посмотри на нас, артистов цирковых, да на себя. Всю жизнь отрабатывали профессию: артист цирка, а лиши нас стационара, так сразу и земля из-под ног.

У Шовкуненко был такой вид, точно на его глазах сгорело все, что он имел.

— Вы меня простите, отчества не знаю, — Шишков подошел к Шовкуненко. — Были мы с Арефьевым в Бердянске. Хорошо там: фрукты, море, солнце, люди улыбчивые. Один знакомый взял нас к себе. Его постоялец, снимавший на лето дачу, был парикмахер. И вот, не найдя у себя лезвия, я обратился к нему. Он пришел на нашу половину. Разговорились. Я бреюсь. На стене, как и подобает у честных артистов, висит плакат: «Цирк на колесах. Вечер смеха. Клоуны Арефьев — Шишков». В общем что-то в этом духе. Парикмахер поглядел на меня и спросил: «Скажите, вы артисты? Вы тот артист?» И когда я утвердительно и гордо кивнул головой, он печально изрек, глядя на все тот же плакат: «Знаете, тяжело жить без профессии…»

Что-то горькое и обидное было в иронии Шишкова. Надежде не хотелось вступать в разговор. Ей казалось унизительным то, что три человека, три артиста, смакуя, рассматривают плевки на своем, для них святом искусстве. В Надежде росло возмущение. Борцы за искусство там, где нужно, грудью, сердцем встречают бой! Да что же это? Завтра она им докажет. Ей все равно, пусть не большой цирк, а только передвижка, но люди будут смотреть ее одни и те же, свои, советские.

И вдруг ей вспомнился старик, что назойливо сверлил глазами ее и Шовкуненко в поезде. Старик, который потом ночью, когда они шли к базару, принял их, по-видимому, за жуликов. Что ж, если они не смогут отдавать все сокровенное на этом пятачке, а станут только бездушно выманивать от двух до пяти рублей у таких, как старик и тысячи других людей, живущих в глуши, то они действительно жулики, ворующие у народа его веру в искусство.

— Вы работали в цирке? — обратилась Надежда сразу к обоим клоунам.

— Милая девушка, я родился там, — ответил Арефьев.

Шишков промолчал.

— Что ж вы молчите? — Надежда настойчиво глядела на Шишкова. — Не считаете нужным пояснять свои плевки, которыми наградили нас?

Брови Шишкова удивленно изогнулись, в глазах мгновенно погасла лукавинка, и молчание его стало выжидающим.

— Да, вы оскорбили меня, Григория Ивановича — своих партнеров. Мы из цирка. У нас есть профессия — артисты цирка!..

— Не надо так, девушка, — оборвал Надю Арефьев. Он подошел к Шишкову и, облокотившись о спинку стула, на котором тот сидел, грустно добавил: — Зря вы ополчились на него. Для нас с ним наша трудная профессия — мать родная. А ведь ни один человек свою мать, какая бы она ни была, не назовет кукушкой. А если есть какая-то горечь, так ведь и на папу изливают ее: не выбрасывай детей под забор. Здесь мы чувствуем себя как в балагане, девушка, мы чувствуем себя подзаборниками…

Шишков одобрительно кивнул головой.

— Старик прав, — подтвердил он, — я в сети Пасторино попал по легкомыслию. Да, да, слишком легко дышать было, когда не стало бомбежек, выстрелов, короче говоря, когда отвоевали. И решил я, знаете, по-своему. Думал, цирк все-таки свяжет: главк, разнарядки маршрутов. А вот передвижка с одним начальником — администратором и бродячестью напоминало мне детство. Я цыган. На войне был в пехоте. Шел по земле. Думал, вернусь и опять пойду. Пешком пройду по земле. Всем вот существом своим хотел ощутить, что дышит она вольно. Ну, а дальше говорить интереса нет. Хотел быть певчей птицей, а попал к Пасторино, и он пытается сделать из меня ловчего сокола в охоте на деньгу. Так-то. — Шишков усмехнулся и тотчас, встав, отошел в дальний угол.

Арефьев, попыхивая самокруткой, по-стариковски укоризненно смотрел на Надю. Лицо его, обволакиваемое сизым дымком, было задумчиво. Разговор повисал в воздухе. Вскоре мужчины стали собираться. Шовкуненко отправился вместе с ними, помочь в сборке каркаса.

Надя осталась одна.

Не спалось. Надя снова подошла к окну, думая о своем разговоре.

Одевшись, она тоже пошла на базар. О передвижке Надежда пока не имела представления. «Балаган» — горькие истории с этим ироническим и бьющим до боли словом, выплывшим из ветхости преданий, она слышала. Истории были подчас длинные и невероятные, но вмещались в одно короткое слово: «война». Война погребла, уничтожила почти половину цирков. А с фронтов и из эвакуации возвращались артисты — народ боевой, горячий. Цепь циркового конвейера была порвана. Стало меньше стационаров. Артисты шли и шли, однако многим не удавалось вернуться в искусство. Цирки восстанавливались медленно. И та часть людей, которая была выброшена войной с циркового конвейера на произвол, искала свои пути в жизни. Так появились передвижки. Шесть, семь артистов, иногда одна семья, растерявшаяся и не видящая выхода из внезапно обрушившегося бедствия, примыкали к какому-то расторопному администратору, который либо имел деревянный короб для передвижки, либо срочно обзаводился им, сдавал его в аренду, и пристраивался к какой-то филармонии, дабы числиться в определенной организации. Костюмы и реквизит каждый артист мастерил сам. И снова люди обретали себя, их гнал сюда не страх за кусок хлеба, а боязнь утратить рабочую форму, потерять веру в то, что снова станешь артистом. Люди цирка прекрасно знали: нет репетиций, нет и артиста. Кто знает, может ли запоздалая тренировка вернуть артиста в строй. И страх перед неизвестностью создал эти странные передвижки, горько именуемые подчас «балаганом».

