Сын Яздона

– Твои слуги ничего мне не сделают, потому что Бог меня защитит! – сказал она спокойно. – Не на грех, но к покаянию тебя веду. Павел! Павел, сжалься над собой!

Этот стон, вместо того, чтобы разволновать Павла, пробудил в нём ещё больший гнев. Хотел позвать людей, ему было стыдно. Не зная, что делать, он с поднятыми кулаками бросился на неё и уже хотел ударить. Бета, закрыв глаза, даже не вздрогнула, не испугалась. Стояла на коленях и молилась.

Павел, уже шагавший к ней, отступил, руки его опустились.

В гневе он как безумный хотел убежать, когда Бета схватила его и удержала.

– Убей меня! Если кровопролитие вызовет раскаяние и покаяние! Убей меня! – воскликнула она.

Всё больше чувствуя тревогу, епископ так сильно выдернул одежду из рук Беты, что та упала на пол. Он слышал, как она ударилась головой о твёрдый пол, но взглянуть уже не посмел, бежал закрыться в своей комнате, и упал на кровать почти бесчувственный. Он тяжело дышал, оглядываясь вокруг, боялся погони.

И тут уже отблеск пламени был всё сильнее.

Весь двор был освещён, город горел сильным пламенем, ветер, который поднялся, разносил искры и головни туда, где деревья охраняли дома. Епископ уже слышал треск горящих неподалёку домов, шум солдат, которые криками приветствовали новое пламя. А в душе чувствовал некий смертельный страх.

Ему казалось, что там, в этой комнате, от которой заперся, лежит труп женщины. На него нелегко было нагнать тревогу – сейчас он не узнавал себя. Пророчество о семи годах жизни настойчиво звучало в его ушах. Раскрыла ли эта женщина тайну будущего?

Семь лет – семь лет покаяния! Всё будущее стояло у него перед глазами – сердце заплыло горечью.

Жизнь казалась ему напрасной, чёрной, запятнанной, несчастной, но покаяние отталкивал.

– Не знаю, для покаяние слишком поздно, или слишком рано, но для мести есть ещё время.

Он хотел засмеяться, но из его глаз потекли слёзы.

Затем начали сильно стучать в дверь, которую он за собой запер. За ней он узнал голоса своих придворных, капеллана и Качора. Он испугался, а что, если нашли убитую… Кричали всё громче.

– Горит! Горит!

Ксендз Павел вскочил. В окно уже запрыгивали искры, горький дым ломился внутрь. Он подбежал к двери, отворив которую, увидел, что большую комнату охватило пламя. Через окна влетали в неё огненные языки и лизали стены. Вокруг суетились люди, вынося вещи и инвентарь, челядь вытягивала из сараев коней. Дом и ближайшие постройки горели.

Он сам этот приговор – на костёр – выдал себе.

Не заметили, как загорелась деревянные покрытия, а когда их охватил огонь, спасать было слишком поздно. Епископ поглядел вглубь комнаты. На освещённом полу, там, где стояла на коленях Бета, он увидел кровавое пятно, в котором отблеск огня отражался рубиновым цветом. Трупа не было.

Павел восстановил хладнокровие и с людьми, которые его поймали, выбежал, спасая жизнь. Те, что его провожали, не заметив на полу кровь, вели его прямо на неё; нога подскользнулась – но затем он оказался во дворе спасённый. Туда уже бежали Жегота, Варш и другие, которые беспокоились за своего вождя, и, увидев его, окружили с радостными криками.

Епископ, пренебрегая пожаром в своём доме, когда трудно было найти карету, приказал подать себе коня. Вокруг открывалось страшное, но величественно красивое зрелище. Море пламени, облака кровавого дыма, звёзды тысячи искр. Пожар, как чудовище, жаждущее жертвы, колыхался, вытягивал огненную шею, хватал и пожирал то, к чему прикасался. На этом золотом фоне башни костёлов, стены, не затронутые ещё, стояли как чёрные гиганты. Вдали виднелся Вавель, освещённый заревом, а на валах его было тысячи голов, тысячи заломленных рук.

Эти люди смотрели на головешки своих крыш, своей работы, имущества – и плакали. Солдаты, которых любое бедствие врага делает более дикими, опьянённые этим зрелищем убийства, бегали как обезумевшие, крича на огонь, побуждая его гореть, аплодируя ему как союзнику.

Как только начался пожар, слуги разбежались. Издевательский смех и песни толпы вторили шипению пламени. Указывали на замок, где стояли окаменевшие люди с болью в сердце.

Оттуда не было слышно ни голоса, ни стона, ни проклятия.

Те, что бегали, насыщаясь этой болью, находили её немой, ужасной и – отступали.

Почти всю ночь горел недавно отстроенный Краков, сначала как огромный костёр, потом как кровавое пепелище, над которым клубился густой дым! Среди этого зарева сгоревшие деревья с опалёнными ветками торчали как высохшие трупы.

Кое-где недогаревший столб, каменная стена, или деревянная, которую спасла глина, падали, когда у них не стало опоры… и вокруг рассыпались искры.

На улицах сидели горстки людей и плакали, а прислуга бродила и пела. Другие, выкатив бочки, пили в честь будущего пана, который начинал правление с поджога города. Огонь ещё не погас, когда начало светать. Уцелело немного. Епископ, чувствуя себя сильно уставшим, искал место для отдыха – его дома уже не было.

Сгорела ли и эта женщина с ним? Он спрашивал себя и хотел, чтобы так было. Не зная, где найти приют, он поехал в монастырь Св. Франциска. Там звонили уже на заутреню и вместе отзывался доминиканский колокол, потому что между двумя орденами шло соперничество, почти переходящее в войну, – кто имеет право первый звонить на заутреню. Спор об этом позже докатился даже до духовной власти, которая разрешила его немного иронически.

