Русская идея. От Николая I до Путина. Книга вторая (1917–1990)

«Руситы»

Как объяснить одновременное выступление на сцену черносотенства и в Москве, и в эмиграции (где оно тоже выглядело неслыханно со времен позорной капитуляции фашизма в 1945-м)? У Евтушенко, как и у его нью-йоркского единомышленника, конечно, нет ответа на этот вопрос. Им делает честь то, что они публично его задали.

Американский журналист Дэвид Шиплер, живший в Москве с 1975-го по 79-й, понял силу выродившейся Русской идеи (которую он называл «руситством») и иллюстрировал ее беседой с немолодым советским писателем. «Националистическое движение, — сказал ему тот, — единственное массовое движение в стране. Эти люди верят, что государство, церковь и нация — одно, и это очень опасный миф». Разговор происходил, обратите внимание, почти полвека назад, впереди были эпоха гласности и демократическая конституция, которые представляются при таком раскладе сил чем-то невероятным, почти марсианским. Но как живучи эти стереотипы! Право же, я не удивлюсь, если такой же разговор происходит и сегодня, в 2014 году, между каким-нибудь американским корреспондентом и либеральным писателем. Но это так, замечание в сторону.

Вернемся к Шиплеру. Когда разговор коснулся будущего «руситов», писатель попросил не упоминать его имени: их он боялся больше, чем партии и КГБ: «Нами управляют сытые волки, а это — волки голодные». Объяснение самого Шиплера столь же стеротипно и столь же знакомо: «Потенциальная сила руситства, апостолом которого является Солженицын, лежит в совпадении самых мощных импульсов политической иерархии и народа. Разделяя преданность советскому коммунизму и политическое единодушие, оно также нащупывает глубочайшие русские истоки подчинения власти и обнаруживает такое физиологическое отвращение к плюрализму, что либеральные диссиденты боятся: руситы у власти были бы даже страшнее коммунистов».

Как и большинство западных интеллектуалов, сталкивающихся с русским национализмом, Шиплер апеллирует к «глубочайшим русским истокам» произвола, к фундаментальным стереотипам политической культуры. Но даже будь они верны, стереотипы эти статичны, на то они и фундаментальные. Они должны существовать ВСЕГДА, а не время от времен. И поэтому просто не могут объяснить странную динамику русской политической системы. Нет, я не стану ссылаться на очевидные примеры, на то, например, что, вопреки ожиданиям, победили в 1990-е коммунизм не могущественные, якобы, националисты («единственное массовое движение в стране», как слышали мы от собеседников Шиплера), но безнадежно слабые, как все они были уверены, русско/европейские либералы.

Напротив, сошлюсь на случай совсем уже темный, о котором едва ли слышал когда-нибудь читатель, на царствование Василия Шуйского. Происходило оно во времена после знаменитого Ивана IV, по всем статьям, казалось бы, воплощавшего те самые предполагаемые фундаментальные черты русской политической культуры, о которых писал Шиплер: подчинения власти требовал царь беспрекословного, за «плюрализм» казнил безжалостно — все поголовно семейство виноватого. Полюбил ли его, однако, за это народ? Об этом мы можем вполне компетентно судить по тому, что сделал Шуйский в первый же день своего царствования, 19 мая 1606 года.

А сделал он вот что: поклялся в соборной церкви Пречистыя Богородицы: «Целую я всей земле крест, что мне ни над кем ничего не делати без Собора никакова дурна; и есть ли отец виновен, то над сыном ничего не делати, а есть ли сын виноват и отцу никакова дурна не сделати». Достаточно вспомнить известный «Синодик» царя Ивана, пестрящий записями: «Помяни, Господи, душу такого-то, казненного "исматерью, изженою, и ссыном и сдочерью"», чтобы стало ясно, что именно обещал своему народу новый царь. Он не намерен был продолжать политику Грозного, он публично, торжественно от нее отрекался.

Конец террора, личную безопасность — вот что он обещал. Перед нами, если хотите, средневековый аналог речи Хрущева на ХХ съезде КПСС — деиванизация. Но Шуйский шел дальше. В крестоцеловальной записи, разосланной по всем городам русской земли, обещал он и безопасность собственности («животов») всех без различия сословий: «Мне, Великому Государю, вотчин, и дворов, и животов у братьи и у жен и у детей не отымати… Так же и у гостей и у торговых и черных людей дворов и лавок и животов не отымати. Да и доводов ложных мне, Великому Государю не слушати, а ставить с очей на очи, чтобы в том православное хрестьянство не гибло».

Конец доносам, конфискациям, массовым грабежам, казням без суда и следствия, конец произволу — вот что означала деиванизация. Именно это и имел в виду Ключевский, когда писал: «Воцарение князя Василия составило эпоху в нашей политической истории. Вступая на престол, онограничил свою власть». И куда, спрашивается, девались тогда «глубочайшие русские истоки» произвола? Делал ведь все это Шуйский не потому, что был человеколюбцем. Делал потому, что именно этого ждал от него народ, «вся земля», которой он присягал. Потому, что не сделай он этого, не удержался бы он на троне и дня.

И повторялась такая либерализация, если можно так выразиться о тех темных временах, начиная с Шуйского, регулярно — после каждой диктатуры! И после Петра она была, и после Павла I, и после Николая I, после всех диктаторов, одним словом, вплоть до Сталина. Что может это означать? Не то ли, что там, в «глубочайших русских истоках», гнездится, помимо инстинкта подчинения власти, и некий неумирающий либеральный импульс, непобедимое отвращение к произволу? Он-то, импульс-то этот, откуда в тех «глубочайших истоках» взялся?

Не стану, впрочем, повторяться, в приложении к первой книге «Зачем России Европа?» я уже попытался это довольно подробно объяснить.