Бестиарий

Малыш и кетамин

Вечером следующего дня после захвата «Авроры» в штабе на Потемкинской собралось много народу. Гораздо больше, чем участвовало в акции. Те, кто участвовал, гордо поздравляли друг друга. Заискивающе поздравляли те, кто не участвовал. Особняком надменно находились там те, кто вроде бы участвовал, но издалека. Теперь они шептали друг другу, что хорошо, что не лезли вместе с Гребневым на мачты. Это были люди Димы. Им не понравилось, когда мой брат переформатировал социально левую акцию в явно националистическую. Диме Ж. тоже это не нравилось, но он помалкивал, так как понимал, что это, вообще говоря, первая действительно громкая акция в его долгой революционной жизни. К тому же он убедил себя, что акцию сделал он и именно благодаря ему она и случилась.

– Сид, тебя к телефону, – позвал меня к аппарату дежурный по штабу.

– Але.

В трубке шуршало, издалека, сквозь помехи я услышал брата.

– Сид, ты это? Блять, Сид, это что-то… Пиздец, брат! Едь сюда к Сныц! Срочно! Сид, Сныц в ментовке, нас прихватили с кетамином! Сид, братишка, я тут с ее ребенком! – Он был в панике, я это понял. – Он орет, Сид, я не могу все это! Едь срочно!

– Брат, так что, у тебя ничего нет? – спросил я расстроенно – я знал, что они должны были купить три флакона кетамина через объявление у тетки, которая продавала нам циклодол.

– Да есть все, Сид! Давай едь, блять, срочно!

Я положил трубку. Сзади стоял Дима.

– Ну что, Андрей приедет? – спросил он – подслушивал.

– Нет, Дима, не приедет. У него проблемы, я тоже поехал. Пока.

– Жаль, жаль. Ну пока.

Когда брат открыл дверь, я сразу понял, что он уже вмазался, причем конкретно. Глаза у него торчали наружу, лицо было перекошено, и дергался он, как механическая игрушка.

– Ну наконец-то! – Он быстро защелкнул замок и попытался посмотреть в глазок, но промазал и просто приложил глаз к двери.

Ничего не увидел, и его это удовлетворило.

– Сид, это пиздец! – Он со страхом показал на закрытую дверь комнаты. – Сделай что-нибудь!

В комнате надрывался ребенок. Брат подтолкнул меня туда, а сам спрятался на кухне. Ребенок лежал в кроватке, от натуги личико его стало похоже на перезрелый, готовый лопнуть помидор. Из-под сильно распухшего памперса на ножки и простынку растеклось детское дерьмо и уже кое-где подсохло коркой. Воняло. Увидев меня, ребенок перестал орать и лишь тихонько подвывал, обиженно выпучив на меня блестящие маслины.

– Ну че, обосрался? – спросил я как можно нежнее.

Ребенок взвизгнул.

– Ладно, не злись!

Я достал обкакавшегося и, морщась, содрал памперс. Завоняло сильнее.

– Ты что ешь-то такое?!

Меня чуть не стошнило. Ребенок хохотнул. Я протер его чистым углом грязной пеленки и взял на руки.

– Ну пойдем подмоемся.

У меня был небольшой опыт ухода за дитем, после чего я сказал родственникам, что у меня никогда не будет детей. На хлопнувшую дверь из кухни выглянул брат.

– Ну как? – спросил он, но, увидев в моих руках грязного ребенка, заорал и опять скрылся на кухне.

Я подмыл ребенка, вытер полотенцем. В комнате с трудом натянул на него памперс. Поменял подстилку в кроватке. Сунул ему в рот стоящую на комоде бутылочку с белой жидкостью, в которую он с жадностью вцепился своими цепкими ручонками. Чистый и с бутылкой, ребенок успокоился. Я ушел к брату, он распечатывал шприцы.

– Я, Сид, еще четыре купил! А три до этого у нас менты отняли!

Встретились они с теткой на «Пионерке», у пионеров. Взяли три флакона. Решили попробовать, вернее, брат решил. Баяны были уже куплены, зашли в ближайший дом, на лестнице брат жадно втерся. Сныц не стала и положила наркотики к себе. Брата вштырило и зашарнирило, он вел себя так, будто стал веревочной куклой в руках безумного кукловода.

