Дикие лебеди

В нашем зале для элиты можно было посмотреть кино, которое больше никому не показывалось, даже зрителям второго зала. Эти так называемые «справочные фильмы», как правило, состояли из фрагментов западных картин. Так я впервые увидела мини — юбку и «Битлз». Помню, как женщины на пляже окатили из ведра подглядывающего за ними мужчину; как художники — абстракционисты давали шимпанзе чернила, чтобы она размазывала их по бумаге; как человек задом играл на фортепьяно.

Думаю, все эти отрывки отбирались с таким расчетом, чтобы убедить нас в упадочности Запада. Их показывали только высокопоставленным партработникам, но и те получали лишь малую толику информации о Западе. Изредка демонстрировали фильм в малом зале, куда детей не пускали. Мне страшно хотелось посмотреть, я умоляла родителей взять меня с собой. Пару раз они согласились. К тому времени отец к нам помягчел. У дверей стоял охранник, но, поскольку я приходила с родителями, он не возражал. Я ничего не понимала. В одной картине, кажется, рассказывалось о пилоте, сошедшем с ума, после того как он сбросил атомную бомбу на Японию. В другом черно — белом игровом фильме гангстеры били в машине профсоюзного лидера, изо рта его сочилась кровь. Я была потрясена, впервые в жизни увидев, как проливается кровь. Коммунисты отменили в школах телесные наказания. Китайские фильмы той поры отличались мягкостью, сентиментальностью, оптимизмом; если в них и присутствовало насилие, изображалось оно стилизованно, как в традиционной китайской опере.

Меня озадачило, что западные рабочие ходят в чистых костюмах, даже без заплат — это не сочеталось с моими представлениями о том, что носят угнетенные массы в капиталистических странах. После фильма я поделилась своим недоумением с мамой, но она его не разрешила: я не поняла, что значит «относительный уровень жизни».

В детстве я представляла Запад юдолью горя и нищеты, описанной в андерсеновской сказке о бездомной «Девочке со спичками». В яслях, когда я не хотела есть, воспитательница говорила: «Подумай о детях, голодающих в мире капитализма!» В школе учительница призывала нас учиться прилежнее: «Вам повезло — вы ходите в школу, читаете книжки. В капиталистических странах дети работают, чтобы прокормить голодную семью». Часто, когда мы сопротивлялись каким — нибудь предложениям взрослых, они утверждали, что людям на Западе этого очень хочется, но у них этого нет, и мы должны радоваться своему счастью. Этот образ мыслей перешел у меня на уровень рефлекса. Если я замечала на однокласснице невиданный полупрозрачный розовый дождевик и думала, что хорошо бы и мне такой вместо скучного старого зонтика из вощеной бумаги, я тут же казнила себя за «буржуазные наклонности» и записывала в дневнике: «Подумай о детях в капиталистических странах — они и мечтать не могут о зонтике!»

Иностранцы представлялись мне чудовищами. У всех китайцев карие глаза и черные волосы, все остальные цвета кажутся им странными. Я воображала себе иностранцев более или менее в соответствии с официальным стереотипом: мужчина с рыжими растрепанными волосами, глазами нечеловеческой окраски, очень — очень длинным носом, пьяной шатающейся походкой и уродливо вывернутыми ногами, заливающий себе в горло кока — колу. Иностранцы все время со странной интонацией произносили «хэлло». Я этого слова не понимала и считала его неприличным. Когда мальчики играли в партизан, нечто вроде западных «ковбоев и индейцев», враги приклеивали к носу колючки и все время кричали «хэлло».

Когда я училась в третьем классе, мы решили украсить подоконники цветами. Одна девочка предложила принести красивые растения из сада, где работал ее отец. Сад принадлежал католической церкви на улице Спокойного моста. Когда — то при церкви существовал приют, но его закрыли. Церковь действовала под присмотром правительства, заставившего католиков порвать с Ватиканом и присоединиться к «патриотической организации». Образ церкви был одновременно загадочным и пугающим из — за антирелигиозной пропаганды. Впервые об изнасиловании я прочитала в одном романе, где оно приписывалось иностранному священнику. Еще священники всегда были империалистическими шпионами и злодеями, использовавшими детей из приютов для медицинских экспериментов.

