Дикие лебеди

После ужина часто приходили к моему любимому месту, которое я прозвала «зоопарком», — к россыпи причудливых камней на травянистой опушке леса. Они напоминали стадо удивительных животных, нежащихся на солнце. Впадины на некоторых валунах повторяли очертания наших тел, и, устроившись там, мы смотрели вдаль. Вниз по склону шли громадные капоковые деревья, без листьев, с алыми цветами, похожими на большие магнолии — они крепились на голых черных ветвях, устремленных прямо вверх. За месяцы, проведенные в лагере, я видела, как распускаются эти огромные цветы — багровые на черном. Потом на них завязались плоды размером с фигу. Созрев, они лопались и превращались в шелковистый пух, разносимый теплым ветром по горам, словно нетающий снег. За капоками текла река Спокойствия, а дальше тянулись бескрайние горы.

Однажды, когда мы блаженствовали так в «нашем зоопарке», мимо прошел крестьянин, такой маленький и скрюченный, что я испугалась. Отец сказал, что в этих глухих краях кровосмешение — обычная история, а потому и немало случаев вырождения. Потом он продолжал: «В горах столько всего можно сделать! Это прекрасное место с огромными возможностями. Как бы я хотел жить здесь; если б у меня была коммуна или производственная бригада, можно было бы заниматься каким — то реальным делом. Чем — то полезным. Пусть простым крестьянским трудом. Я так устал быть чиновником. Если бы только наша семья могла тут поселиться и радоваться простой сельской жизни». В его глазах я увидела отчаяние энергичного, талантливого человека, страстно желающего работать. Узнала я и традиционную идиллическую мечту китайского ученого, разочарованного в чиновничьей карьере. Но отчетливее всего я понимала, что о другой жизни отец может только мечтать как о недостижимом чуде: для партийного работника пути назад не существовало.

Я приезжала в лагерь трижды, каждый раз оставаясь там по нескольку месяцев. Братья и сестра тоже навещали отца, так что его всегда согревало семейное тепло. Он часто с гордостью говорил, что ему завидует весь лагерь: никого дети так не балуют. На самом деле ко многим вообще никто не ездил: «культурная революция», ожесточив людей, разрушила бессчетное число семей.

Со временем мы становились все ближе друг другу. Мой брат Сяохэй, на которого отец часто поднимал руку, теперь полюбил его. Когда он впервые приехал в лагерь, им пришлось спать на одной кровати, потому что лагерное начальство, раздраженное тем, что отца часто навещает семья, не выделило еще одной койки. Чтобы отец высыпался — это было важно для его нервной системы, — Сяохэй не смыкал глаз, боясь нечаянно потревожить его во сне.

Отец, со своей стороны, каялся, что был суров к Сяохэю, гладил его по голове и просил прощения. «Как я мог бить тебя? Это было несправедливо, — говорил он. — Я много думал о прошлом, я виноват перед тобой. Смешно, но «культурная революция» и в самом деле сделала меня лучше».

Кормили в лагере в основном вареной капустой; недостаток белка вызывал у людей постоянное чувство голода. Каждого мясного дня ожидали с огромным нетерпением и отмечали, словно веселый праздник. Даже самые воинственные цзаофани, казалось, приходили в сравнительно хорошее настроение. В такие дни отец вылавливал мясо из своей чашки и отдавал детям. Неизменно разыгрывалась битва на палочках.

Отца мучили угрызения совести. Он вспоминал, как не пригласил бабушку на свадьбу, как, несмотря на подстерегавшие в пути опасности, отослал ее обратно в Маньчжурию всего через месяц после приезда. Он много раз упрекал себя в том, что недостаточно заботился о своей матери и держался так сурово, что ему даже не сообщили о ее похоронах. Качая головой, он восклицал: «Слишком, слишком поздно!» Он раскаивался в том, как обращался в 1950–е годы со своей сестрой Цзюньин, когда пытался убедить ее отречься от буддизма и даже заставить ее, вегетарианку по убеждению, есть мясо.