Они не были в ведении Комитета по делам искусств. Единственным их официальным руководителем был отдел культуры, куда относились и филармония и фининспектор. А художественный руководитель — ловкий администратор, вроде Пасторино, который из вереницы тяжелых послевоенных дней вытягивал нити для своей паутины. Погиб на фронте мотогонщик — Пасторино срочно выяснял, у кого из родственников хранится стенка для мотогонок. Узнал, купил по дешевке стенку, брезент и старую машину. И поселил себя в деревянном коробе, назвав его «Цирк на колесах». Здесь демонстрировались смелость и талант, но Пасторино мечтал изжить эти чувства в партнерах; не искусство показывать пришел он в этот короб, а продавать его. Однако не гладко шла у него работа.

— Люди, увы, не вещи. Не то чтобы купить, а и подкупить невозможно, — частенько говаривал Пасторино жене. — Черт знает что! Быть администратором в наши дни, оказывается, куда сложнее, чем артистом. Я каторжник. У меня не выдерживают нервы: одни хотят здесь устроить цирк, другим «воочию подавай искусство». Эти дармоеды (так называл он партнеров) будто связаны со зрителем. Им и дела нет, что я прогораю. Живешь с вечным ощущением землетрясения.

И все же ставил свой короб на базаре. Сидел в кассе. С утра до полуночи. Утром торговал, вечерами подсчитывал и латал свой балаган, пытаясь поддержать его настоящим искусством. Приходилось искать опору — он зазывал артистов. Зазывал, затягивал, а потом боролся, стараясь каждому внушить культ звенящей монеты. Вот и Шовкуненко. Даже этого сманил сюда…

Надежда прошла по базару. Еще издали увидела круглую, похожую на консервную гигантскую коробку, покрытую брезентом на манер китайской шляпы кули — «Цирк на сцене».

Замедлив шаги, Надежда всматривалась: где-то она уже все это видела. Позади короба был расставлен в человеческий рост забор, отгораживающий двор. Здесь стояла машина неизвестной марки, помесь «эмки» с грузовой. Несколько клеток с собаками, осел, привязанный к одной из клеток, и брезентовая палатка. Надежда вошла во двор. Кто-то ее окликнул. Она обернулась. Женщина небольшого роста в шубке, наброшенной на длинный байковый халат, шла к ней навстречу.

— Вы Надя? Ну, вот и хорошо. Клава. Григорий Иванович там, в директорской, — показала она на будку, что грибком сбоку приросла к основанию короба. — Верно, об условиях еще сговариваются. Да, наш хозяин не больно щедрый.

Надежда рассматривала ее исподтишка. Клинообразно выстриженная челка, пухлые добрые губы и маленькие, узкие разрезы черных глаз. Вся она светилась такой искренней добротой, что Надежда понемногу стала успокаиваться.

— Да вы не волнуйтесь, сейчас он придет. Раздеваться небось в палатке будете? Холод, жуть одна…

— А вы, Клава, — Надежда нерешительно поглядела на нее и спросила, покраснев, точно ей стало стыдно и за себя и за эту миловидную женщину, — вы давно так… работаете, давно?

— Около года, наверное. Как Костю в цирк не взяли, сразу сюда. Ох, сегодня и день у нас будет жаркий! Смотрите, народ валом валит. Знаете, Надя, я так рада, что теперь вы у нас будете. А то все одной приходилось быть. Нет, женщины у нас есть, да только вы их увидите — сами поймете…

Надежда пошла за Клавой. В брезентовой палатке все было по-походному. Раскрытый и поставленный на табуретку чемодан заменял гримировальный стол. Зеркало было прикреплено к крышке, и в него смотрелись старые растушевки и допотопная заячья лапа для румян. Посреди палатки на палку была натянута занавеска. Она делила палатку на две части.

— Пошли на нашу половину, — сказала Клава. — Наверное, начнут с одиннадцати. Так битых два часа ждать будем. Наговориться успеем.

Надежда послушно пошла за ней. И только здесь заметила в углу свой чемодан и баул Шовкуненко. В них были костюмы. Она открыла чемодан, повесила на крышку розовое трико, лифчик, расшитый блестками.

Клава усмехнулась.

— Неужели в этом костюме хотите работать? Забудьте сразу до лета. Там же холод собачий. Так зубами лязгаешь — ужас один! — Она распахнула халат и, показав Надежде сшитый из детской фланели костюм, продолжала: — Хотите, я вам дам шерстяное трико? Но мой совет: сегодня лучше не начинайте.

— Что вы?! Как можно?! Ни разу не прорепетировав?

— Ну и чудачка же вы, Надя! Репетиции! Это ж, милочка, вам не большой цирк. Вот из-за костюма — другое дело. Простудиться можно.