Сын Яздона

На зов прибежали слуги с каморником.

– Ужин! Есть! И живо!

Старший, который стоял позади епископа, покачал головой и, расставляя руки, дал знак князю, что на вечернюю еду не много можно было рассчитывать.

Рогатка понять этого не хотел.

– Слышишь, Томиш! – воскликнул он. – Иди к Михалику в посад, к этому негодяю мещанину, который богаче меня.

Он достаточно нажрался. Десять кнехтов возьми! Я приказываю! У него, наверное, есть ужин, и хороший. Каждый день, негодяй, пирует, а я буду с голоду умирать? Взять всё с его мисками и сюда доставить. Будет защищаться, связать его и в темницу.

Так обдумав ужин, Рогатка вздохнул, обращаясь к музыканту:

– Играй мне что-нибудь весёлое и пой.

Потом поглядел на свою Соньку и усмехнулся.

Нахмурившийся епископ сидел, не зная уже, что делать.

Лысый снова взял голос и горячо начал разглагольствовать.

Чем больше его язык заплетался, чем фанатичней он им аргументировал.

– Э! Э! Если бы Болько помог мне задушить своих, отобрать Вроцлав и Ополье, – воскликнул он, – только тогда бы я на него пошёл. Так было бы лучше всего. Краков, Сандомир, Калиш, Познань, Плоцк… всё потом в одну горсть. Только тогда бы заиграли и запели. Ура! Ура!

Жаба, не поняв, о чём была речь, когда услышал: Ура! – ударил по струнам и громко по-немецки крикнул.

Тем временем Рогатке что-то пришло в голову, он нагнулся, сопя, к епископу и сказал:

– У вас в каморке есть гривны? Есть? Вы добрый человек. Одолжите мне тысячу?

Павел только пожал плечами.

– Дайте пятьсот!

Епископ раскрыл руки.

– А двести?

– Я не богач, – откликнулся Павел, – в борьбе с моим Больком, людей должно держать много – а люди едят.

– А у меня? Мои немцы? Посмотрите на них, что они из себя представляют? Жрут и хлебают – страх! Приходят голые, босые, не снабдить епанчой и обувью. Дай ты мне хоть гривен двести.

Рогатка задумался.

– Ты знаешь, – добавил он полушткой, – раз нет, я приказал бы тебя тут сразу схватить и посадить в темницу.

И могу держать, пока тысячу не дадите! Твой Болько тебе не поможет, а интердикта я не боюсь.

Он бросил взгляд, по лицу епископа промелькнула тень беспокойства.

– Если бы вам объявили интердикт, люди бы убежали, – сказал Павел.

– Они? – рассмеялся Лысый. – Это немцы, они польские проклятия не понимают! Но не бойтесь! Ничего вам не сделаю, вы нужны! Вы мутите воду! Мы, может, поймаем в ней рыбу.

Дайте по доброй воле пятьдесят.

Павел с принуждением улыбнулся.

– С собой в дорогу я серебро не вожу, – сказал он, – но чтобы вы знали, князь, что я желаю вам добра, то, что имею с собой, – десять прикажу отсчитать.

Глаза у Рогатки заблестели, он вытянул руку.

– Как канцлер проспится, потому что его споили, прикажу тебе написать… Гм? Что хочешь? Какой-нибудь кусочек леса?

Епископ равнодушно склонил голову.

– Ничего не хочу, – произнёс он, – а прошу, чтобы вы, князь, помогали мне и были доброжелательны. Когда другие пойдут… можете пойти со своими людьми, – прибавил он с ударением, – притом поживитесь.

Во время этих шёпотов за дверью послышался ужасный шум, там кто-то дрался и кричал, были слышны крики солдат и смех. Начали долбить в дверь и с грохотом отворили. Ни князь, ни Сонька, ни музыкант, наверное, привыкшие к подобным приключениям, не показывали ни малейшего удивления.

На пороге стоял, схваченный верёвкой за шею, человек средних лет, с подстриженной бородкой, очень богато одетый, кипя гневом и возмущением. Был это Михалик, у которого забрали ужин и его с ним вместе. За ним были видны люди, со смехом несущие миски и жбаны, в которые заглядывали по дороге.

Михалик кричал и бранился.

– Михалик, мышь ты рыжая! – воскликнул князь, ударяя кулаком по скамье. – Молчи, не заводись, а то на ремне прикажу повесить. Иди, поцелуй пани Соньку в руку; садись вместе с нами за ужин, чёрт тебя дери! Будешь есть с князем и епископом! Это что-то стоит! Жаба, играй!

Стонущему Михалику развязали верёвки, слуги уже ставили стол, Жаба наяривал изо всех сил, а женщина, встав, поправила волосы, присматриваясь к епископу.

Рогатка также поднялся с кровати, наполовину одетый, в кожушке на голое теле, без рубашки и в прочей плохой одежде. Посадил епископа на стул, сам сел около него, наполовину обняв Соньку, привлёк её к себе, громко её чмокнув; наконец и Михалику, который держался вдалеке, приказал сесть к столу.

Подали тот украденный в посаде ужин, и музыкант в надежде на выпивку и объедки, откашлявшись, затянул любимую песнь князя о девушке, малине…