Свет на исходе дня

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Детства Жвахин не помнил. Вернее, не вспоминал, не было нужды. И забыл постепенно, выветрилось из памяти день за днем.

Жвахин помнил свою жизнь с той поры, как отец с матерью разошлись: неделю чувствовал себя беззащитным — на морозе в одной рубахе, — потом решил, что врозь родители ему ни к чему, и повзрослел сразу, сам определил себя взрослым.

По этой причине школу кончать он не стал, хотя оставался всего год, и ушел из дома.

Он отправился в ближний рыбацкий поселок, нанялся матросом на сейнер; жить его поместили в общежитие, шестым в комнату.

Это был старый двухэтажный сруб, из окна был виден берег, в непогоду долетал гул океана. В общежитии жили рыбаки из местных уроженцев, жили вербованные, жили демобилизованные солдаты, осевшие на сезон, да и просто скитальцы, занесенные в эту даль неизвестно каким ветром.

И на сейнере, и в общежитии Жвахин был самым младшим, едва получил паспорт. Дома его все любили, он привык к ласке, думал и говорил книжно, слыл мечтателем и посещал кружок астрономов.

После дома на первых порах ему пришлось круто, народ вокруг был грубый, насмешничал по скуке, и Жвахин не раз плакал украдкой и не спал по ночам, горевал втихомолку, пока не понял, что никто ему не поможет. И терпел пока безответно — зрел.

В ту осень на Дальнем Востоке держалась хорошая погода. Все дни воздух оставался прозрачным — по утрам, на закате и даже ночью; к полудню воздух прогревался на огромном пространстве: в глубине материка, на побережье, на таежном севере, на островах и на юге, у корейской границы.

Рыба в ту осень ловилась на редкость, работали круглые сутки. Ночью и днем ловили на глубине, тралом или заметывали на поверхности кошельковый невод; все потеряли счет времени, спали и ели урывками, впопыхах, а рыба шла, шла — каждый день они набивали трюмы.

Даже опытные ловцы выбивались из сил. Иногда Жвахину казалось, он не выдержит, тело казалось деревянным, рукой-ногой не шевельнуть. В редкие паузы не было сил раздеться, все валились, как мертвые. Стоило задремать, перед глазами качалась выскобленная до белизны палуба, ползла мокрая сеть и текла, текла рыба, билась на досках, не было ей конца-края, громоздился и рос на корме живой серебряный холм.

Они ловили день и ночь. День и ночь тянулся сплошной аврал, все гнали из себя душу — заработок начисляли с хвоста. Изредка, пока шли с тралом, удавалось соснуть, но потом надо было снова вскакивать, натягивать тяжелые резиновые оранжевые робы с капюшонами, становиться к бортам и лебедкам. Без разбора чинов и званий они черпали рыбу, загружали трюм и снова готовили снасть: разбирали подборы устья трала, укладывали поплавки и грузила, таскали с места на место тяжелые траловые доски, распутывали ваера, жесткие мокрые тросы, чтобы сделать новый замет.

Вторую неделю они не заходили в порт, рыбу у них забирали на плаву. Вся команда валилась с ног от усталости: красные, с лихорадочным блеском глаза, осунувшиеся, заросшие многодневной щетиной лица.

Еще через неделю рыба исчезла бесследно. Они тралили квадрат за квадратом, но рыба ушла — ни одного косяка за все дни. Трал каждый раз приходил пустым: несколько крабов, гребешков, кальмаров, два-три маленьких осьминога… Капитан решил сделать передышку, они направились в порт.

Все, кроме вахтенных, рухнули спать, как подкошенные. Один из матросов, здоровенный малый Серов, которого все звали Серый, очнулся под утро от тяжкой, сдавленной духоты тесного кубрика — все спали, — Серый, пошатываясь, выбрался наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха, и вдруг на палубе, за рубкой, увидел Жвахина.

Мальчишка сидел, задрав голову, и смотрел в ночное небо. Странна и необъяснима была одинокая фигура на пустой палубе, когда все отсыпались, измочаленные вконец неделями аврала.

