Свет на исходе дня

Степан рванул дверь и остановился. Посреди избы, рассекая ее почти до потолка, выпрямившись, стоял Митя с топором в руке.

— Где машина? — медленно спросил Степан с порога.

— Ищи, — ответил Митя.

Степан выругался и сказал:

— Ты же срок получишь.

— Не твоя забота.

— Ты угнал мою машину!

— Докажи.

— Доказывать не надо — ты!

— Кто видел?

— Вся деревня знает. Кроме тебя, некому.

— Кто видел?

— Я тебе голову откручу!

— Попробуй.

Степан посмотрел на топор:

— Брось. За это знаешь…

— Знаю.

— Ты же сядешь…

— Ты сам сюда пришел.

— Отберу — руки переломаю.

— Отбирай.

Степан посмотрел долгим взглядом Мите в лицо и понял: убьет, не дрогнет. Он знал в тюрьме таких, кого и отпетые рецидивисты не трогали.

— Ладно, — сказал Степан, повернулся и вышел.

Машину он нашел на другой день, и только через три дня ее вытащил трактор. Потом на буксире отправили в район. Больше Степан никому не сказал ни слова. Вся деревня понимала, что-то здесь кроется, но что, никто не знал. А веселая Дуняша никак не могла взять в толк, почему Митя не выдал ее Степану.

Но Митя никогда никого не выдавал, не хвастал победами, все хранил про себя.

Постепенно все узнали — с ним лучше не связываться. Каждый сразу чуял: этот пойдет до конца. Даже взрослые, крепкие мужики остерегались:

— Он же спяченный… Зря, что ли, тетка у него полоумная? Ну его к черту, еще пырнет…

Было и это.

На восемнадцатом году отправился Митя за три села на танцы. Среди веселья подошли к нему двое местных, подышали с двух сторон бражным духом и спросили:

— Ты, говорят, орел?

— Ходок, говорят, первый на район? К нашим подбираешься?

Митя посмотрел по сторонам: гремела радиола, в густой пыли шаркали подошвы. Среди многолюдья он был один.

— Пойдем, поговорим? — предложили местные.

Митя все знал наперед, но отказаться ему не позволяла гордость. Он снял руки с испуганной партнерши, бросил ее посреди площадки и пошел в сторону.

Он шел и чувствовал, как где-то в глубине появляется злость, поднимается сильными толчками и устремляется тугими сгустками в голову. Вдруг здесь, сейчас его мучительно потянуло в чистую горницу с гладкими крашеными прохладными полами и опрятным запахом — укрыться бы там от всех в надежном убежище, — он увидел ее так отчетливо, что даже больно стало, и так же невыносимо он почувствовал, как надоело все ему — до смерти, насквозь, — хоть сейчас под нож.

Провожаемые серьезными взглядами, они шли среди танцующих; все вокруг поняли вдруг страшную, откровенную неумолимость их движения, сторонились и давали дорогу.

Они пересекли улицу и задами вышли к большому амбару. Здесь было пусто, просторно, тихо; кротко горел закат, дальний лес зубчато отрезал ломоть солнца. И только там, откуда они шли, за домами и огородами, дико, как в издевке, выла радиола.

Они подошли к амбару, местные затоптались, не зная, с чего начать. Митя стал спиной к бревенчатой стене.

— У тебя нож есть? — спросил он у одного.

Тот растерянно посмотрел на товарища.

— Нет? Тогда возьми мой. — Митя вынул свою финку с наборной разноцветной рукояткой, сработанную им самим в мастерских, и сунул парню в руку.

Парень оторопело и неловко зажал нож в руке.

— Бей, — сказал Митя, расстегнул верхнюю пуговицу и подставил грудь.

Парень испуганно оглянулся. Его товарищ стоял немного сзади. Медный закатный свет растекся по земле, и окрасил копны; тень амбара рассекла второго парня пополам, один глаз его светился на солнце, другой скрадывала тень.

— Ты что?! — спросил второй.

— Отдай ему, — сказал Митя и мотнул головой на второго.

Первый послушно отдал нож товарищу и отступил назад.

— Да ты что?! — повторил тот, что держал теперь нож.

