Дикие лебеди

Не рассказали нам только, что брат этого бесчеловечного помещика теперь возглавляет в Пекине министерство. Так его наградили за сдачу Чэнду коммунистам в 1949 году. Между историями о «людоедских временах Гоминьдана» нам не уставали напоминать, как мы должны благодарить Председателя Мао.

Культ Мао был неразрывно связан с манипулированием печальными воспоминаниями людей о прошлом. Классовых врагов изображали как вредителей, пытающихся вернуть Китай под власть Гоминьдана, и тогда дети лишатся школы, зимних ботинок и еды. Вот почему мы должны разгромить этих врагов. Чан Кайши будто бы устраивал нападения на материк и попытался вернуться в 1962 году, «в период трудностей» — так режим эвфемистически называл голод.

Несмотря на все эти разговоры и мероприятия, классовые враги для меня, как и для большинства моих сверстников, оставались абстрактными, бесплотными тенями невозвратного прошлого. Мао не удалось придать им бытовой, осязаемый облик. Одна из причин, по иронии судьбы, заключалась в том, что он так основательно разрушил прошлое. Тем не менее, нас запрограммировали на ожидание врага.

Одновременно Мао подготавливал почву для собственного обожествления, и все мы стали жертвами его грубой, но действенной пропаганды. Она работала отчасти благодаря тому, что Мао ловко занял положение нравственного ориентира: так же, как суровость к классовому врагу объявлялась синонимом верности народу, всецелое подчинение Мао подавалось как призыв к бескорыстию. Очень сложно было выпутаться из сетей демагогии, тем более что от взрослых не поступало никакой альтернативной точки зрения. Наоборот: они, словно сговорившись, пестовали культ Мао.

Две тысячи лет Китаем управлял император — символ неразрывно связанных государственной власти и духовного авторитета. Религиозные чувства, которые в других частях света испытывают к богу, в Китае всегда направлялись на фигуру императора. Мои родители, так же, как и сотни миллионов китайцев, жили во власти этой традиции.

Мао уподобился богу, окружив себя облаком тайны. Он всегда держался вдали от людей, сторонился радио, а телевидения тогда не было. За исключением «придворных» мало кто имел к нему доступ. Даже самые высокопоставленные люди в государстве встречались с ним лишь в ходе своеобразных официальных аудиенций. После Яньани отец видел его всего несколько раз, на многолюдных собраниях. Мама имела возможность наблюдать его лишь однажды, когда в 1958 году он приехал в Чэнду и сфотографировался с работниками 18–го разряда и выше. После провала «Большого скачка» он почти полностью исчез.

Мао — император подходил под один из шаблонов китайской истории: вождь крупного восстания, уничтоживший прогнившую династию и ставший новым мудрым самодержцем. И, в некотором смысле, Мао заслужил свое положение божественного императора. Он действительно положил конец гражданской войне и принес мир и стабильность, о которых китайцы всегда мечтали — настолько, что говорили: «Лучше быть собакой в мирные времена, чем человеком в войну». При Мао с Китаем в мире стали считаться, и многие китайцы перестали стыдиться своей национальной принадлежности — а это много для них значило. Мао вернул Китай к дням «Срединного государства» (Китайцы с древности называют свою страну «Срединное государство» (или «Срединные государства» — во времена раздробленности).), а также, не без помощи США, к изоляции от внешнего мира. Он дал китайцам возможность вновь почувствовать себя великим, даже величайшим народом, отрезав их от остального мира. Тем не менее, национальная гордость имела для китайцев такое значение, что значительная часть населения испытывала к Мао искреннюю благодарность и не находила в поклонении ему ничего оскорбительного, во всяком случае на первых порах. Практически полное отсутствие доступа к информации и систематическая дезинформация означали, что у китайцев, за редкими исключениями, не было возможности провести грань между успехами и неудачами Мао и оценить истинный вклад и Мао и других руководителей в достижения коммунистов.

Немалую роль в обожествлении Мао сыграл и страх. Многие не осмеливались даже думать из боязни проговориться. Те, кто мыслил хоть сколько — нибудь независимо, не делились своими соображениями с детьми, которые могли сболтнуть что — то другим детям и навлечь беду на себя и на родителей. В годы «учебы у Лэй Фэна» школьникам внушалась преданность Мао и лишь ему одному. В популярной песне пелось: «Папа родной, мама родная, но никого нет роднее Председателя Мао». Нас приучили считать врагом всякого несогласного с Мао, будь то даже отец или мать. Многие родители растили детей конформистами, веря, что это обеспечит им наилучшее будущее.

Самоцензура была всеобъемлющей. Я никогда не слышала ни о Юйлине, ни о других бабушкиных родственниках. Не говорили мне ни о мамином аресте в 1955 году, ни о голоде — ничего, что могло бы посеять во мне сомнение в режиме или в Мао. Мои родители, как практически все отцы и матери в Китае, никогда не делились с детьми крамольными мыслями.

В Новом 1965 году я, по традиции, обещала «слушаться бабушку». Отец покачал головой: «Ты должна говорить: «Я буду слушаться Председателя Мао»». В марте того же года отец подарил мне на тринадцатилетие не привычную научную фантастику, а том с четырьмя философскими работами Мао.

