Волшебный магазин

Снизу стучали соседи, там жил литературный критик, и у него болела бабушка. Хотя времени было всего ничего – десять вечера.

На следующий день к ним пришел человек из конторы и попросил автограф. Уходя, попросил больше не бузить. Забытое словцо понравилось писателю, и он стал перекатывать его в контексте, радуясь свежести забытого.

Было принято решение немедленно поехать к морю – это было самое правильное, что они могли сделать. Жанна бросилась в город выбивать путевки в Дом творчества, Дина вытащила велосипедик брата, и они пошли кататься.

Когда все ушли, заглянул Зяма.

– И зачем ты это сделал? – спросил он, очевидно полагая, что вопрос понятен Фаддею.

– Не знаю, – искренне ответил тот.

– Такой приличный человек наш Сенечка, столько всякого говна пишут о деревне, а он старается как-то по-хорошему, а ты нарисовал на него карикатуру.

– Я не умею рисовать, – ответил Фаддей, проклиная полное отсутствие замков в дверях коттеджа.

– Он очень огорчен.

– Постой, постой, я же вам читал, и вы восхищались.

– Пьяные были.

– А где Семен увидел карикатуру?

– А, по-твоему Самсон это не Семен? Этот псевдопредседатель псевдоколхоза?

Фаддей застонал, как от зубной боли.

– А гейская парочка?

– А что гейская парочка? – насторожился писатель. – При чем здесь геи?

– Ты еще скажи, что это не наши любители станционных буфетов?!

– Зяма, ну ты же сам пишешь…

– Пишу про зайчиков, волчат, две сказки о ежиках и четыре о муравьях. Они не обижаются. А я тебе говорил – прекрати это бытописательство, только сказки, и желательно – для младшего возраста, у меня знаешь, какой городаж? Восемьдесят театров, включая страны народной демократии.

– Надо выпить, – вспомнил Фаддей хорошее заклинание.

– Хорошая мысль. Сейчас за Сенькой сбегаю.

– Так он же на меня обижен.

– Прости, забыл.

– Кто забыл? Он забыл? Да он вчера со мной не поздоровался.

Но Зямы уже след простыл.

Раздался телефонный звонок. Звонила жена.

– Достала горящие, вылетать вчера – одна комната, но с балконом. Вид на помойку. Не до жиру.

Блаженство какое на юге – начало лета, все цветет. Динка успокоилась, хотя с отцом по-прежнему не разговаривает и с утра до вечера загорает – дочерна. Гришка учится плавать, ему нравится. Жанна шурует по местным красотам, ищет счастливые камешки.

На пляже к Фаддею подошла очень милая женщина, редактор толстого журнала, который его только что напечатал. Такая добрая, такая понимающая. Подошла с горящими щеками:

– Я вас так любила, я вас так уважала (почему в прошедшем времени?), я считала вас своим человеком, а ведь своих людей очень мало возле нас…

– Это правда, – согласился писатель.

Она загораживала ему солнце, и он не знал, как попросить ее немного подвинуться.

– Вы были высшим авторитетом для нашего поколения…

– Дорогая, – удалось ее перебить, – но я же еще живой, и отчего так велеречиво?

Редакторша помолчала и сказала:

– Потому что вы для меня кончились.

– Но, дорогая…

– Навсегда.

– А что случилось, – участливо спросил Фаддей максимально нежно и высоким тенором, – что произошло?

– Я вам открылась, вы помните нашу беседу?

Фаддей совершенно не помнил, но кивнул.

То, что я вам поведала, была исповедь, понимаете, которую католические священники вообще таят в глубине своей памяти до последнего вздоха…

– Бедняжки, сколько же дряни накапливается в их памяти, оттого и умирают эти бедные католики.

Фаддей это произнес негромко и как бы про себя, не требуя ответа, но редакторша взвилась и, четко произнося ему по слогам, сказала:

– Вы не католический священник, но вы были приличным человеком. И я плюну на вашу могилу, когда…

– Дорогая, а вы не можете уточнить ваши претензии… Может, я еще могу исправиться?

– Поздно, Фаддей Прохорович, ах как поздно. Если бы вы показали мне ваш текст, а не торопились его печатать, если бы я по старой нашей общей памяти могла бы его увидеть, я бы абсолютно четко показала бы вам эти чудовищные, эти подлые… да просто лживые…

– Да кто они такие – эти лживые и подлые…

Редакторша запнулась, немного подумала и нашлась:

– Мысли, ваши мысли – вот кто эти чудовища.

– А подробнее?

– Фаддей Прохорович, вы издеваетесь. Вы оскорбили всех, вы заметили, что с вами никто не разговаривает?

