Арена

16

Ночью Пасторино стоял во дворе, тихо стучался в окно:

— Евдокия! Евдокия!..

— Чего тебе? Часа выждать не мог. Ладно еще кур хозяева не выпустили. Ишь, нашумел, — Евдокия появилась в открытой двери, сонная, злая. Пасторино потянулся к раскрытому вырезу ее рубахи. Евдокия отстранилась, сердито пробормотав:

— С вечера сказать не мог!..

— Кто ж знал, что жена пойдет к холостякам. Странный ты человек, Дунька. Злишься, а чего? На морозе меня долго собираешься держать?

— Оденусь только, и пойдем!

— Куда это?

— А я откуда знаю. Тебе известно, раз пришел за мной. Ко мне нельзя.

— Небось Филиппа пустила?

— А что он тебе, помеха, что ли? — Евдокия, плотная и статная, скосила в насмешке глаза и, повернувшись, пошла одеваться.

Пасторино поморщился. Он взял Филиппа в передвижку в последний год войны. Филипп был контужен. Конюшни, в которой он был берейтором[5], давно не существовало. Лошадей взяли на фронт, артист, что с ним работал, погиб. Филипп в балагане был всем: рабочим, служителем при животных, шофером, шапитмейстером[6]. Одинокий, безобидный Филипп был глуховат и добр. Такой работник вполне устраивал его. Только вот Евдокия! Ее точно подменили. Однако позови он — идет и делает хоть с неохотой, но все, что он ей скажет… Ведь и деньги он мог доверить только ей. Она и кассир и билетер. Нужно деньги положить ему в карман, Дунька те же билеты продаст и обратно с целыми корешками при входе получит. И фининспектор не узнает, и артисты не додумаются. «Молодец Дунька!» — гордо и поощрительно взглянул он на нее.

— Собралась! А идти-то и некуда! Бродить только…

— Скоро ли выберемся отсюда? Холод осточертел.

— Не могу же я бросить Шишкова? И так в воскресенье вместо него на раус полезу. Думаешь, приятно?

— Полезно. Поторчи десять часов подряд да позазывай! Поймешь, каково оно!

— Ты-то чего злишься? Тебе-то уж не так трудно отрывать билеты.

— Что и говорить, сплошные райские яблочки, а не жизнь.

Евдокия изогнулась в поклоне, ехидно закусила губу.

— Пожалуйста, иди работай свой «каучук». Согнись в пять своих пудов. Может, выйдет.

— Чего смеешься-то, дурень! Я-то хоть была артисткой… — Евдокия хотела сказать, что он так и остался бездарностью, какой был, но сдержалась, лишь передернула плечом. — Так стоять будем или пойдем куда?

— Признавайся, Евдокия! Все-таки Филиппа любишь?

— Хватит, опять за свое взялся. Отлюбила.

— А без него не можешь.

— Тебе-то что от этого? Мужик, скажешь? Был бы у него дом, с тобой бы по ночам не ходила.

— И замуж за него пошла бы?

— Пошла б…

— А за меня?

— Капиталисткой стать?

— Дура баба! Какой же я капиталист, если живу на свете тридцать семь лет, из них тридцать лет — при советской власти? Год-то у нас теперь сорок шестой, а не семнадцатый…

— Где я живу, клопов много, хозяева говорят: после семнадцатого года их тоже пропасть была…

— При чем тут клопы? Даже тебя нынче будто подменили, только и намекаешь… Постыдилась бы!

— Очень просто. Говорят, после гражданки, вплоть до новой войны, не чувствовали. Грозятся хозяева, думают, что это мы привезли. Только ведь все равно выведут. Год, другой, и все наладится.

— Боишься, что со мной пропадешь?

— Бояться? Тебя? Теперь? Что ты можешь-то? Раньше за эти разговоры раза два, наверное, съездил бы по физиономии, а сейчас еще ласкаешься. Даже этого в тебе не осталось. Гремишь, как копилка, что до отказу набита серебром да медью. Разобьют тебя скоро!.. Говори уж, куда идти…

Одни дошли до дома, где жил Пасторино. Утро прорезалось сквозь тьму медленно, чуть просветлев на горизонте.

