Дикие лебеди

Я провела в Пекине пять месяцев. Наедине я всегда думала о Дэе. Мы не переписывались. Я посвящала ему стихи, но оставляла их при себе. Постепенно надежды на будущее одержали верх над сожалениями прошлого. Особенно мои мысли занимала поразительная новость: впервые с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать, открылась возможность, о которой я не смела и мечтать — поступить в университет. Последние несколько лет в университет в Пекине стали понемногу принимать студентов; казалось, скоро откроются университеты по всей стране. Чжоу Эньлай обращал внимание на изречение Мао о том, что университеты все еще необходимы, особенно в сфере естественных наук и технологий. Мне не терпелось вернуться в Чэнду и начать готовиться.

На завод я возвратилась в сентябре 1972 года, увидела Дэя и не почувствовала боли. Он тоже успокоился, лишь иногда проявлял признаки легкой меланхолии. Мы снова дружили, но больше не говорили о поэзии. Я погрузилась в подготовку к поступлению, хотя и не знала куда именно. Выбирать не приходилось. Мао изрек, что «в образовании следует произвести революционные перемены». Кроме всего прочего, это означало, что при распределении по специальностям не учитывать интересы студентов было бы индивидуализмом, буржуазным пороком. Я начала изучать все основные предметы: китайский, математику, физику, химию, биологию и английский.

Мао также провозгласил, что студентов не следует набирать, как раньше, из выпускников средних школ — они должны найтись среди рабочих и крестьян. Это меня устраивало, потому что недавно я была самой настоящей крестьянкой, а теперь трудилась на заводе.

Чжоу Эньлай решил устроить вступительный экзамен, хотя слово «экзамен» ему пришлось заменить выражением «проверка обладания кандидатом некоторыми базовыми знаниями, а также его умения анализировать и решать конкретные задачи» — это определение сформулировали на основе слов Мао. Новая процедура заключалась в том, что сначала человек получал рекомендацию своего учреждения, затем сдавал вступительные экзамены, а комиссия соотносила экзаменационные оценки с «политическим поведением» заявителя.

Почти десять месяцев все вечера, выходные и значительную часть рабочего времени я корпела над учебниками, не попавшими в хунвэйбинские костры. Их давали друзья.

В моем распоряжении была целая сеть репетиторов, которые с радостью уделяли мне свое свободное время. Любители учения чувствовали родство. Такова была реакция народа с высокоразвитой культурой, которую подвергли почти полному уничтожению.

Весной 1973 года Дэн Сяопина реабилитировали и назначили вице — премьером, фактическим заместителем больного Чжоу Эньлая. Я пришла в восторг. Возвращение Дэна казалось мне верным знаком, что «культурная революция» идет на убыль. Он славился как блестящий руководитель, который стремится строить, а не разрушать. Мао сослал его в относительно безопасное место — на тракторный завод, откуда его можно было вернуть в случае падения Чжоу Эньлая. Хоть и одержимый жаждой власти, Мао никогда не сжигал все мосты.

Реабилитация Дэна радовала меня и по личным причинам. В детстве я близко знала его мачеху, мы многие годы жили по соседству с его единокровной сестрой, которую звали «тетя Дэн». Они с мужем попали в опалу из — за одного только родства с Дэном, и жители нашего блока, которые до «культурной революции» заискивали перед ней, теперь ее сторонились. Но мы здоровались с ней как всегда. Она, со своей стороны, была одной из немногих, кто высказывал нам восхищение поведением отца на самом пике преследований. В те времена даже кивок, даже мимолетная улыбка ценились на вес золота; наши семьи связала теплая дружба.

Летом 1973 года начался прием в университеты. Я ожидала его результатов словно решения вопроса жизни и смерти. Одно место на факультете иностранных языков Сычуаньского университета выделили Второму управлению легкой промышленности Чэнду, к которому относилось двадцать три завода, в том числе и мой. Каждое предприятие должно было выдвинуть на экзамен одного кандидата. У нас на фабрике было несколько сотен рабочих, и из них, вместе со мной, заявление подали шестеро. Провели выборы кандидата; меня выбрали четыре из пяти заводских цехов.

В нашем цехе имелась еще одна кандидатка — моя девятнадцатилетняя подруга. Нас обеих любили, но проголосовать могли только за одну. Ее имя огласили первым. Воцарилось неловкое молчание — очевидно, люди пребывали в нерешительности. Я почувствовала себя очень несчастной: чем больше проголосует за нее, тем меньше за меня. Вдруг она встала и сказала с улыбкой: «Я снимаю свою кандидатуру в пользу Юн Чжан. Я на два года ее моложе. Попытаю силы в следующем году». Рабочие облегченно рассмеялись и пообещали проголосовать за нее в следующий раз. Они сдержали слово. В 1974 году она поступила в университет.