— Ты чего? — ежась от холодного воздуха и зевая спросонья, поинтересовался Серый.

— Смотрю… — застенчиво ответил Жвахин. Он побаивался Серого и старался держаться от него подальше.

Серый поднял голову и тоже посмотрел, но не увидел ничего, кроме чистого темного неба, которое высоко и просторно было распахнуто над верхушками мачт.

— Куда?! — недоумевая, спросил Серый. Ему вдруг показалось, что мальчишка тронулся умом, такое случалось иногда в океане, вдали от берегов: человек не выдерживал безграничного пустого пространства.

— Звезды, — ответил Жвахин.

— Какие звезды?! — Серый снова недоверчиво посмотрел вверх; сейчас ему почудилось, что мальчишка потешается над ним, — а иначе что ж, иначе как понять? — Ты что, смеешься?

— Нет… — Жвахин растерялся. Неожиданно он заговорил, водя рукой над головой.

Ночь была на исходе. Три звезды Ориона переместились к югу и уходили на запад, где находились Кассиопея и Персей.

На востоке висели Близнецы, среди них выделялись две яркие звезды — Поллукс и Кастор, а еще дальше к востоку располагалось похожее на Близнецов созвездие Возничего, в котором ярче всех горели Капелла и Нат.

Серый недоверчиво вертел головой. Жвахин умолк внезапно, как и начал. Серый молчал, не зная, что сказать, с него слетел весь сон.

— Да ты малый с приветом, — произнес он наконец. Он тщился понять, как это человек один, ночью, когда можно спать, глазеет на звезды, но, как ни силился, не понимал; он не мог разгадать, что за этим кроется, не знал, что и думать, подозревая подвох или обман. — Умнее других хочешь быть? — усмехнулся он и пошел вниз, в привычную тесную духоту. — Сосунок ты еще, — добавил он, стуча сапогами по крутым ступенькам трапа.

С этой ночи к прочим обидчикам добавился Серый. До сих пор он просто не замечал Жвахина, а теперь заметил и не упускал случая поддеть — проходу не давал.

Нет, Жвахин не хотел быть умнее других, он не отошел еще от домашней жизни и детства, доверял чужим и не знал, как вести себя. По природе он был застенчив, держался тихо и неприметно, и когда шумные, признанные балагуры обращались к нему, он терялся.

Со временем чем дальше, тем подшучивать над ним стали злее, он сносил, постепенно самые робкие поняли, что с ним можно проделывать любые штуки — не ответит.

Жвахин замкнулся, стал подозрительным, на каждом шагу ему мерещились обиды; единственное, о чем он мечтал, — чтобы его оставили в покое.

Но какой покой, если общежитие, комната на шестерых, общий коридор, а на сейнере одна палуба, один кубрик… Только иногда ночью ему удавалось посидеть одному в тишине, глядя в небо.

Жвахин отыскивал укромное место и сидел, задрав голову; только в эти минуты у него было спокойно на душе: его никто не трогал.

В другое время он мнительно озирался, прислушивался и постоянно был начеку в ожидании насмешки или обиды. Уже сам себе он был противен, лучше было вовсе не жить, чем видеть себя таким; все чаще его тянуло дать отпор, но пока не знал — как — и терпел безответно — зрел. И сам, своим умом, доходил постепенно, что начинать надо с того, кто сильнее всех, прочие отпадут сами.

Так он решил неискушенным еще своим умом.

Главным обидчиком был Серый. Ему было за тридцать, он едва знал грамоту и то и дело с помощью силы старался доказать, что и он шит не лыком.

Так случилось, что плавали они на одном сейнере, жили в одной комнате — деться Жвахину было некуда.

Но не в том была суть, что некуда деться, а просто понял Жвахин, что если спасует сейчас, то пойдет так и дальше: впредь и всегда, здесь и везде.

И это тоже он решил неискушенным еще своим умом.

К счастью, его хватило не начать сгоряча, мелким визгом, а накопить себя на решительный шаг. День за днем вытравлял он в себе робость, разжигал злость и взращивал твердость, пока не набрал характера на ответ.