Когда ксендз Павел стоял у дверки монастыря Св. Франциска, он увидел монаха, выходящего как бы для того, чтобы его встретить. Старец был тощий, его выступающая из облачения шея, жёлтая, сморщенная, бритая голова, седеющая борода, лоб, изборождённый морщинами, облачение, залатанное разноцветной материей и изношенное, делали его похожим на одного из первых учеников святого из Ассиза. В этом облике чувствовался аскетический разрыв с миром, горячая набожность и презрение к мирским делам.

Узнав епископа, ксендз Серафин послушно встал на колени.

Этот отец, чех, родом из Праги, но, с первого основания монастыря пребывающий в Кракове, он был уже почти поляком, выучил язык, полюбил страну. Был это известный проповедник, на голос которого сбегались тысячи людей, так что не в узком тогда костёле, а снаружи с приставленного к нему амвона он проповедовал слово Божье.

Разглашали о его чудесах – боялись неумолимой суровости.

Епископ тоже предпочёл бы встретить у порога кого-нибудь ещё, не его. Правдивость и суровость этого человека были ему неприятны.

– Отец мой, – сказал епископ, специально принимая лёгкий и весёлый тон, – я без пристанища, пастух без шалаша, пришёл вас просить о келье в монастыре.

Монах поклонился, складывая на груди руки крестом, но отвечал только молчанием. Тем временем епископу помогли слезть с коня, он вошёл в коридор, ведя за собой Серафина.

Тот спешил за ним с поникшей головой, отворил пустую дверь весьма просторной комнаты, и, остановившись на пороге, указал на неё епископу Павлу.

И это упрямое молчание отца Серафина, хоть из некоторых соображений удовлетворяло епископа, из других было неприятным. Объяснял их себе каким-то отвращением. Поэтому, зайдя внутрь, он позвал с собой монаха, который, немного поколебавшись, послушал. У епископа Павла голова так была забита делами сегодняшними, что он не нашёл другого содержания для начатого разговора.

– Теперь, – сказал он ему, – я надеюсь, что Вавель должен сдаться. Немцы убедились, что мы не будем шутить. Город сожжён!

– Да, – сказал глухим голосом отец Серафин, – коснулся его Бог, чтобы от греха очистился пламенем, но много и невинных пострадало!

Старец вздохнул.

– Нужна была эта катастрофа, чтобы завершить дело, – вставил Павел.

Избегая разговора об этом предмете, Серафин только добавил, что милостивый Бог спас свою святыню.

Сказвав это, он поглядел на дверь, словно ему нужно было уйти.

Епископ задержал его взглядом.

– Есть порой тяжёлая необходимость, неизбежная! – шепнул он.

– Без воли Божьей ничего не делается, – сказал монах, – потому что и человеческая воля в Его руках.

Сказав это, он поглядел на епископа таким проницательным взглядом, что тому пришлось опустить глаза. Отец Серафин сложил руки как для тихой молитвы. Раздражённый епископ и в этом движении усмотрел что-то, нацеленное против него. Он подумал, что он, может, молится о его обращении, как та, что его недавно увещевала!

– Я вижу, вы молитесь, отец Серафин, – вставил он, – может, и за меня, бедного грешника?

Хотя в голосе звучал гнев, старичок не смешался, обратил к говорящему бледные глаза.

– Да, – сказал он, – молюсь и за вас, пастырь, ибо нет такого, кто не нуждается в молитве.

– Меня же считаете самым закоренелым грешником? – быстро добросил Павел с насмешкой.

– А кто бы из нас посмел быть Психостатой, кроме того, который в страшный судный день будет держать весы правосудия? – печально сказал отец Серафин. – Не знаю, очень ли ты грешен, Павел, но как человек ты грешен, а как грешник должен покаяться. Бог милостив к тому, которого помазал на епископа, – даст время отмыться. Перед тобой ещё семь лет…

Услышав во второй раз об этих семи годах, ксендз Павел вздрогнул. Вскоре, однако, гордость вернулась. Он поднял голову.

– Что ты мне говоришь? – спросил он. – Ты разговаривал с Господом Богом?

– Да, – сказал холодно отец Серафин. – Моя душа ежедневно разговаривает с Ним на молитве. Я малюсенький и грешный… но маленьких милостивый Христос допускает к себе. Когда я молился за твою душу, как за нашего пастыря, я слышал голос сверху: «Семь лет дано ему на искупление!»

Смиренный монах рос и крепчал, говоря.

– Семь лет! – прибавил он, вдохновлённый. – Используй их не на поджёг городов, не на месть и кровопролитие, но на мольбу Богу, на очищение себя.

Он замолчал, епископ тщетно хотел сделать лицо и тон пренебрежительные, задумался… Пользуясь результатом, отец Серафин сказал:

– Бог не хочет погибели грешника, а к тебе милостив, потому что ты сан занимал в костёле и поставил тебя на видное место. И Он хочет, чтобы этот светоч, что сиял миру, пламенем взлетел к небу.

Не имея силы отвечать ему, епископ, которого всё сильнее возмущала смелость монаха, гордо показал на дверь.

Отец Серафин склонил голову, сложил на груди руки… и вышел. Окно комнаты было закрыто, епископ резко отворил его. Вместо свежего утреннего воздуха в него влетели гарь и дым.

В хорах пели монахи, дальше, на пепелище были слышны крики солдат, костёльные колокола смешивали свои звуки с шумом оружия и цокотом коней.

– Я ещё раз побеждён! – воскликнул про себя Павел. – И ещё раз унижен!

С упрёком и жалобой он посмотрел на небо… покрытое синим дымом.