Тирания Я: конец общего мира

Желание, чтобы физиология подстраивалась под внутреннее восприятие, порой оборачивается отказом от принадлежности к какой-либо устойчивой категории. Такой подход характерен для «небинарных персон», которые предпочитают «гендерную флюидность» – от английского gender fluid, – то есть претендуют на право не ощущать себя в полной мере «ни мужчиной, ни женщиной» или «мужчиной и женщиной одновременно» – как бы то ни было, избегая в конечном счете привычного разделения на мужское и женское. И речь идет не о «нейтральном» статусе – без определения пола, – который в Нью-Йорке, например, с 2019 года разрешено указывать в свидетельствах о рождении. Нет, если точнее, мы говорим об «обоюдности» – своего рода морфологической квантовой структуре, одновременно сочетающей несколько состояний, – о которой философ Тьерри Оке, и не он один, писал так: «Это не отрицание, это богатство потенциалов. Необходимо, чтобы наши дети могли развиваться в разных направлениях, не подвергаясь принуждению во имя биологии»[129]. Одна из решающих политических битв настоящего ведется за то, чтобы каждый определял самое себя, в любой момент, когда ни заблагорассудится, уходя от любой классификации – как систематически ингибирующей, – и заодно получал удовольствие, размывая любые принятые отсылки и прислушиваясь лишь к собственным бесконечно изменчивым состояниям души. Перед нами вовсе не слияние либертарианского духа с либеральным, породившее постмодернистский индивидуализм, изучением которого занимались, в частности, Кристофер Лэш и Жан-Клод Мишеа[130], – рассматривая гигантское предприятие, использующее все направления «беспрепятственного проявления желаний», – но ситуация, когда «тела без органов», – по выражению Делеза, – кишат, пребывая в состоянии своего рода постоянной «детерриториализации», когда все представляется бесконечно текучим и зависит прежде всего от воли или прихоти любого отдельно взятого индивида.

Ханна Арендт в книге «Истоки тоталитаризма» обращает внимание на высказывание Давида Руссе: «Обычные люди не знают, что все возможно»[131]. Сегодня мы словно перевернули все с ног на голову, чтобы в самом «обычном» понимании возможным сделалось все – прежде всего для нас самих, – в том числе поступки, недавно казавшиеся немыслимыми. Один из красноречивых примеров преподнес шестидесятилетний голландец, который в 2018 году обратился в суд с просьбой официально зафиксировать его «омоложение» на двадцать лет, поскольку он чувствует себя «в теле сорокалетнего мужчины в расцвете сил»; его позиция включает даже требование освидетельствования со стороны общественного института, однако ведет к размыванию определенных ориентиров, необходимых для четкого функционирования коллективной организации[132]. При современной ментальности в самом деле кажется – стало возможным всё. Имеется в виду не только пластическая хирургия, впервые широко заявившая о себе в 1970-х и повлиявшая на желание привести собственную физиономию в соответствие с нашими взглядами, – тогда исполнимое только для состоятельных классов, а сегодня сделавшееся нормой, – но и рекламные обещания, привычно пренебрегающие естественными ограничениями, что вы, например, сможете «за несколько недель выучить до семи языков» или что «аренда взрослого» на выходные, как это делается в Японии, чтобы создать иллюзию, будто у тебя есть друзья или возлюбленные[133], является средством от тоски. Робкие желания смелеют и оборачиваются идеей чатботов в формате, так сказать, «вечность плюс», предоставляющих возможность «разговаривать» с умершими родственниками, как предлагает стартап Luka Inc и некоторые другие. Нынешнее время как в индивидуальном, так и в коллективном плане открыто требует, чтобы все чаяния, – особенно если кажется, что они участвуют в завоевании новых свобод, способствуют расцветанию форм собственной субъективации и доступу к так называемым лучшим условиям существования, – не только впредь не сдерживались, но больше того – не встречали преград любого характера. Тенденция принимает показательное – если не крайнее – проявление в движении, вызвавшем за последние годы немало разговоров: мы имеем в виду трансгуманизм.

Главные его сторонники, – среди которых нет ни врачей, ни биологов, только инженеры и предприниматели, – на рубеже второго десятилетия заявили, будто работают над необычным в буквальном смысле слова проектом: скоро он станет осуществимым и позволит победить смерть. На тот момент они пытались добиться, чтобы ожидаемая средняя продолжительность жизни могла составить несколько сотен лет. Задача казалась настолько невероятной, что все журналы мира бросились отдавать феномену свои обложки, исподволь обеспечивая его особой формой доверия. В словах, звучавших из уст адептов этой своеобразной секты в духе «нью эйдж», в интервью, которые в течение некоторого времени они раздавали направо и налево, проступали очертания того, в каком виде они представляют себе осуществление задачи: при ближайшем рассмотрении оказалось, что все – чистое разглагольствование и сплошь грубые прикидки. Псевдонаучные теории выглядели неубедительно и все чаще опровергались светилами медицины, а потому в ход было пущено неотразимое оружие: мол, наше тело тленно, зато мозг – «та же машина, просто из мяса», так что достаточно будет «оцифровать наше сознание» и загрузить данные, чтобы к ним обращались процессоры, имплантированные в роботов из композитных материалов с нашей внешностью, – и дело сделано. Мы станем бессмертными полностью искусственными существами и благополучно избавимся от презренной конечной человеческой оболочки.