— Идем! Катька спит. Зинаида вернется не раньше семи. Дежурит. Вас, баб, не поймешь, — Пасторино вздохнул. Евдокия заколебалась.

— Да ну же, идем! Катька не проснется, а хозяева не разберут. Подумают, с женой вернулся. Только тише и не разговаривай.

— О чем с тобой-то говорить прикажешь! Не на свиданье ведь.

Пасторино вздрогнул. Никогда Евдокия не была так насмешлива. Крепкая и ладная, она была покорной с ним, и это ему нравилось. Пожалуй, не свяжи его с Зинаидой Катька, он, не задумываясь, разделил бы с Евдокией все, что имел. Такая знает цену всему, да и стоит, чтобы оплачивать ее прихоти. Трезво смотрит на жизнь — это тоже хорошо. И Пасторино со снисходительной нежностью прижал к себе Евдокию…

Евдокия лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к каждому шороху. Сначала она решила, что ей показалось, потом явственно услышала сонное и кроткое «мам». Евдокия толкнула в бок Пасторино. Он пошевельнулся.

— Мам! — громче донеслось с сундука, на котором спала Катька. — Мам, я хочу…

— Пошарь рукой, он стоит возле сундука. Не на вокзале, найдешь.

Услышав ворчливый бас отца, Катька тоненько всхлипнула.

— Не хнычь у меня!..

Перепуганная со сна сердитым окриком, Катька заревела, захлебываясь в плаче, спустила на пол босые ноги и, звонко шлепая, бросилась к кровати. Пасторино подхватил ее на руки и прошептал Евдокии:

— Скорее собирайся!..

Большая, закутанная фигура метнулась с кровати. Тень ее закрыла окно и исчезла в двери.

— Мамочка! — вырывалась Катька. Отец задвинул щеколду и спустил Катьку на пол. Она тотчас подбежала к двери, стала стучать, выкрикивая горькое и протяжное «мамочка». Затем, устав, опустилась на пол, не прекращая плача.

Пасторино молчал. К чему успокаивать? Не поможет, только прибавит ручей слез. Сама успокоится. Нужно выждать. Он одевался с нарочитой медленностью. Одевшись, подошел к двери и, стоя над Катькой, как Гулливер, твердо сказал:

— Если ты перестанешь плакать и пойдешь ляжешь, я пойду позову маму. Ты поняла, что я сказал? — повторил он, выделяя каждое слово. Тогда, нервно дрожа и пытаясь сдержать всхлипывания, она побрела к сундуку. Села и замерла, изредка вздрагивая.

Пасторино вышел. Утро закидало поселок клочьями тумана. Жорж почти бежал к дому, где остановились Арефьев с Шишковым. Вошел без стука. Зинаида сидела за столом, под лампой. Пальцы ее однообразно крутили спицы, спуская и набирая петли недовязанного Катькиного чулка. Губы шевелились в такт.

Арефьев, укрывшись чем только было можно, лежал под бесформенной грудой одеял, пальто, тряпок. Шишков спал полусидя, облокотившись на спинку кровати. Почувствовав шаги, Шишков открыл глаза. Зинаида сидела на месте. Она, не понимая, посмотрела на Пасторино. Руки ее по инерции продолжали вязать. Он стоял, глядя на нее с тупой злостью. Ее спокойное лицо, ее движения вдруг взбеленили его. И она изменилась! Он в Зинаиде вдруг не почувствовал обычного повиновения. Ведь если он позволял себе убегать туда, куда бросала его похоть, в их жизни ничего не менялось. Для него это было обычно, как есть, пить, разговаривать. На семью это не влияло. И вдруг в ее спокойной, глубокой безмятежности он почувствовал угрозу. Съежился. И когда злость, закипев, разбежалась, застряв в руке, что сомкнулась в кулак, Пасторино подошел к Зинаиде. И наотмашь, с криком:

— Потаскуха! — он опустил кулак.