Тетя Цзюньин умерла летом 1970 года. Паралич постепенно завладел всем ее телом, да ее и не лечили по — настоящему. Умерла она так же стоически и тихо, как и жила. Семья скрыла от отца ее смерть. Мы знали, как он любил и уважал ее.

Той осенью отца навещали мои братья Сяохэй и Сяофан. Однажды во время прогулки восьмилетний Сяофан проговорился, что тетя Цзюньин умерла. Отец изменился в лице. Он застыл на месте и долго смотрел в пустоту, потом сошел с тропинки, опустился на корточки и прикрыл лицо руками; плечи его затряслись от рыданий. Братья, которые никогда не видели, как отец плачет, буквально потеряли дар речи.

В начале 1971 года просочилась информация, что Тинов сместили со всех должностей. В жизни родителей, особенно отца, произошли некоторые улучшения. По воскресеньям им разрешали отдыхать и теперь посылали на более легкие работы. Другие заключенные начали разговаривать с отцом, хотя все еще сквозь зубы. Доказательством перемен стало появление в лагере новой узницы — товарища Шао, старой мучительницы отца, попавшей в опалу вместе с Тинами. Маме разрешили провести с отцом две недели — в первый раз за несколько лет они оказались вместе и смогли взглянуть друг на друга впервые с того зимнего утра на чэндуской улице перед отправкой отца в лагерь более двух лет тому назад.

Но несчастья родителей отнюдь не закончились. «Культурная революция» продолжалась. Тины подверглись чистке не за свои злодеяния, но потому, что Мао заподозрил их в тесной связи с попавшим в немилость Чэнь Бода, одним из вождей Группы по делам культурной революции. В ходе этой чистки появились новые жертвы. Чэнь Мо, правая рука Тинов (это он помог вызволить отца из тюрьмы), покончил с собой.

Летом того же года у мамы случилось сильное кровотечение, она потеряла сознание и попала в больницу. Отцу не разрешили проведать ее, хотя оба они находились в Сичане. Когда ее состояние несколько стабилизировалось, ей позволили вернуться в Чэнду для лечения. Там кровотечение наконец остановили, однако врачи обнаружили у нее кожное заболевание — склеродермию. Участок кожи за правым ухом затвердел и начал сжиматься. Правая половина челюсти стала заметно меньше левой, все хуже слышало правое ухо. Правая сторона шеи задеревенела, правая рука онемела. Дерматологи сказали ей, что впоследствии могут затвердеть и ссохнуться внутренние органы, в таком случае через три — четыре года она умрет. По их словам, западная медицина была тут бессильна. Они могли предложить маме лишь кортизон, который ей давали в таблетках и кололи в шею.

Когда пришло письмо от мамы с этой новостью, я была у отца в лагере. Отец немедленно попросил разрешения съездить домой навестить ее. Юн отнесся к просьбе сочувственно, но лагерное начальство отказало. Отец разрыдался прямо во дворе в присутствии других лагерников. Бывшие сотрудники его отдела были поражены. Они знали его как «железного человека». На следующий день он пришел на почту ранним утром, за несколько часов до открытия. Он послал маме трехстраничную телеграмму, начинавшуюся словами: «Пожалуйста, прими мои извинения, опоздавшие на целую жизнь. Я так виноват перед тобой, что рад понести любое наказание. Я не был тебе достойным мужем. Пожалуйста, выздоравливай поскорее и дай мне возможность исправиться».

25 октября 1971 года Очкарик принес мне в Дэян потрясающее известие: Линь Бяо убит. На фабрике Очкарику официально сказали, что Линь покусился на жизнь Мао; потерпев неудачу, попытался бежать в Советский Союз, и его самолет разбился над Монголией.

Гибель Линь Бяо была окутана тайной. Существовала связь между ней и падением Чэнь Бода годом ранее. Мао почуял неладное, когда оба слишком далеко зашли в его обожествлении — не планируют ли они оставить ему одну только славу, отстранив от земной власти? Особое недоверие ему внушал Линь Бяо, назначенный им преемник, про которого позднее сложили стишок: «Книжка красная в руках, «Слава Мао!» на устах». Мао рассудил, что Линь, первый в очереди на престол, замыслил недоброе. Кто — то из них предпринял шаги во имя сохранения своей жизни и власти. Возможно, они оба это сделали.

