Русская идея. От Николая I до Путина. Книга вторая (1917–1990)

О свободе — «внутренней» и «внешней»

Вот об этом-то и были у Солженицына самые серьезные сомнения: понимают ли эти люди, что такое свобода? Знают ли, что «мы рождаемся уже существами с внутренней свободой» и поэтому «большая часть свободы дана нам уже в рождении»? Что эту «свою внутреннюю свободу мы можем твердо осуществлять и в среде внешне несвободной»? И что именно «сопротивление среды награждает наши усилия и большим внешним результатом»?

Подтверждал эти сомнения Солженицын экскурсом в отечественную историю: «Россия много веков существовала под авторитарной властью. и миллионы наших крестьянских предков, умирая, не считали, что прожили слишком невыносимую жизнь. Функционирование таких систем. целыми веками допускает считать, что, в каком-то диапазоне власти, они тоже могут быть сносными для жизни людей».

Рассказал бы это Солженицын, не скажу Белинскому, которого, как мы помним, страшно возмутило аналогичное «открытие» Гоголя, но хоть Николаю I, потрясенному картиной помещичьего беспредела, развернутой перед ним на следствии декабристами. Нет, не счел эту картину царь «сносной для жизни людей». Счел «невыносимой». И тотчас распорядился создать секретный комитет, которому было строжайше наказано немедленно положить этому конец.

Удивительно ли? Вот лишь фрагмент этой картины: «Помещики неистовствуют над своими крестьянами, продавать в розницу семьи, похищать невинность, развращать крестьянских жен считается ни во что и делается явно». А ведь «функционировало» это в России вот именно что целыми веками. Нет, зря, право, полез в трясину истории русского крестьянства Солженицын. Уж очень страшные водились в ней лешие. Об одном из них еще в 1850-е напомнил в открытом письме Александру II Герцен. «В передних и девичьих, — писал он, — схоронены целые мартирологи страшных злодейств, воспоминание о них бродит в крови и поколениями назревает в кровавую и страшную месть, которую остановить вряд возможно ли будет».

В. С. Соловьев

А Солженицын уверяет: не считали его крестьянские предки, что «прожили слишком уже невыносимую жизнь». Ох, считали, Александр Исаевич, и как еще считали! Оттого и разнесли в куски самодержавную махину напророченной Герценом пугачевщиной, когда грянул их час. Как бы то ни было, на риторический вопрос Солженицына: «Внешняя свобода может ли быть целью сознательно живущих существ?» — любой историк, да что там историк, любой образованный человек без колебаний ответит: «Еще бы!». Все европейские революции произошли как раз из-за этой «меньшей части свободы».

И впрямь ведь, если верить Солженицыну, получалось, что и в 1648 году в Англии, и в 1789-м во Франции, и в 1848-м во всей Европе восставшие во имя свободы народы точно так же, как советские люди с неказенным образом мыслей, просто не понимали, что «свою внутреннюю свободу они могут твердо осуществлять и в среде внешне несвободной». И потому, безумцы, затеяли свои революции зря, по недоразумению. Точнее, по недопониманию, что именно «сопротивление среды награждает наши усилия большим внешним результатом». Короче, совершенный бы вздор получался.