Ее жест, так же как и исход голосования, глубоко меня растрогали. Рабочие помогли сбыться моей мечте. Не помешало и мое происхождение. Дэй заявления не подал — он знал, что никаких шансов у него нет.

Я сдала экзамены по китайскому, математике и английскому. Накануне от волнения не могла заснуть. В обеденный перерыв дома меня ждала сестра. Она нежными движениями помассировала мне голову, я впала в полудрему. Задания были примитивными, старательно выученные мной геометрия, тригонометрия, физика и химия не понадобились. Я получила высшие отметки по всем предметам, а устный английский сдала лучше всех в Чэнду.

Но меня ожидал страшный удар. 20 июля в «Жэньминь жибао» появилась статья о «пустом экзаменационном листе». Человек по имени Чжан Тешэн, сосланный в деревню под Цзиньчжоу, не сумел ответить на экзаменационные вопросы и сдал пустой лист вместе с письмом, где экзамены приравнивались к «реставрации капитализма». Его письмо перехватил заправлявший провинцией Мао Юаньсинь, племянник и личный помощник Мао. Мадам Мао и ее присные заявили, что внимание к успеваемости свидетельствует о «буржуазной диктатуре». «Что случится, если даже вся страна разучится читать и писать? Ведь главное — это триумф культурной революции!» — восклицали они.

Сданные мной экзамены объявили недействительными. Теперь в университеты принимали исключительно на основании «политического поведения». Но как его предъявить? На фабрике мне выдали характеристику, составленную после «коллективного обсуждения» бригады электриков. Дэй написал черновик, а моя бывшая наставница — электрик довела его до полного блеска. Я изображалась абсолютным воплощением добродетелей. Равных мне рабочих в истории не существовало. Но я ни капли не сомневалась, что остальные двадцать два кандидата принесли бумаги ничуть не хуже. Различить нас было невозможно.

Официальная пропаганда ответа на вопрос не давала. Один вовсю расхваливаемый «герой» кричал: «Ты спрашиваешь меня о праве на университет? Вот оно!» — и он показывал мозоли на руках. Но у нас у всех были такие же. Все работали на фабриках, а до этого почти все — в деревне.

Оставался только блат.

Большинство начальства Сычуаньской приемной комиссии были реабилитированными старыми коллегами отца; они восхищались его мужеством и принципиальностью. Однако отец, как ни желал, чтобы я получила высшее образование, не мог к ним обратиться. «Это нечестно по отношению к тем, у кого нет связей, — повторял он. — Что бы стало с нашим государством, если бы так делались дела?» Я заспорила с ним и в конце концов расплакалась. Я, должно быть, выглядела очень жалко, потому что в итоге он сказал со страдальческим лицом: «Хорошо, я это сделаю».

Я взяла его за руку, и мы направились в больницу в полутора километрах от нашего дома, где проходил диспансеризацию один из высокопоставленных членов приемной комиссии: практически всех своих жертв «культурная революция» сделала глубоко больными людьми. Отец шел медленно, опираясь на палку. От былой энергии и целеустремленности не осталось и следа. Я смотрела, как он идет шаркающей походкой, отдыхает каждые пять минут и мучается не только телом, но и душой, и все порывалась сказать: «Давай вернемся». Но мне очень хотелось попасть в университет.

Дойдя до больничного двора, мы присели на краю низкого каменного мостика. Отец выглядел истерзанным. В конце концов он проговорил: «Простишь ли ты меня? Мне очень трудно это сделать…» На мгновение я почувствовала горькую обиду и чуть не крикнула ему, что предлагаю ему самый честный выбор, что я так мечтала поступить в университет, что заслужила его — упорной работой, результатами экзаменов, тем, что меня выбрали. Но отец и так все это знал. Ведь именно он вложил в меня жажду знаний. Но у него были свои принципы, и, любя его, я должна была принять его таким, каков он есть, понять, как сложно ему быть нравственным человеком в безнравственной стране. Я сдержала слезы и сказала: «Разумеется». Мы молча поплелись обратно.

Как мне повезло с моей находчивой мамой! Она обратилась к жене председателя приемной комиссии — и та поговорила со своим мужем. Мама сходила и к другим начальникам и убедила их поддержать мою кандидатуру. Она особенно подчеркнула мои экзаменационные отметки, потому что знала, что это подействует на бывших «попутчиков капитализма» сильнее всего. В октябре 1973 года я приступила к изучению английского языка на факультете иностранных языков Сычуаньского университета, находящегося в Чэнду.