Русская идея. От Николая I до Путина. Книга вторая (1917–1990)

Битвы и патриархи

Начнем с того, что он напрочь игнорировал священную для жрецов пропасть между СССР и царской Россией. Никакие революции, включая Октябрьскую социалистическую, историческими вехами для него не были, только великие битвы, в которых мужал и зрел, готовясь к наступающей последней битве, «русский дух». От Чудского озера, где князь Александр разгромил тевтонов, до Куликова Поля, где князь Димитрий разгромил татар, от Полтавы, где Петр I разгромил шведов, до Бородина, где Кутузов разгромил французов, от Сталинграда, где Сталин разгромил немцев, до… до неведомого еще, но неизбежного грядущего Сталинграда.

«Это, — поучал Чалмаев, — и есть история народа, который шел от одних форм государства и общественного сознания к другим, более прогрессивным». И вела его в этом триумфальном шествии от победы к победе вовсе не классовая борьба, которой это было по марксистскому штату положено, и не великие революционеры, а совсем другие люди. Чалмаев подробно рассказывал о них читателям. «Современный молодой человек, — писал он, — может, вероятно, быть удивлен тем обстоятельством, что в исторических романах последних лет такое большое место вновь заняли цари, великие князья, а рядом с ними, но никак не ниже их, патриархи и другие князья церкви, раскольники и пустынножители».

И разъяснял, что именно «поэтичнейший» патриарх Никон, и «патриот-патриарх» Гермоген и прочие князья церкви как раз и воплощали «духовные силы» русского народа, его «огненные порывы и мечты», из которых он и «выплавляет основу для государственных подвигов». Весь славянофильский набор, одним словом. В очень, правда, примитивном исполнении, но узнаваемый. К этому, естественно, добавлялось, что «великая страна не может жить без глубокого пафоса, без внутреннего энтузиазма, иначе ее захлестывает дряблость, оцепенение». Выглядело, как намек на брежневское безвременье? Похоже. Но Чалмаев так был увлечен своей находкой «битв и патриархов», что продолжал сломя голову ее развивать. И приходил к совершенно неожиданному — для тех, конечно, кто не знаком со славянофильскими химерами — выводу (а многие ли в СССР были с ними знакомы?).

Поскольку, говорил он, сам носитель истории, Народ, лишь «один раз в сто лет выходит на Полтавскую битву или Сталинградское противостояние», то должен же кто-то в промежутках между битвами позаботиться о его «внутреннем энтузиазме». И лучших кандидатов для сохранения «глубокого пафоса» народа, чем цари и реформаторы церкви, Чалмаев не видел. Тем более — внимание! — что, «помимо временного, преходящего, есть и в усилиях Петра I, Ивана Грозного и в попытках реформаторов церкви нечто великое, вдохновляющее и нашу мысль». А именно «стремление видоизменить на благо родины византийскую идею отречения от мира как главного подвига человека».

А битвы тогда зачем? «Русификация духа» зачем? Для отречения от мира? Ну, зарапортовался человек. Запутался в плохо знакомом ему, но соблазнительном сюжете. Оппоненты, впрочем, на потустороннюю «византийскую идею» Чалмаева не повелись. Им довольно было того, что «Молодая гвардия» внезапно сменила приличествующий органу ЦК ВЛКСМ бодрый комсомольский пафос вроде «А ну-ка, девушки!» на мрачную церковную риторику.