Серый уже успел пройти в жизни огонь, воду и медные трубы славы: на побережье и в окрестностях знали его нрав и силу. Он прошел Колыму, прииски, шахты и острова, на свете не было ничего такого, что могло бы его испугать.

Серый был медлителен, сонлив и, зная свою силу, всегда спокоен. Жвахина он снисходительно называл сосунком. За ним повторяли другие, Жвахину это не нравилось.

Наконец он решил возразить. В сборе была вся комната, было дымно, орал транзистор, четверо резались в карты; Серый в одежде спал на кровати, свет и крик ему не мешали.

Жвахин тоже лежал на койке, но не спал — думал. Он думал, что сегодня — пора.

Было пусто, холодно, замирало сердце, но назад пути не было: он уже взнуздал себя, и теперь будь что будет.

Серый проснулся, сонно, с хрустом, тянулся, ворочался тяжело, потом сказал:

— Сосунок, время…

Жвахин не ответил, словно не слышал. Он делал вид, что читает, глаза скользили по строчкам, он ни слова не понимал; внутри у него все застыло, и пересохло во рту.

— Ты что, оглох? — Серый с неудовольствием зевнул.

Жвахин закрыл книгу, повернул голову и сказал внятно:

— Я прошу тебя, Серый… не называй меня сосунком.

— Что? — не понял Серый и поморщился. — Что ты бормочешь?

— Я прошу тебя: не называй меня сосунком, — отчетливо повторил Жвахин.

— Да? — усмехнулся Серый. Было видно, до него еще не дошло, что происходит. — Тише, вы! — недовольно прикрикнул он на картежников, и те сразу умолкли. — Ты так просишь?

— Да, — подтвердил Жвахин.

Серый удивился, но поразмыслил и неожиданно с ухмылкой согласился:

— Хорошо. Сопляк тебе подходит?

— Нет. — Жвахин изо всех сил старался остаться спокойным, но сердце было ему не подвластно, бухало в груди, как чугунное.

— Какой ты разборчивый… Тебя сейчас поучить или потом?

— Ты не будешь меня учить, — сказал Жвахин, холодея от того, что он делает, и подумал: «А, все равно…»

Игроки вывернули головы и оторопело воззрились на мальчишку: до сих пор он сносил. В тишине орал приемник, кто-то тронул ручку и убавил звук.

— Сопляк, время… — улыбаясь, но медлительно, с давящей тяжестью сказал Серый.

— Шесть без пяти, — не выдержал один из игроков.

— Заглохни, шестерка. Не тебя спрашивают, — отрезал Серый, не взглянув на него. Он спустил ноги и сел; кровать жалобно скрипнула под его весом.

Жвахин положил книгу и тоже сел; они сидели друг против друга.

— Сопляк, время, — уже без улыбки, всерьез повторил Серый с неприкрытой угрозой и в ту же секунду прянул в сторону, прикрыв голову локтем: Жвахин схватил с тумбочки графин с водой и пустил ему в голову.

Графин ударил в стену и разлетелся вдребезги, осыпав постель стеклом и окатив водой. От стены отвалился кусок штукатурки и упал за кровать.

— Ах ты падло сопливое!.. — удивленно, как бы в страшном недоумении протянул Серый и встал.

Жвахин двумя руками подхватил табуретку, и только успел занести над головой, Серый был тут как тут.

Разумеется, он вздул Жвахина так, что впору было класть в больницу. Но Жвахин никому ничего не сказал, не жаловался, пролежал три дня, молчаливый и голодный. Соседи пытались его накормить, он не ел, только пил воду и отворачивался от всех.

— Ну как, соплячок, схлопотал? — ухмылялся Серый, но на лице у него сохранялось недоумение: он не мог взять в толк, как этот пацан решился.

На четвертый день Жвахин уже ковылял по берегу, грелся на камнях под осенним солнцем. К нему подходил участковый, но Жвахин сказал, что скатился по трапу и расшибся. Навестил его и комендант общежития, но и ему Жвахин ответил так же.