У нее выпало из рук вязанье. Абажур превратился в оранжевую точку. Точка размножилась, расплывчато мелькая по стенам. Зинаида подобрала вязанье. От неожиданности, не зная, что делать, она стала набирать на спицу спустившиеся петли.

Шишков с отвращением смотрел на Пасторино, мучаясь своей беспомощностью. Арефьев, проснувшись, сел, пытаясь сообразить, что происходит.

Но вот он понял, вскочил.

— Старик! Открой двери и вымети этого пошляка отсюда! — выдохнул Шишков на одной хрипящей от волнения и кашля ноте.

Зинаида быстро поднялась, и не успел Арефьев сделать что-либо с Пасторино, как она, одевшись, выскользнула в дверь. Муж выбежал вслед.

— Что ж ты? Ну, почему я не на ногах… Иди, старик, иди! Бедная женщина. Он же самодур. Иди, старик, помоги ей, — умолял Арефьева Шишков.

Но старик, присев к нему на кровать, тихо сказал:

— Перестань! Не наше дело. Жена ведь она ему. Разберутся.

— Сил нет! Скажи мне, за что нам все это? Чтоб проверить крепость души? Иногда и я думаю, как бы выкарабкаться из этой ямы… Почему так трудно, старик, прогнать этого мерзавца?

Арефьев помолчал и заговорил, была в его голосе берущая за душу строгая четкость.

— Не трудно, а нужно! Хорошая проверка. Ты родился в восемнадцатом году. Ты — плоть от плоти — дитя своего времени. И никакие Пасторино не смогут тебя перековать. И знаешь, отчего это: сердце у тебя наше, советское. И вот бьется твое сердце в унисон с нашими, — старик незаметно для себя встал и, стоя подле кровати, не просто говорил, а скорее произносил эти слова, хлынувшие из самой души.

— Ты сейчас говоришь, как на собрании.

— Представь, и у меня такая жажда — дожить до собрания в цирке. Ну? Понял? — Арефьев снова подсел на кровать и, прищурив один глаз, другим наблюдал за Шишковым.

— Слышишь? — цыган к чему-то прислушивался.

— Нет! Стучит кто-нибудь?

— Да нет же! Только не открывай глаз подольше. А теперь погляди на стол. Красно в глазах. Вообрази, что за красным столом председатель. Колокольчик. Жаль, что у нас из всех деталей есть только стакан и графин. Иногда внешние детали могут создать настроение. А вообще дело не в них. Наболело!.. Как болячка, торчит этот наш нерешенный вопрос, вот оно, вот новое! Антре! Как можно доверить живое дело, живых людей такому смердящему подлецу, как Пасторино?

— Да, иногда сама жизнь подсказывает. — Арефьев еще не досказал, а Шишков потянулся к белому листу бумаги. Взял карандаш и быстро нарисовал знак вопроса, забинтовав его штрихами, точками. Так рождалась веселая клоунская шутка о наболевшем вопросе. Шишков чертил на бумаге, Арефьев задумчиво смотрел на свои руки, будто желая найти для них бессловесный выразительный текст.

— Надо бы пойти в местную газету. Там почерпнуть кое-что! Жаль, старик, что в это воскресенье я не стою вместе с тобой на раусе… А вопрос ты отдай Пасторино. Объясни: злободневность, дескать, в его интересах. Пусть Филипп сделает из картона большой вопрос, который можно сложить так, чтобы он поместился в твоем пиджаке. И все. Следующий раз — новое антре.

— В это воскресенье тоже будет новое антре. Вместо тебя на раус влезет Пасторино. Представляешь?

Помолчали. Шишков тоскливо и нежно одними глазами встречал и провожал мельтешивший за окном снег. Его руки были влажны, горели. Температура.

— Старик!

— Что?

— Да не «что», а слушай! Мне вдруг показалось, что я леплю тебя из снега. Качу большой шар. Эй, разойдись, детвора! Все со двора, сейчас снежный, большой дворник вырастет такой, нос морковкой, и в руках метла, сапоги с подковкой, шляпа из ведра…