Засекреченный полюс

Главные парашюты мы решили открывать на третьей секунде свободного падения, а затем, по обстановке, запасные.

Пока мы оживленно обсуждали детали предстоящего прыжка, из пилотской вышел Чибисов - высокий, красивый, в коричневом кожаном реглане. Человек он был решительный, властный, полный неуемной энергии. Мое первое знакомство с Максимом Николаевичем не обошлось без курьеза. Однажды на аэродроме мыса Челюскина я дожидался оказии на базу номер один. Начхоз экспедиции спросил Чибисова, как поступить с доктором: ему надо лететь на базу, а машины загружены под завязку продовольствием. Чибисов на секунду задумался и изрек фразу, ставшую впоследствии полярной классикой: "Грузить пельмени, медицина подождет". Впрочем, как оказалось впоследствии, к медицине он относился весьма уважительно.

-  Подходим к полюсу, - сказал Чибисов. - Ледовая обстановка вполне удовлетворительная. Много годовалых полей. Площадку подберем хорошую. Погода нормальная. Видимость миллион на миллион. Через три минуты начнем снижаться. Как, Медведев? Хватит шестьсот метров?

-  Так точно, хватит, - отчеканил Медведев.

"Только бы поскорее", - подумал я. Самолет сильно тряхнуло. Он словно провалился в невидимую яму.

-  Начали снижаться, - сказал Чибисов, - ждите команды. А вы, товарищ бортмеханик, подготовьте дымовые шашки. Бросите их по команде штурмана за борт.

Димыч подтащил к двери ящик, вытащил две дымовые шашки, похожие на большие зеленые консервные банки, и пачку запалов, напоминавших огромные спички с толстыми желтыми головками, и стал ждать команды.

-  Бросай!!

Бортмеханик чиркнул запалом по терке. Как только головка вспыхнула со змеиным шипением, он с размаху воткнул ее в отверстие и швырнул шашку в приоткрытую дверь. За ней последовала вторая. Шашки, кувыркаясь, полетели вниз, оставляя за собой хвостики черного дыма. Задраив правую дверь, бортмеханик взялся за грузовую. Предварительно он уже успел растащить в разные стороны грузы, загромоздившие подходы к ней, он попытался повернуть ручку - но она не поддавалась. Бортмеханик дергал ее что есть силы, обстукивал край двери молотком. Но все впустую. Он вполголоса костил злополучную дверь, но она по-прежнему не поддавалась. Загудела сирена. Мы было приподнялись, но опять вернулись на место. Кажется, сейчас мы начали нервничать по-настоящему. Чувствую, вот-вот Медведев взорвется. Но молчит, хотя по лицу его и сжатым губам вижу, что стоит ему эта сдержанность. Все. Время упущено. Медведев не выдержал: "Черт ее побрал, эту идиотскую дверь. Паяльной лампой ее прогреть бы". Механик виновато молчит, но идея прогреть дверь лампой ему понравилась. Он зажигает пучок пакли и подносит ее к зажиму, и, о чудо, ручка вдруг поддается усилиям, и замок с сухим щелчком выходит из паза. Наконец-то. Метлицкий заложил крутой вираж. Пошли на второй круг. Из проема двери в пилотскую высовывается голова в шлемофоне - это штурман Миша Щерпаков.

- Готовьтесь, ребята. 89 градусов 54 минуты. Сейчас выходим на боевой курс. Будем бросать на молодое поле. Думаю, не промахнетесь. Ветер метров пять-семь в секунду, не больше, температура двадцать один градус мороза.

Щербина подошел на помощь бортмеханику, и они вдвоем рывком оттянули дверь на себя. Она с хрустом открылась, и в прямоугольный ее просвет ворвался ледяной ветер. Ослепительно яркий свет залил кабину. Снова протяжно загудела сирена, и хотя мы с нетерпением напряженно ждали заветного сигнала, он все же прозвучал неожиданно. Мы поднялись с чехлов.

- А ну повернись, сынок, - сказал Медведев и, отстегнув клапан парашюта, еще раз проверил каждую шпильку. "Все в ажуре!" Он закрыл предохранительный клапан, защелкнул кнопки и повернулся ко мне спиной. - Проверь-ка теперь мой. Как, порядок? Тогда пошли.