Каждый день по пути в школу и обратно я пересекала усаженную софорами улицу Спокойного моста и видела силуэт церковных ворот. Моему китайскому глазу ее колонны казались крайне необычными: из белого мрамора, с греческими капителями; китайские всегда делались из раскрашенного дерева. Мне ужасно хотелось заглянуть внутрь; как — то я попросилась к девочке в гости, но она ответила, что отец не позволит. Это придало тайне пущей жгучести. Теперь я с готовностью вызвалась пойти за растениями вместе с ней.

Когда мы подошли ко входу в церковь, у меня почти перестало биться сердце. Я никогда не видела таких внушительных ворот. Подруга встала на цыпочки и ударила в них железным кольцом. Маленькая дверца со скрипом приоткрылась, из нее вышел согбенный старичок. Мне он напомнил ведьму с картинки. Я не разглядела его лица, но вообразила себе длинный крючковатый нос, островерхую шляпу и помело, на котором он сейчас взмоет в небеса. Мысль, что по своему полу он в ведьмы не годится, меня не посетила. Стараясь не глядеть на него, я протиснулась внутрь и оказалась в чистеньком дворике. От возбуждения я ничего в нем не заметила, только какую — то пестроту и фонтан между камней. Подруга взяла меня за руку и повела по галерее, обрамляющей двор. В конце ее она приотворила дверь и сказала, что там священник читает проповеди. Проповеди! Это слово встретилось мне в книжке, где священник во время «проповеди» передавал государственные тайны другому империалистическому шпиону. Попав в огромную сумрачную комнату, я на мгновение ослепла; нервы мои были натянуты как струны. Затем в глубине я увидела статую — впервые в жизни я оказалась перед распятием. Я приблизилась. Изваяние на кресте надвигалась на меня, огромное, давящее. Кровь, поза, выражение лица привели меня в состояние ужаса. Я развернулась и помчалась вон из церкви. Снаружи я чуть не врезалась в человека в черной сутане. Он выставил руку, чтобы поддержать меня. Я подумала, что он хочет меня схватить, увернулась и побежала. Где — то сзади скрипнула дверь. Потом наступила жуткая тишина, слышалось лишь журчание фонтана. Я выскочила через дверцу в воротах и не останавливалась до самого конца улицы. Сердце бешено колотилось в груди, перед глазами все плыло.

В отличие от меня, мой брат Цзиньмин с детства отличался независимым складом ума. Он увлекался наукой, читал научно — популярные журналы. Хотя они содержали неизбежную пропаганду, сообщалось в них и об успехах западной науки и техники, которые производили на Цзиньмина огромное впечатление. Его поражали фотографии лазеров, судов на воздушной подушке, вертолетов, электронных приборов и автомобилей, дополнявшие впечатления от «справочных фильмов». Он стал подозревать, что нельзя верить школе, прессе да и вообще взрослым, когда они говорят, что капиталистический мир — это ад, а Китай — рай на земле.

Особенно Цзиньмина увлекали США как страна с наиболее развитой техникой. Однажды, когда ему было одиннадцать лет, он восторженно рассказывал за обедом о новых успехах американцев в области лазеров и заявил отцу, что обожает Америку. Отец пришел в замешательство. Наконец он потрепал Цзиньмина по голове и сказал маме: «Что мы можем поделать? Наш сын вырастет «правым элементом»!»

Когда ему не было и двенадцати, Цзиньмин сделал ряд «изобретений» на основе картинок в детских научных книжках; он сконструировал телескоп, через который пытался наблюдать комету Галлея, микроскоп со стеклом от лампы. Как — то он решил усовершенствовать ружье, стрелявшее из резинки камешками и еловыми орешками. Чтобы добиться нужного звукового эффекта, он попросил у одноклассника, офицерского сына, пустые гильзы. Товарищ раздобыл патроны, вскрыл их, высыпал дробь и отдал их Цзиньмину, не зная, что порох остался внутри. Цзиньмин наполнил гильзы мелко нарезанным тюбиком из — под зубной пасты, зажал их в щипцах и стал держать над угольной плитой в кухне, чтобы пластмасса запеклась. На решетке стоял железный чайник, Цзиньмин засунул патроны под него. Вдруг раздался громкий хлопок и в дне чайника образовалась дырка. Все помчались в кухню посмотреть, что случилось. Цзиньмин был в ужасе. Не из — за взрыва, а из — за нашего грозного отца.

