Русская идея. От Николая I до Путина. Книга вторая (1917–1990)

«Пражская весна» в Москве

Передо мной три аккуратных томика в красных обложках: «Первый съезд народных депутатов СССР. Стенографический отчет». И даже канцелярская проза Председателя ЦИК В. П. Орлова, открывавшая Съезд 25 мая 1989 года не могла скрыть веявшего от него дыхания свободы. Скрыть, то есть, что в стране происходил великий праздник, поистине всенародный праздник. Вот его слова: «Выборы проходили в условиях невиданной доселе гласности и открытости, бурного роста политической активности трудящихся. Это особенно убедительно подтвердил воскресный день 26 марта, когда более 172 миллионов советских людей — почти 90 процентов всех избирателей — пришли на избирательные участки, чтобы выразить все оттенки общественного мнения, поддержать перестройку».

Сопоставьте это с результатами опроса ВЦИОМ 5–6 марта 2005 года. Поддерживали тогда Перестройку два (!) процента опрошенных. Прошло всего 16 лет со времени того Съезда. Практически те же люди отвечали на вопросы ВЦИОМ, девяносто (!) процентов которых голосовали в марте 1989-го в поддержку Перестройки. Похоже, что перед нами другая страна, не правда ли?

Во всяком случае иностранец, посещавший страну раз в 16 лет, не узнал бы в ней ту Москву, которая в прошлое его посещение буквально прилипла к телевизорам, со страстью или с негодованием следя за ходом прений на Съезде. До такой степени прилипла, что улицы были пустынны: город ушел на Съезд. Даже в 1990-м, когда я вернулся в Москву, гл. редактор Известий с гордостью пригласил меня на балкон показать далеко внизу длиннейшие очереди у газетных киосков на Пушкинской площади и бурлящее море голов, обсуждавших последние статьи.

Да та ли то была Москва, которую я покидал, казалось, навсегда 16 лет назад? Та ли хмурая, настороженная «не приспособленная к свободе» Россия, словно бы запечатанная заклятьем Проханова? «Держава», «держава» только и было на устах той России. А теперь что? Хоть ложкой хлебай было в этой новой, перестроечной России свободы! Будто снова был на дворе апрель 1917, когда точно так же не узнал свою страну только что вернувшийся из Швейцарии Ленин, объявивший тогда Россию «самой свободной страной в мире». А если искать пример поближе по времени, то ведь Прага перед нами, Прага весны 1968-го, столь же одухотворенная, столь же беззаветно поверившая в «социализм с человеческим лицом» и столь же не подозревавшая, что ждет ее впереди.

Сходство еще усиливается, когда читаешь во вступительном слове В. П. Орлова хвалу партии, выбравшей свободу. Оказывается, «более мощного общенародного референдума в пользу Коммунистической партии, ее курса на обновление никогда у нас еще не было». А нововведения-то были все пражские: «Кандидаты в депутаты выдвигались только снизу. В предвыборной борьбе участвовали тысячи претендентов, выборы осуществлялись на альтернативной основе. Миллионы избирателей только сейчас ощутили, как много значит их голос в общественно-политическом развитии страны».

Вот это новое чувство ответственности перед «своими избирателями», пославшими их на Съезд, особенно бросалось в глаза в речах и повадках значительного меньшинства депутатов, ответственности не перед партией, то есть не перед державой, но перед людьми, перед «своими» избирателями. В ней, в этой ответственности, и заключалось, собственно, «человеческое лицо» Перестройки. И чем дальше читаешь эту стенограмму, тем больше убеждаешься, что немало из двух с половиной тысяч человек, собравшихся в тот майский день в зале Большого Кремлевского дворца, чувствовали себя СВОБОДНЫМИ. Не все, нет, но серьезное все же меньшинство.

И куда все они подевались в сумрачной, угрюмой России 2005 года? Ну, никак нельзя было в ней представить очередей у газетных киосков. И тем более толпы, оживленно и страстно обсуждавшие на площади последние статьи в газетах. Мне, как историку, напомнило это резкое, почти немыслимое изменение даже не апрель1917 в сравнении с жестоким январем 1918 и не Прагу весны 1968 в сравнении с послеавгустовской пустыней, а совсем уже что-то невообразимо древнее: жалобу преподобного Иосифа Волоцкого в 1490 году.