– Да, я просто счастлив, я и так перебрал общения. Всего доброго, дорогая, продолжим в другой раз.

Откинулся на лежак и внезапно заснул. Моментально.

Редакторша решила, что он просто демонстративно хамит, и понесла эту благую весть в массы. Через полчаса весь пляж уже знал, что писатель Фаддей Петров кончился как творческая личность.

В их комнате сидела Жанна со свежим номером толстого журнала, в котором были напечатаны оскорбившие всех главы будущего романа.

– Где ты достала? – удивился писатель.

– По блату. Дали в ларьке. Сказали – все номера раскуплены, все плюются, но требуют еще. Ларечница обещала найти. Пока дала бракованный – половина номера напечатана вверх ногами.

– Что скажешь? – нервно спросил Фаддей у жены.

Обычно он к ее мнению не прислушивался.

– Нормально, – ответила жена, – пропустили всего две запятые и один мягкий знак.

– Я тебя не про это спрашиваю.

– А-а это, редакторша… забыла, как ее зовут… типа Марихуана.

– Мариула.

– Она кипит, что ты использовал ее историю с ежом.

– Каким ежом? – вылупил глаза писатель.

– Ну, я не знаю. Ты используешь все, что плохо лежит. А история с ежом, очевидно, плохо лежала. Да наплевать и забыть. Вот Динка обижена – это хуже.

В дверь осторожно постучались.

– Можно? – прошелестел голос горничной. – Вам уборочка нужна, нет?

– Нет, – чуть более нервно, чем требовалось, ответил Фаддей, – уборочка нам не нужна, дайте спокойно поработать.

Но проснулся утомленный солнцем Гришка и начал канючить, что хочет мороженого. С пляжа пришла обугленная дочь и потребовала простокваши от солнечного ожога.

Фаддей выскочил из комнаты и, быстрым шагом миновав небольшую группку отдыхающих творцов, выбежал на раскаленное послеполуденное солнце. Вслед донеслось нечто неприятное, но неразборчиво.

Он уходил все дальше и дальше, хотел идти бесконечно, пока не упадет, пока не сел, наконец, этот яростный желтый карлик, пока не провалился в море и не дал тишины и прохлады своим отсутствием.

Он ушел далеко и не узнавал пейзажа. Горы как будто исчезли, пляж из нежно-песочного превратился в каменистый, серый цвет наползал, как грязная перина, и поглощал звуки волн. В ушах была тишина, глаза цеплялись в поисках чего-нибудь зеленого, но все было серое, безнадежно и бесконечно серое.

Он оглянулся и не увидел ничего за собой – та же серая пелена. Идти дальше не имело смысла, и он аккуратно повернулся – в наступившем тумане он вдруг потерял ориентир: не понял, откуда он пришел.

Он немного потоптался и совсем перестал понимать – моря не было, вообще ничего не было.

Неподалеку стоял кто-то, были видны только очертания фигуры, но фигура была человеческая, не звериная.

Откуда он возник? – Просто соткался.

– Простите, – негромко сказал Фаддей, – я заблудился.

Его тихий, как ему казалось, голос оглушил окрестности. Будто ударившись о низкие тучи, он срезонировал, как динамик:

– Я… А… Бла… Я… А…

Фигура скорбно молчала. Будто ждала, когда долетят эти грубые звуки, и тогда будет ответ.

Действительно, когда смолкло эхо, жест руки в воздушном хитоне указал ему направление, туда, сквозь безнадежную серость, за которой, впрочем, слабо светилась синева далекого неба.

Это был знак – возвращаться.

Фаддей постеснялся сказать спасибо, боясь вызвать обвал камней или гром небесный и напугать доброго самаритянина.

Он просто поднял над головой обе руки и пожал, как бы посылая немой привет. Повернулся в указанном направлении и пошел, вспоминая жену Лота, которая погубила большие и хорошие города своим любопытством.

Поэтому не оглянулся ни разу. Просто шел, ускоряя шаг, и вскоре вернулся цвет земли, песок под ногами и зашумело море, как будто притихшее на некоторое время в изумлении от совершившегося.

Последние лучи солнца он еще застал и поразился расплавленному золоту гаснущего дня.

Потом возникли вдали санатории и гостиницы, на пляже – лежаки и спасательные вышки. Везде резвились прототипы.

Он пересек полосу мокрого песка, омыл ноги под краном и ступил на горячий асфальт.

Он шел и прислушивался к своему странному чувству причастности – к чему-то очень важному, и возникло слово «осиянность», слишком звучное для того, что он испытывал. Он его отбросил. Просто шел к своему жилищу, просто к жене и детям, просто ему было хорошо.

Он был не один.