Ну и что, вы думаете, произошло? Да ничего, это ведь как всегда: беда если какая где, хулиганство или грабеж, так их и не дозовешься, как будто кончились все! А тут целый патруль на тачанке с синей полосой. Повезли в отдел. Брат никакой. Флаконы у Сныц. Брата отпустили, Сныц, сказали, позже. А у Сныц мама в ночную. Мы поэтому и придумали кетамина купить, чтобы ночью без стрема акцию отметить. И вот уже много, много и много часов он, брат, вмазывается кетамином и обрывает ментовский телефон отдела, выйдя из которого, он из таксофона вызвонил тетку с кетамином. Заказал еще четыре. Час на нервах прошатался у метро в ожидании. Мама сныцевская разозлилась, уже опаздывала на работу. Брат наплел что-то про задержавшуюся по делам дочь. Мама ушла. Ребенок спал. Брат втерся. Ребенок проснулся, стал орать. Брат заглянул к нему в комнату, пытался подойти, но, увидев страшного дядьку, ребенок заорал еще сильнее. Брату показалось, что, если он подойдет к кроватке, ребенок так заорет от ненависти к нему, что просто лопнет. Он себе очень красочно представил все эти игрушечного размера кишки на стенах. Он кинулся на кухню и, чуть не разломав телефонный аппарат, дозвонился в ментовский отдел. Там сказали, что вот-вот отпустят, но ментам верить нельзя. Он громко включил музыку, но этот, за стеной, тоже стал громче! Вот так и метался, как загнанный зверь, по кухне в ожидании меня.

Брат выбрал мне полбаяна из коричневой бутылочки с серой резиновой крышечкой.

– Давай я тебя вмажу, брат. Спасибо, что приехал, Сид, это пиздец! И ты знаешь, вонь эта от него! Я даже не знаю, кто он! – последнюю фразу брат выкрикнул истерично.

В руках у него было по шприцу, и он так ими размахивал, что я подумал, что он их куда-нибудь сейчас воткнет.

– Ладно, брат, все уже, давай я сам, – я вырвал шприц из побелевших пальцев.

Вены у нас с братом всегда были хорошие, вылезали как по команде, многие друзья завидовали нашим венам. Контроль, веточкой, ниточкой, вогнал. Внутрь через дырку в руке прошло что-то ледяное, обдало и вышло изо рта сухим выхлопом. Как будто внутренности искусственным льдом проветрили. Руки сделались сухими, кожа пергаментной.

– Что-то сухо совсем, – сказал через какое-то время брат, облизывая губы.

Рядом с ним злобно шипел телевизор, шевеля громко внутренностями, задыхался кто-то в магнитофоне. Все было слишком сухим. Очень сухо! Чудовищно сухо! Вкололи еще.

– Брат! – сказал я. – Мы совершенно обезвожены!

Я схватил его пальцы, поймал, они были совсем пергаментные, суше моих, я держал их как можно нежнее, боясь, что все может осыпаться.

– Да, брат, ты прав, мы совершенно обезвожены! – Он качался взад и вперед на стуле, сжимая мои ладони, от трения они издавали сухой шорох.

Еще чуть-чуть, и мы можем вспыхнуть – слишком сухо!

– Да, обезвожены, это из-за вчерашнего, после захвата! Сид, ты врубаешься, это ведь совершенно новое получилось! Это, это… – он поперхнулся и замолчал.

– Я понимаю тебя, брат! – крикнул я.

Зашатались стены, готовые упасть, да и стен, кажется, не было – обои! Дом из обой! Обоев? Дом из обоев, обой! Смешной обойный дом! Я засмеялся, не узнавая помещения, я не видел никогда таких, вернее, видел, но сейчас это чуждое все, не наше, не мое!

– Ты это видел? – спросил брат, глядя мне за спину обалдевшими глазами.