Держась за стальной трос, протянутый вдоль кабины самолета, мы, неуклюже переваливаясь, двинулись вперед к зияющему проему грузовой двери. Добравшись до обреза двери, я остановился, нащупал опору для правой ноги и положил руку на вытяжное кольцо. Но меховая перчатка оказалась толстой, неудобной, мешала просунуть пальцы в кольцо. Не раздумывая, я стащил зубами перчатку с правой руки, затолкал ее поглубже за борт куртки и снова положил ладонь на красный стальной прямоугольник. Холод застывшего металла обжег ладонь, но я лишь сильнее стиснул кольцо и замер в ожидании команды. С высоты шестьсот метров кажется, что до океана - рукой подать. Выпрыгнул - и ты уже на льду. Даже как-то не по себе становится. До самого горизонта тянутся сплошные ледовые поля. Они кажутся ровными. Но я знаю, сколь обманчиво такое впечатление. Просто солнце скрылось в облаках и ледяные глыбы, бугры и заструги не отбрасывают теней. Местами ветер сдул снег и обнажил голубые и зеленые пятна льда.

Похожие на кубики сахара, выложенные длинными аккуратными горками, виднеются гряды торосов. Черное пятнышко вдали превратилось в большое разводье, покрытое рябью мелких волн. От разводья в разные стороны извивались десяток тонких темных змеек - трещин.

Сколько раз наблюдал я эту картину в иллюминатор. Но на самолете ощущение безопасности было таким полным, что этот безмолвный белый мир под крылом казался далеким, нереальным. Однако сейчас, перед прыжком, стоя на порожке двери, обдуваемый яростным ледяным ветром, я по-иному смотрел на белое пространство, которое раскинулось внизу без края и конца. Наверно, мои ощущения были похожи на состояние перед атакой.  Ту-ту-ту - лихорадочно взывала сирена.  Ее резкие звуки били по нервам, словно стальные молоточки. Нервы дали команду мышцам. Прижав парашют левой рукой к животу, я оттолкнулся ногой и провалился вниз головой в пустоту. Подхваченный мощным воздушным потоком, сделав сальто, я лег на поток.

Двадцать один, двадцать два, двадцать три - отсчитывал вслух три секунды свободного полета, но почувствовал, что явно тороплюсь. Досчитав: двадцать четыре, двадцать пять, я что есть силы дернул кольцо, и оно, вырвавшись из пальцев, исчезло в пространстве. Повернув голову, уголком глаза вижу через плечо, как, шелестя, стремительно убегают вверх пучки строп, как вытягивается длинной пестрой колбасой купол. Вот он наполнился воздухом, гулко хлопнул и превратился в живой полушар. Он словно лихорадочно дышит, то сжимаясь, то расправляясь. Динамическим ударом меня швырнуло вверх, качнуло вправо, потом влево, снова вправо, и вдруг я ощутил, что неподвижно вишу в пространстве. После грохота моторов, свиста ветра охватившая тишина действует ошеломляюще. Меня охватило чувство покоя. И, вдыхая морозный воздух, я щурился на солнце, улыбался, ощущая радость бытия.

Огляделся по сторонам. Справа, высоко надо мной, удалялся самолет, оставляя бледную дорожку инверсии. Неторопливо брели лохматые, подсвеченные солнцем облака. Внизу, куда хватало глаз, простирались снежные поля. Ровные, девственно белые, кое-где искореженные подвижками, похожие на бесчисленные многоугольники, окантованные черными полосками открытой воды. Высота незаметно уменьшалась. Сахарные кубики торосов стали четче. Кое-где снежный наст был пересечен тушью свежих трещин. К горизонту уходило широкое черное разводье, похожее на асфальтированное шоссе.

Метров на тридцать ниже меня опускался Медведев. Его раскачивало, как на качелях, и он тянул стропы то справа, то слева, пытаясь погасить раскачку.

-  Андре-ей! - заорал я что есть силы. - Ура! - И, сорвав меховой шлем, закрутил его над головой, не в силах сдержать охватившее меня радостное возбуждение.

Медведев в ответ замахал рукой, а потом, указав пальцем на запасной парашют, крикнул:

-  Запасной открывай.