Кремниевая долина ликовала: вот они, так называемые экспоненциальные технологии, которые с такой же экспоненциальной скоростью сулят искупление всех земных несовершенств, вплоть до того, в котором заложена суть любого организма, – его неизбежного конца. В этом проявился отказ от любых ограничений, подкрепленный уровнем развития техники и, в более широком смысле, фазой развития человечества, словно сравнявшегося наконец с Прометеем, когда некоторые лица – исключительно мужского пола и неудовлетворенные своим естественным положением – сочли, что теперь вооружены всеми средствами, чтобы осуществить нечто немыслимое. Преступной наивностью было обращать малейшее внимание на этих крикунов и на глупости, которые они несли. Обозначился психиатрический сдвиг, – который вскоре стали преподносить как нечто обыденное, – обусловленный одновременно безудержным высвобождением наших желаний, доходящим до отрицания реальности, и технолиберализмом, кичащимся возможностью сметать все текущие препятствия одно за другим и брать любые цитадели, считавшиеся неприступными. Произошел расцененный как нестерпимый разрыв между новым пьянящим чувством всесилия и научной реальностью, которая все еще не приспособлена, чтобы придать ему, так сказать, абсолютное измерение. Желание, чтобы уравнение решилось, да еще при их жизни, свидетельствует о существовании групп людей, страдающих в буквальном смысле демиурическим бредом, в котором, видимо, следует усматривать – без всякой иронии – обостренный симптом некоего духа времени.

Одновременно с этими фантазиями, – ведь главное свойство человеческой природы таково, что нам всегда всего мало, – сегодня находятся те, кто ищет любые мыслимые формы вызова нашему устроению, в том числе стремление «расширить» до необычайного наши когнитивные способности методом, который до последнего времени был из области фантастики, а теперь привлекает промышленные инвестиции: это вживление имплантов в мозг. Эта же цель преследуется и генетическими манипуляциями, которые направлены на изменение участков нашей ДНК для активизации некоторых способностей и уже вышли за пределы лабораторий, став досягаемыми практически для всех, в частности для «биохакеров», как Джозайя Зайнер, который считает так: «Люди впервые в истории перестали быть рабами генофонда. Должна ли эта свобода ограничиваться лишь университетскими лабораториями и крупными частными компаниями? Я убежден, что нет»[134].

Здесь проявляется та же честолюбивая задача нашего времени: мобилизовать технику, чтобы регулярно и согласованно приумножать личные и коллективные достижения. Такая направленность очевидна в замыслах создания антропоморфных устройств: они прямо подсказаны строением нашего мозга, но должны быть мощнее, чтобы в любых обстоятельствах направлять нас – будем считать, что к лучшему, – и представлять собой неотъемлемое свойство технологии, которая призвана сформировать от и до облик грядущих десятилетий и которая называется искусственный интеллект. Эти системы на деле воплощают то, что Фрейд называл «идеалом Я», проистекающим из устойчивого первичного нарциссизма во взрослой жизни и навсегда исполненного ностальгии по изначальным совершенству и всесилию[135]. Как будто человечество подошло к тому, чтобы сделать воображаемое реальным, и это реальное в итоге возобладает для всех и навсегда.

В фильме «Стекло» (режиссер М. Найт Шьямалан, 2019 год) трое персонажей, столкнувшихся в детстве с травматичными обстоятельствами, растут, представляя себя супергероями. Один из них, по прозвищу Зверь, не может преодолеть тягу к разрушению; другой (Надзиратель) видит свою миссию в помощи слабым; третий (мистер Стекло) наделен уникальными мыслительными способностями и становится опасным манипулятором. Все они находятся в одной психиатрической лечебнице, куда помещены за различные преступления или вследствие приступов безумия. Вскоре оказывается, что им и правда даны сверхспособности. В определенных обстоятельствах они могут совершить невероятное. Однажды у мистера Стекло рождается план. Он ловко обрабатывает двух своих «подельников» – они собираются вместе устроить побег, для чего понадобится совершить нечто сверхъестественное: выдавить телами стальные двери, голыми руками перевернуть несколько автомобилей, втроем уложить целую прорву охранников. Все эти действия совершаются так, чтобы их удалось снять и транслировать в прямом эфире – пусть весь мир знает, что каждый потенциально обладает сверхчеловеческими способностями, но только если абсолютно в этом убежден, ведь «мы используем лишь часть своих возможностей», – произносит мистер Стекло в финале.

Видимо, направление, которое мы придадим желанию опровергнуть истинность этой формулы и как можно полнее применить весь спектр наших возможностей, определит глубинный характер наших обществ. Ведь тогда, в одном из вариантов, мобилизуются все наши силы, чтобы мы могли использовать их для избавления от моделей, подавляющих наше достоинство, и вводить формы существования, которые позволят всем наиболее полно раскрыться, заботясь одновременно о том, чтобы не ущемлять других. Либо, напротив, установятся два типа поведения. Коллективный и индивидуальный. Первый будет вести к последовательной оптимизации нашей повседневной жизни, когда усилия прикладываются, чтобы в перспективе убрать все ее недостатки, – своего рода к гигиенизму, тотальному и доведенному до крайности, наподобие системы «социального доверия», в последние годы действующей в Китае и предназначенной для выявления и наказания – автоматическими методами – любого поведения, которое считается неблаговидным, и поощрения, если человек ведет себя правильно.