«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)

Каким был настоящий Оуян Хай, выяснить теперь невозможно. Сконструированный герой поглотил человека. Идеальный тип маоистских героев описал сам автор романа Цзинь Цзин-май: «К тому времени, как в частях началось в широких масштабах изучение сочинений председателя Мао, имелось немало таких бойцов, чей культурный уровень до вступления в армию был настолько невысок, что они могли высказать очень мало путного. Первая книга, которую они прочли до конца после поступления в ряды революционной армии, была «Служить народу». Однако если уж они выучат одну фразу, то сразу же применяют ее в жизни; как председатель Мао сказал, так они и поступают, поступают от всего сердца и с чистыми помыслами. Они поистине достигли душевной чистоты без грана эгоизма и корыстолюбия. Это новые люди шестидесятых годов, новые люди, поднявшиеся от примитивного понимания до вооруженности идеями Мао Цзэ-дуна».

Здесь сказано больше, чем кажется на первый взгляд. Пропаганда в армии явилась началом всеобщего насаждения «идей» Мао в стране. При этом пользовались в первую очередь невежеством новобранцев. Невысокий культурный уровень в Китае граничит с неграмотностью. Даже среди поступивших на первый курс университета из деревни по особой квоте имелись юноши, не прочитавшие ни одной книги в жизни, и хорошо, если они читали все страницы своего учебника — единственной книги, которую они видели вообще. Газеты деревенские пареньки тоже не читали: за всю жизнь им удавалось подержать в руках два-три номера. Статью Мао Цзэ-дуна «Служить народу», которую первой вкладывают в руки начинающего приобщаться к истинам маоизма, ему просто не с чем сравнивать. Она занимает всего три странички, и Цзинь Цзин-май называет ее «книгой» из низкопоклонства перед автором.

Маоистский идеал человека, который раскрывает Цзинь Цзин-май, именно таков: изначальная чистота, «незараженность» культурой, вплоть до полной и откровенной неграмотности, когда человек «может высказать очень мало путного»; затем изучение сочинений Мао Цзэ-дуна, но не всех, а специально отобранных для простого народа; буквальное применение «идей» в повседневной жизни, вернее, умение представить все обычные, диктуемые здравым смыслом поступки как «вдохновленные», «предуказанные» «идеями» Мао Цзэ-дуна. Под изучением имеется в виду прежде всего простая зубрежка, но не индивидуальная, а предпочтительно коллективная, так как она вернее отупляет многих сразу.

В заявлении Цзинь Цзин-мая ясно выступает заинтересованность маоистов в низком образовательном уровне и прямом бескультурье трудящихся. Не будучи способными развивать народное хозяйство страны, консервируя его низкий технический уровень, они неизбежно приходят к необходимости останавливать и рост людей, которых им иначе некуда девать. С другой стороны, система маоизма чувствует себя спокойно, только лишив человека всякой возможности сравнения; опасность для нее исходит от любой книги, образование само по себе подозрительно, и «новые», «лучшие люди», кроме книг Мао Цзэ-дуна, ничего не читают и не читали. Их достоинства аналогичны религиозной святости, не требующей ничего, кроме слепой веры и «чистоты духовной».

Наконец, привычка сообразовывать свои поступки и действия с изречениями Мао Цзэ-дуна вырабатывает автоматизм повиновения этим «самым высоким указаниям», каковы бы они ни были. Слепое подчинение слову Мао — важнейшая основа культа личности в Китае.

Роман «Песня об Оуян Хае» — этот образчик маоистской пропаганды — прожил жизнь столь же краткую и эфемерную, сколь и бесславную. О его провале у меня еще будет случай сказать ниже.

Во время поездки по стране мне бросилась в глаза упорно и повсеместно проводимая политика перемещения людей. Из сианьских партийных работников, с которыми я встречался, ни один не был коренным сианьцем. Ван, например, был родом из Шаньдуна, многие являлись выходцами из Шанхая и т. д. То же самое наблюдалось и у фабричных рабочих. Я не встречал среди них местных уроженцев. Молодежь, отобранная для работы на фабрике, съезжалась из разных мест. Самих же молодых сианьцев, если их принимали в число рабочих, отправляли в другие провинции. В этом принципе набора кадров я усмотрел желание центральной власти лишить местных руководителей и крупные организованные коллективы опоры в коренном населении.

Поездка была для меня очень интересной, но я не стану отвлекаться от темы своего рассказа описанием всего увиденного. Скажу только о том, что связано с «культурной революцией». Я заметил, что волна движения докатывалась до периферии пока медленно.

В небольшом горняцком городе Тунчуани, где мы неожиданно, из-за оползня, заночевали в гостинице рудоуправления, к нам с Ма подошел местный инженер. Он возбужденно расспрашивал Ма о «культурной революции» в Пекине и, всему удивляясь, твердил:

— У нас такого не было… Еще не было…

В Яньань нас повезли на автобусе по узкому, скверно вымощенному шоссе. Оно пролегало через поля и деревни, в которых иногда делались остановки. Для остановок были выбраны специальные места. Мы не могли общаться и говорить с крестьянами. Однажды во время длительной послеобеденной стоянки я решил погулять. Китайские сопровождающие очень встревожились и только после долгого обсуждения разрешили мне выйти за высокий забор — конечно, не в одиночестве — и пройтись в сторону полей, но никак не в деревню.

Из окна автобуса и на остановках я видел то, чего нельзя было скрыть: полное отсутствие сельскохозяйственной техники на полях, ручной труд, крохотные, но прекрасно ухоженные индивидуальные участки.