Только один взрослый человек произнес при мне нечто противоречащее официальной пропаганде, и этим человеком была мачеха Дэн Сяопина, которая некоторое время жила по соседству с нами, у дочери, работавшей в провинциальной администрации. «Бабушка Дэн» любила детей, я часто бывала у нее дома. Когда мы с друзьями воровали из столовой соленья или рвали в нашем саду цветы дыни и травы, мы приносили их не домой, где нас отругали бы, а к ней — она мыла и жарила их для нас. Запретные плоды были, конечно, особенно сладки. Эта женщина с тонким, но волевым лицом и крошечными ножками выглядела гораздо моложе своих семидесяти с лишним лет. Одевалась она всегда в серую хлопковую кофту и черные матерчатые туфли, которые шила сама. Она вела себя очень непринужденно и держалась с нами как равная. Мне нравилось болтать с ней на кухне. Как — то в тринадцатилетнем возрасте я явилась к ней сразу после собрания «вспоминаем горечь». Меня переполняло сочувствие ко всем жившим при Гоминьдане. Я воскликнула: «Бабушка Дэн, как вы страдали при отвратительном Гоминьдане! Как вас грабили солдаты! А помещики — кровопийцы! Что они с вами делали?» — «Ну, — ответила Дэн, — они не всегда занимались грабежом… и не всегда были отвратительными…» Эти слова так поразили меня, что я никому о них не сказала.

Никто из нас не подозревал, что раздувая свой культ и пропагандируя классовую борьбу, Мао готовился к решающему поединку с председателем государства Лю Шаоци и генеральным секретарем партии Дэн Сяопином. Мао не нравилось, что делают Лю и Дэн. Со времен голода они занимались либерализацией экономики и общественной жизни. С точки зрения Мао, их политика попахивала скорее капитализмом, чем социализмом. Особенно ему досаждало то обстоятельство, что «капиталистический путь» оказался успешным, тогда как избранный им «правильный путь» обернулся катастрофой. Как человек практичный, Мао это признавал и предоставил им свободу действий. Однако он намеревался вновь навязать стране свои идеи, как только она сможет выдержать эксперимент, а он накопит достаточно сил, чтобы сместить своих могучих врагов в партии.

Мысль о мирном прогрессе угнетала Мао. Неугомонный боевой предводитель, поэт — воин, он жаждал действий, жестоких действий, и считал вечную борьбу между людьми необходимым условием общественного прогресса. Окружавшие его коммунисты стали для него слишком мягкими и терпимыми, склонными к миру, а не к противостоянию. Политических кампаний, в ходе которых люди боролись друг с другом, не случалось с 1959 года!

Мао раздражался. Он чувствовал, что политические оппоненты унизили его, продемонстрировав его некомпетентность. Он желал отомстить и, осознавая, что соперники пользуются широкой поддержкой, стремился всемерно укрепить свой авторитет. Для этого ему потребовалось себя обожествить.

Мао выжидал, пока экономика станет на ноги, и, едва она стабилизировалась, особенно после 1964 года, начал готовить обширное контрнаступление. Относительная оттепель начала 1960–х сходила на нет.

Еженедельные танцы на территории администрации прекратились в 1964 году. Перестали показывать гонконгские фильмы. Мамины пушистые локоны сменились короткой прямой стрижкой. Яркие, охватывающие фигуру блузки и пиджаки уступили место тусклым и мешковатым. Особенно я жалела, что она перестала носить юбки. Я помню, как незадолго до этого мама слезала с велосипеда, грациозно приподнимая коленом юбку в бело — голубую клетку. Летними вечерами я облокачивалась на крапчатый ствол платана, росшего за стеной нашей территории, качала Сяофана в бамбуковой коляске и ждала, когда она приедет домой в юбке, колышущейся как веер.

Бабушка, которой было уже за пятьдесят, сохраняла больше признаков женственности. Хотя ее кофты в традиционном стиле теперь все были светло — серые, она много внимания уделяла своим длинным густым волосам. По китайской традиции, унаследованной коммунистами, женщины среднего возраста, то есть старше тридцати, не распускали волосы ниже плеч. Бабушка собирала волосы в аккуратный пучок, но всегда украшала его цветами — иногда двумя магнолиями цвета слоновой кости, иногда обрамленной темно — зелеными листьями белой гарденией, оттенявшей ее блестящие волосы. Она никогда не пользовалась магазинным шампунем, от которого волосы, по ее мнению, могли сделаться сухими и слабыми, заменяя его отваром плодов гледичии китайской (Гледичия китайская — растение семейства бобовых высотой до 15 м, с колючками и зеленоватыми соцветиями.). Она терла плоды до получения душистой пены и медленно опускала свои тяжелые черные волосы в блестящую молочно — белую жидкость. Деревянный гребень она смачивала в соке семян помело, чтобы он легко расчесывал волосы и придавал им слабый аромат. Она душилась настоем цветков коричного дерева, потому что духи начали исчезать из магазинов. Я помню, как она причесывалась. На это единственное занятие она не жалела времени — все остальное делала очень быстро. Под конец она слегка подводила брови угольным карандашом и припудривала нос. Ее глаза смотрели в зеркало с особой радостной сосредоточенностью. Думаю, это были одни из самых счастливых мгновений ее трудового дня.

То, что она красится, выглядело непривычно, хотя я наблюдала эти сцены с младенчества. Теперь в кино и книгах красились только дурные женщины, вроде наложниц. Я смутно знала, что моя горячо любимая бабушка некогда была наложницей, но приучилась хранить противоречащие друг другу мысли и факты в разных отделах головы. Отправляясь с бабушкой за покупками, я видела, что она отличается от других косметикой — пусть очень умеренной — и цветами в волосах. Окружающие обращали на нее внимание. Она шла гордо, с прямой спиной, не замечая взглядов.