Но я уже вспомнил об этом. И в точном соответствии с инструкцией свел ноги, подогнул их под себя и, придерживая левой рукой клапаны ранца, выдернул кольцо. Клапаны, щелкнув резинками, раскрылись, обнажив кипу алого шелка. Я быстро пропустил ладонь между ранцем и куполом и, сжав купол, что есть силы отбросил его в сторону от себя. Но купол, не поймав ветер, свалился вниз и повис бесформенной тряпкой. Пришлось вытащить стропы из ранца и руками натягивать их на себя. Помогло! Неожиданный порыв ветра подхватил полотнище,

оно затрепетало, наполнилось воздухом и вдруг раскрылось гигантским трепещущим маком на фоне бледно-голубого арктического неба. До земли оставалось не более сотни метров. Меня несло прямо на торосы, в которые упиралось великолепное ровное поле, над которым я пролетал. Вблизи торосы приобрели довольно грозный вид. Это был огромный, высокий вал перемолотого льда.

Я понимал, что мне несдобровать, если я угожу в этот хаос из ледяных обломков. Чтобы перелететь через них, надо во что бы то ни стало замедлить спуск. Услужливая память подсказала ответ: уменьшить угол развала между главным и запасным парашютами. Ухватившись за внутренние свободные концы запасного парашюта обеими руками, я что есть силы потянул их на себя, стараясь как можно ближе свести купола. Напрягая последние силы, я с трудом удерживал парашюты в таком положении. Скорость немного замедлилась, но это уже не могло мне помочь. Гряда торосов, ощетинившись голубыми ребрами глыб, неслась навстречу. Я весь сжался, сдвинул ступни, вынес ноги вперед, чтобы встретить удар о лед. "Лишь бы только ноги не застряли между льдин", - промелькнула мысль. Я затаил дыхание в ожидании удара. Вдруг сильный порыв ветра, подхватив меня, легко перенес через ледяное месиво. Чиркнув подошвами унтов по гребню, я шлепнулся в центр небольшой площадки и по шею провалился в сугроб. Мягкий снег залепил лицо, набился за воротник куртки, в рукава, за голенища унтов. Выбравшись из сугроба, тяжело дыша, стирая налепившийся снег, я попытался раскрыть карабин грудной перемычки, но тугая пружина карабина не поддавалась усилиям задеревеневших пальцев. Оставив бесплодные попытки, я лег на спину, широко раскинув руки. Только сейчас я вдруг осознал, в каком страшном напряжении находился все эти часы. Сейчас наступила разрядка. Я смотрел в бесконечную глубину блекло-голубого северного неба. Ватные облака, клубясь, рисовали живые картины. Мягко пригревало солнце. Я закрыл глаза. Меня охватило блаженное безразличие. Обострившимся слухом я улавливал шорохи, потрескивания. Неподалеку возился с парашютом Медведев. Я слышал, как он пробирается ко мне, увязая в глубоком снегу.

-  Вставай, лежебока. Кончай прохлаждаться, - услышал я над головой его голос. - Радикулит наживешь.

-  Так это же будет особый, полюсный радикулит, - сказал я, неторопливо поднимаясь на ноги.

Вдруг Медведев схватил меня в охапку, и мы, как расшалившиеся школьники, начали тискать друг друга, крича что-то несуразное, пока не повалились, обессиленные, на снег.

-  Все, Андрей, кончай. Надо делом заняться. - Я вытащил из-под куртки фотоаппарат и, несмотря на чертыхание Медведева, заставил его достать парашюты из сумки, снова надеть на себя подвесную систему и распустить купол по снегу. Щелкнув десяток кадров, и на всякий случай каждый раз меняя выдержку, я передал аппарат Медведеву и замер перед объективом ФЭДа.

Увлекшись фотографированием, мы на некоторое время забыли, где находимся, и что наше фотоателье расположено в центре Ледовитого океана. Об этом нам напомнил зловещий треск льда и зашевелившиеся глыбы торосов. Взвалив сумки с парашютами на спину, мы поспешили вскарабкаться на гребень вала. Картина, открывшаяся нашим глазам, была великолепной. Бескрайнее, гладкое как стол ледяное поле, присыпанное снежком и на его белом фоне зеленый самолет с медведем на фюзеляже, замедляющий свой бег.