Первый съезд народных депутатов РСФСР

Вот что писал тогда Иосиф: «С того времени, когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси. В домах, на дорогах, на рынке все — иноки и миряне — с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, с ними дружатся, учатся от них жидовству». Подумайте только «в домах, на дорогах, на рынке». Рассуждают. Своим умом думают. Чувствуют себя свободными от классиков, то бишь, «от пророков и апостолов». Право же, звучит жалоба преподобного, как статья какой-нибудь средневековой Нины Андреевой, оскорбленной, что распустилась, мол, улица, ересь несет несусветную, поступается принципами. покушается на святое. И скоро, едва лишь уйдет со сцены Иван III, положен будет этому безобразию конец. И опять станут зарубежные путешественники удивляться безмолвию народа на Руси.

Но то было давно — и забыто. А в нашем случае все, что случилось, общеизвестно. Пражскую весну раздавили советские танки. А московской весне суждено было дойти до своего логического конца. И выяснилось, что никакого «человеческого лица» не может быть у социализма. Ибо он, этот социализм, всего лишь исторический тупик. И задолго до московской весны обнаружили китайцы, что в сухом остатке остается от социализма лишь однопартийная диктатура.

В СССР, однако, царила гласность (которую китайцы после Тяньанмыня придушили). И когда гласность покусилась на святое, т. е. на эту самую однопартийную диктатуру, настало время выбора — между гласностью и «социализмом» (читай: диктатурой). Ден в Китае свой выбор сделал — в пользу диктатуры. Горбачев колебался. Отказаться от гласности? Про Тяньамын он знал. Запятнать руки кровью не хотел. Но и отказаться от социализма (что означало очень непопулярную реформу, решающий переход к рыночной экономике), не хотел тоже.

С империей дело обстояло еще хуже. В условиях, когда азербайджанцы и армяне уже воевали друг с другом, узбеки и киргизы друг друга резали, в Таджикстане и в Молдове шла гражданская война, прибалты, по сути, отделились от СССР, грузины и украинцы голосовали за независимость, сохранить советскую державу Горбачев, даже будь он семи пядей во лбу, не мог. Но и представить себе Россию без империи не мог тоже. Придумал странный Союз суверенных государств, который, на вкус партийной верхушки, напоминал скорее конфедерацию, чем державу. Это и предстояло подписывать 20 августа.

Кончилось тем, что верхушке этой надоели его колебания, и, заперев Горбачева в Форосе, она сделала выбор за него — 19-го. И выбор этих коммунистов был однозначно национал-патриотическим, прохановским. Мало кто обратил тогда внимание на то, что в обращении путчистов к народу не было ни единого слова ни о завоеваниях Октября, ни о социалистическом выборе, ни о КПСС, но исключительно о сохранении державы. «Могло ли быть случайностью, — резонно спрашивал впоследствии сербский исследователь Велько Вуячич, — что идеи путчистов и даже их язык оказались скопированы с национал-патриотической публикации?» (речь о манифесте «Слово к народу», подписанном Прохановым, Распутиным и Бондаревым и опубликованном в «Советской России» за три с половиной недели до путча?). То был грозный сигнал для будущего России!

Но не услышали его тогда даже самые проницательные умы. Гипноз реставрации коммунистического прошлого был так силен, что даже мысль о национал-патриотическом будущем не приходила в голову. И глотнувшая свободы, прошедшая через горнило Съезда московская публика в буквальном смысле встала на баррикады — против реставрации коммунизма. Объединилась вокруг Ельцина, который, в отличие от Горбачева, свой выбор сделал — в пользу России с частной собственностью и против державы с Госпланом. Стрелять в многотысячную толпу, собравшуюся у Белого дома, путчисты не посмели.

Да и во имя чего стали бы они устраивать московский Тяньанмынь. Ден Сяопин в Китае устроил свой — во имяреформы. А эти и путч-то затеяли как раз против реформы. Ничего ведь, кроме имперских лозунгов, за душой у них не было. А час империи и национал-патриотизма тогда еще не настал. Вот они и капитулировали.

Так закончилась короткая пора московской весны, связанная с Перестройкой — и свободой. Как и пражская весна, то была утопия, конечно. Но какая же благородная утопия! Есть, однако, как мы уже говорили, и другие версии Перестройки, две из которых грех было бы не упомянуть.