Молотьба, которую я наблюдал, проводилась цепами, вручную. Ишаки с шорами на глазах брели по кругу, вращая жернова, — это помол. Самым страшным бичом было отсутствие тягла. Смотреть на людей, перетаскивавших на себе тяжести, на людей в роли вьючного скота в XX веке просто больно. Лошадей же под перевозки явно не хватало, хотя на большой дороге, по которой мы ехали, попадались подводы, загруженные до предела выносливости животных. Грузовики даже здесь, на одной из немногих в стране пригодных для автотранспорта дорог, были редкими гостями, да и то зеленая армейская краска и подтянутые фигуры солдат выдавали их военное предназначение.

В сельских магазинах, вернее, лавках не было в продаже ни мяса, ни рыбы, ни молочных продуктов, но последнее, впрочем, вполне естественно, ибо коров в Китае не держат. Торговали галантереей и тканью по карточкам. На прилавке меня поразила соль. Она лежала грязной глыбой, которую можно было бы, по моим понятиям, предложить разве лишь какой-нибудь звероферме. На мой вопрос, кому соль предназначена и почему нет в продаже чистой, продавец объяснил, что крестьяне предпочитают грязную соль, потому что она дешевле.

— Вы не думайте, люди в таком виде ее не едят, — говорил он, заметив мое смущение, — крестьяне сами обрабатывают ее, они ее дома выпаривают, очищают и едят чистую белую соль. Они не хотят платить денег за то, что могут сделать своими руками.

Я видел каменные ступки, в которых крестьянки толкут зерно для каши. Это был застывший, законсервированный мир, лишенный следов технического прогресса. Источником энергии служили по-прежнему человеческие мускулы.

Конечно, об извечной отсталости китайской деревин я знал, по поразило меня именно отсутствие изменений. Ведь должно же было появиться что-то повое» Но его не наблюдалось.

Новое пришло в деревню в старом обличье. Как и многие века тому назад, предпринимались грандиозные ирригационные работы. Прежде их начинали обычно основатели китайских династий, сгоняя крестьян на бесплатный труд — отбытие повинности казне. И в наши дни был применен этот способ. Но строительство ирригационных систем, основанных на самотеке, без насосных станций, стремление к максимальной протяженности каналов, скверное инженерное обеспечение приводили к затратам труда впустую. Окруженные каналами поля иссыхали, потому что в них не было воды. Реки провинции Шэньси текли жалкими струйками, не будучи в состоянии напоить подготовленные к орошению площади. Воды не хватало, и гобийский северный ветер засыпал лёссовой пылью террасные поля на склонах сухих желтых гор, сооруженные каторжным ручным трудом. Некоторые из высокорасположенных полей, на которых первый же урожай погиб, так и оставались с тех пор не засеянными: китайский крестьянин, как и всякий человек, не любит сизифов труд.

Сама Яньань — небольшой городок с очень красивой пагодой — стоит на слиянии двух горных речек. Пейзаж в этом районе куда веселее: воды больше, горы покрыты зеленью низкорослых деревьев и кустарников, внизу — сады, великолепная кукуруза и китайское просо.

В течение десяти лет город являлся центром, откуда Мао Цзэ-дун осуществлял свое руководство. Кроме всяких выставок, памятных мест и музеев нам показали и стариков, помнивших встречи с ним.

Экскурсовод много и долго говорил о мудрости председателя Мао, о его близости к народу, о том, что при обсуждении вопросов о сельском хозяйстве он совершил историческую прогулку в ближайшую деревню. Затем выступил старик-крестьянин и опять говорил восторженными словами о встрече с председателем — это случилось давно, еще в начале сороковых годов, — но ничего конкретного тоже не сказал.

Пришлось спрашивать самому:

— Где вы встретили Мао Цзэ-дуна?

— Я пошел в горы собирать траву, — сказал старик, — а навстречу мне по горной тропинке идет необыкновенный человек! Я не знал тогда, что это сам великий председатель Мао, я думал, это кто-нибудь из важных ганьбу[4], поскольку мы знали, что ЦК партии расположился в пещерах недалеко от нашей деревни.

— Он был один?

— Он шел один, а сзади было несколько бойцов, но далеко позади.

— И вы с ним говорили?

— Да. Я не знал, несчастный человек, что это сам председатель Мао.

— А что именно он вам сказал? Вы не забыли его слова?

— Как я мог забыть?! Все помню.

— Повторите, пожалуйста.

— Председатель спрашивал, а я отвечал. Он спросил, сколько у меня в семье ртов и сколько нужно зерна на каждый рот, чтобы дожить до весны, спросил, что я сею и какой получаю урожай. Потом он попрощался со мной и пошел обратно…

Мао Цзэ-дун жил замкнуто, не общаясь с простыми людьми. Интересовали же его в этом случае, вероятно, размеры налогообложения. Он хотел брать с крестьян такой налог, чтобы получить максимальное количество зерна. Поэтому и стремился выяснить размеры минимума, необходимого для поддержания жизни человека. Минимум этот был невысок, потому что весной и летом пищу крестьян составляли зелень, овощи и плоды. Зерно, которое выдерживает хранение и транспортировку, было незаменимо для крестьянского питания только в зимний период.

Если в яньаньские годы тяжелое положение как-то оправдывало политику максимальных изъятий продукции, то сохранение подобной системы сейчас выглядело какой-то экономической дикостью. А между тем дело обстояло именно так.

«Идеи» Мао Цзэ-дуна сложились в Яньани, не без гордости говорили местные экскурсоводы. Скоро и воочию я убедился, что с тех лет маоистская политика в деревне осталась неизменной. Узнал я об этом уже не в Яньани, а в соседней провинции, куда наша группа попала после посещения Лояна и Чжэнчжоу.