Однако отец не побил и даже не отругал Цзиньмина. Он строго посмотрел на него, сказал, что тот и так уже изрядно напуган и отправил проветриться. От облегчения Цзиньмин чуть не пустился вприпрыжку. Он не думал, что легко отделается. Когда он вернулся с прогулки, отец запретил ему проводить опыты без взрослых. Но вскоре он забыл о запрете, и Цзиньмин продолжил эксперименты.

Я помогала ему раз или два. Однажды мы сделали распылитель, работающий на струе воды из — под крана, который перемалывал мел. Разумеется, все придумал и сконструировал Цзиньмин. У меня к таким вещам интерес долго не держался.

Цзиньмин ходил в ту же «ключевую» начальную школу, что и я. Да — ли, объявленный «правым элементом» учитель природоведения, преподавал и у него и открыл перед ним мир науки. Цзиньмин остался глубоко ему благодарен на всю жизнь.

Второй мой брат, Сяохэй, родившийся в 1954 году, стал бабушкиным любимчиком, но отец с мамой уделяли ему мало внимания, отчасти потому, что считали: его достаточно балует бабушка. Чувствуя, что он не очень ко двору, Сяохэй занял по отношению к родителям оборонительную позицию. Это их раздражало, особенно отца, который не выносил такого нечестного, по его мнению, поведения.

Иногда Сяохэй так раздражал его, что он его бил. Однако позднее раскаивался, при первой возможности трепал Сяохэя по голове и говорил, что сожалеет, что вышел из себя. Бабушка устраивала ему ужасный скандал, а он говорил, что она портит ему сына. Это было постоянным источником трений между ними. Бабушка, естественно, привязывалась к Сяохэю еще больше и баловала еще сильнее.

Родители считали, что ругать и бить можно только сыновей. Мою сестру, Сяохун, ударили всего дважды. Один раз, когда ей было пять лет, она потребовала, чтобы ей дали сладкое до основной еды, а потом заявила, что не может ничего есть, потому что у нее во рту сладко. Отец сказал, что она добилась, чего хотела. Сяохун обиделась, закричала и швырнула палочки через всю комнату. Отец ударил ее, она схватила метелку из перьев для смахивания пыли и хотела дать ему сдачи. Он вырвал у нее метелку, тогда она схватила метлу. После потасовки отец запер ее в нашей спальне и восклицал: «Испорченная девчонка! Испорченная девчонка!» Сестра осталась без обеда.

В детстве Сяохун много капризничала. Непонятно почему отказывалась ходить в кино и в театр, путешествовать и не ела многих вещей: кричала как резаная, если ей давали молоко, говядину или баранину. Я ей подражала и упустила немало интересных фильмов и вкусной еды.

У меня был совсем другой характер; еще до подросткового возраста я, по словам окружающих, отличалась благоразумием и чувствительностью (дун ши). Родители пальцем меня не трогали, не сказали ни одного строгого слова. Даже редкую критику они облекали в деликатную форму, словно я была взрослым человеком с развитым чувством собственного достоинства. Они очень меня любили, особенно отец, который всегда гулял со мной после ужина и часто брал к друзьям. Большинство его ближайших друзей были ветеранами революции, способными, умными; с точки зрения партии, все они как — либо «запятнали» себя в прошлом, и потому занимали невысокие должности. Один из них служил в молодости в крыле Красной армии, возглавляемом соперником Мао — Чжан Готао. Другой был Дон Жуаном — его жена, партийная чиновница, которой отец избегал, была невыносимо строгой. Мне нравились эти встречи взрослых, но больше всего я любила оставаться наедине с книгами, которые во время летних каникул читала дни напролет, жуя концы волос. Кроме художественной литературы, в том числе не слишком сложной классической поэзии, я увлекалась научной фантастикой и приключениями. Помню книгу о человеке, который, как ему казалось, провел на другой планете всего несколько дней, а вернулся на Землю уже в двадцать первом веке, когда все изменилось. Люди ели пищевые капсулы, перемещались на судах с воздушной подушкой и разговаривали по телефонам с видеоэкранами. Мне страстно хотелось попасть в двадцать первый век и пользоваться всеми этими волшебными приспособлениями.