Вскоре коммуна донесла официальную версию событий до моей деревни. Для крестьян новость ровным счетом ничего не значила. Они вряд ли даже слышали имя Линя. Однако я была вне себя от радости. Не решаясь обвинять Мао даже в мыслях, я возлагала ответственность за «культурную» революцию на Линя. Очевидный разрыв между ним и Мао означал, думала я, что Мао отрекся от «культурной революции» и положит конец бедствиям и разрухе. В каком — то смысле падение Линя укрепило мою веру в Мао, Многие разделяли мой энтузиазм, потому что, по ряду признаков, «культурную революцию» собирались сворачивать. Почти сразу же начали реабилитировать и выпускать из лагерей некоторых «классовых врагов».

Отцу новость о Лине сообщили в середине ноября. Тут же кое — кто из «бунтарей» начал ему улыбаться. На митингах его просили сесть — что не имело прецедента — и «разоблачить Е Чунь», жену Линь Бяо, работавшую с отцом в Яньане в начале 1940–х. Отец отказывался выступать.

Но, хотя его коллег реабилитировали и освобождали из лагеря целыми партиями, комендант сказал отцу: «Не думай, что теперь сможешь сорваться с крючка». Его преступление против Мао считалось слишком тяжким.

В результате невыносимого психологического и физического давления, многолетних жестоких избиений и изнуряющего труда в ужасных условиях, здоровье отца сильно пошатнулось. Почти пять лет он в огромных количествах принимал успокоительные, чтобы держать себя в руках. Иногда он принимал в двадцать раз больше обычной дозы, и это истощило его организм. Его постоянно мучили боли во всем теле. Он начал кашлять кровью, задыхаться, временами возникали сильные головокружения. В свои пятьдесят лет он выглядел как семидесятилетний. Лагерные врачи всегда встречали его с кислыми физиономиями и спешили прописать очередную порцию транквилизаторов. Они отказывались не то что осмотреть — даже выслушать его. После каждого обращения в поликлинику один из цзаофаней рявкающим тоном поучал его: «Не надейся, симуляция тебе не поможет!»

В конце 1971 года в лагерь приехал Цзиньмин. Здоровье отца внушило ему такую тревогу, что он остался там до весны. Затем он получил письмо из своей сельскохозяйственной бригады с приказом немедленно вернуться, или ему не достанется никакой еды после сбора урожая. В день отъезда отец проводил его до поезда — в Мии только что протянули железнодорожную ветку, потому что в Сичан перевели промышленные объекты стратегического назначения. Во время всего долгого пути они молчали. Вдруг отец начал задыхаться, и Цзиньмин усадил его у края дороги. Отец долго пытался отдышаться. Цзиньмин услышал, как он с глубоким вздохом сказал: «Видно, мне недолго осталось. Жизнь — это сон». Цзиньмин, который никогда не слышал, чтобы отец рассуждал о смерти, испугался и попробовал успокоить его. Но отец медленно проговорил: «Я спрашиваю себя, боюсь ли я смерти. Думаю, нет. Моя жизнь сейчас хуже смерти. И, кажется, ей не будет конца. Иногда я поддаюсь слабости: стою у реки Спокойствия и думаю: «Всего один прыжок — и кончено». Но потом говорю себе: «Нельзя». Если я умру неоправданным, вы будете мучиться всю жизнь… В последнее время я много думал. У меня было тяжелое детство. Вокруг было много несправедливости. Я стал коммунистом, чтобы исправить это. Многие годы я делал все что мог. Но что хорошего это дало народу? Да и мне самому? Как случилось, что в конце концов я стал наказанием для собственной семьи? Люди, верящие в воздаяние, говорят, что плохо кончает тот, у кого грех на душе. Я долго думал, что я такого совершил в жизни. Я отдавал приказы о казнях…»