Я оглянулся – ничего, только качались обои. Брат сцепил пальцы и, что-то бормоча, закрыл сцепленными ладонями глаза. Я вколол себе еще. На этот раз обдало жаром. Кухня заскрипела и зашевелилась бесполезной мебелью. Заерзал под ногами пол, пытаясь залезть на стены. Я все меньше понимал назначение окружающих предметов. Что-то тревожно гудело. Что-то должно было произойти. Мне стало страшно, и я закрыл глаза. На секунду восторженно обалдел от темноты. Что-то черное подхватило меня и понесло со свистом куда-то вглубь, то вниз, то вверх. Все быстрее и быстрее сгустки липкой темноты хлестали меня по лицу. Я стал тонуть и задыхаться, испугался, открыл глаза и сразу заорал от неожиданности. Я увидел брата, он был без кожи! Нет, не так – не без кожи, а из мяса! Я огляделся: тут все, черт побери, было из мяса! Слетел наконец со всего пергамент, оголив внутреннюю жуть предметов! Все из мяса! Даже холодильник! Вон оно что! Я в общем-то догадывался, но третий глаз открылся только сейчас, после захвата «Авроры». А «Аврора»? Неужели тоже из мяса? Захотелось пить. Взял со стола кусок мяса – стакан. Он оказался тверд, но липок, он сочился кровью. А вот кран с водой оказался толстой мягкой веной, из нее текла кровь. Меня стал напрягать этот оголенный мир. Потер лоб, пытаясь закрыть третий глаз. Не получилось, поэтому закрыл два простых.

Все было окутано густым туманом. Где-то там, внутри этой влажной ваты, раздавались голоса. Слов было не разобрать, как будто чайки пытаются кричать по-человечьи. А я пытаюсь хоть что-то разглядеть. Иду, разгребая руками туман. Темные силуэты появляются рядом и опять исчезают в тумане. Гул голосов усиливается. Делаю пару шагов и наконец выхожу из тумана. На набережной толпой стоят люди и громко кричат, я вижу, как они громко кричат, но не слышу. На больших черных волнах покачивается крейсер «Аврора»! Воздух пахнет порохом. Вся палуба битком набита омоновцами. Люди на берегу тычут пальцами вверх, на мачту. Я приглядываюсь и вижу на самом верху фигуру в камуфляжной куртке. Это партиец по фамилии Пороховой. Большой, грузный, как старый, но крепкий комод. Его борода сейчас заплетена в толстую, тугую косу до пояса. Голова обрита и уже в крови. Он стоит на крыше будки, из которой обычно орут «Терра!». К нему по лестницам лезут омоновцы в зеленых касках с большими бычьими рогами на них. Две такие каски Пороховой держит в руках за рога и колотит ими пытающихся схватить его омоновцев. Они по очереди падают вниз и тонут в темной, как смола, Неве. А снизу все лезут и лезут. И вот один из них заползает тараканом сзади Порохового и хватает его зубами за ногу. Пороховой отвлекается, и тут же на него заползает десяток маленьких рогатых омоновцев. Пороховой стряхивает их, но сил все меньше, и он тонет в их массе. Кажется, все, замяли, поломали, скрутили революционера, но тут серая куча, облепившая мачту, вздрагивает, и вниз летит десяток омотараканов. Из кучи этой показывается окровавленная голова Порохового, борода его разодрана и, красная от крови, развевается на ветру, как флаг. Он открывает рот и орет что есть мочи, и ор его такой, как будто один за одним с высоты кидают на асфальт сотни роялей. От чудовищного звука этого вибрирует рябью туман вокруг «Авроры». И вижу я, как из свинцового поднебесья падают в воду десятки грязных чаек, моментально разучившись летать. Где-то со звоном осыпалась сотня оконных стекол. Толпа визжит и корчится, пытаясь разбежаться. Рядом со мной, теряя сознание и раскинув руки, падает старик. Он падает долго и медленно, и вижу я, как зрачки его закатываются внутрь, уступая место зеленоватым белкам, а из носа и седых ушей брызжет кровь, пачкая бежевый плащ. Упав, старик исчезает в тумане. За ним стоит курсант Нахимовского училища в круглых очках, и лопаются стекла в этих очках, врезаясь в глаза. Курсант орет, но я не слышу, и закрывает лицо, сквозь тонкие пальцы хлещет кровь.

– Блять, суки, пидорасы! – орет мне кто-то слишком громко в ухо, и я открываю глаза.

– Говно! Гниды! – рычит брат и ломает в руках, как будто пытаясь задушить, телефонную трубку зеленого цвета.