— Бей, — предложил снова Митя, выставляя вперед грудь.

— Мы ведь так… — вставил первый.

— Так?! А я не так! — сказал Митя, вздрагивая от ярости.

— Мы поговорить хотели, — сказал тот, что держал нож.

«А-а, пропади все оно пропадом», — подумал Митя и срывающимся от ненависти голосом сказал:

— Не можете?! Ну, так я могу!

Он выхватил у парня нож и тут же сунул его назад.

Парень взвизгнул, смолк и в ужасе посмотрел на Митю. Потом бережно приложил ладонь к боку, подержал и отпустил — пальцы и ладонь стали красными.

— Кровь… — недоверчиво проговорил второй.

Несколько капель, вспыхнув, повисли на пальцах — все трое неотрывно смотрели на них, — капли упали, пропитав землю, и оставили на ней аккуратные темные кружочки.

Раненый, опустив голову, с медлительным любопытством рассматривал кровь. Митя и второй парень тоже не двигались и смотрели оцепенело.

— Ты меня убить мог, — капризно сказал раненый.

Второй вдруг сорвался и побежал. Раненый повернулся и медленно побрел за ним, изогнувшись и прижимая ладонь к боку; кровь пропитала рубаху и брюки, тонкие струйки сочились между пальцами.

«Все. Теперь конец», — подумал Митя устало.

Ему захотелось забиться в тесное укромное место, лечь, накрыться с головой, сжаться и застыть.

Он медленно шел по лугу, держа нож в руке, не догадываясь спрятать его или выбросить. За спиной, за домами и огородами по-прежнему надрывалась радиола и как бы в насмешку вопила вслед.

Митя без дороги вошел в лес. Начинались летние сумерки, под деревьями стемнело, над лесом и на открытых местах было еще светло.

Он шел, ни о чем не думая, на память приходили какие-то слова, чьи-то лица, мимолетно он пожалел мать, но шел он не домой, и все, что он мог сейчас, это брести по лесу и ни о чем не думать. Иначе бы взвыть, кататься по земле…

Постепенно стемнело. Митя не боялся ночного леса, сколько раз возвращался со свиданий, сколько раз бродил в ожидании, — в лесу ему было спокойнее, чем в деревне. И сейчас торопиться бы беззаботно в гости или весело возвращаться бы, шагая по лесу, как по своему дому, — он всем телом и кожей всегда ощущал защитную глушь окрестных лесов. Вот и нынче, кажется, никому не достать его, не найти, — но одна мысль давила его неодолимой тяжестью и студила ледяным холодом: сколько осталось ему быть на воле?

Запах дыма, ленивый собачий лай и отдаленные женские голоса выдали в лесу деревню. Тихо и неторопливо жила она посреди вечернего леса и тронула сейчас Митю покоем и прочной безопасностью, поскребла по душе сладким щемлением летней деревенской глуши. И все это уходило надолго, может быть — навсегда.

Митя не знал еще, что именно такие вечера вспоминаются потом вдали от родины, по ним ноет и болит грудь, — не знал, но сейчас в ожидании неизбежной и строгой разлуки угадал что-то от этого чувства, хотя его давно уже манили и влекли грохот и спешка большого мира.

Выселки, казалось, были забыты всеми на земле. Укрыться бы здесь, притихнуть, отлежаться. Чтобы тишина и никого… Но нет, поздно, наверное, уже рыщет погоня, и скоро встанут за спиной конвоиры.

За деревьями уютно открылись деревенские огни. Выселки спокойно коротали вечер, ничто здесь никому не грозило, не стерегло, — пронзительно и остро Митя завидовал сейчас всем, кто был в домах и ни о чем не тревожился. Но легче не было от деревенского покоя, а стало холодно и страшно. Спиной, кожей, всем телом он чувствовал неотвратимую опасность — ближе, ближе, — и ни избавиться, ни скрыться.

Таясь, он огородами пробрался к знакомому двору, подкрался к окнам и постучал.

— Кто там? — раздался спокойный голос Дарьи. Она подошла к окну, но никого не увидела. — Кто там? — повторила она.

— Это я, — тихо сказал Митя.

— А-а, что ж хоронишься?

— Я человека убил, — ответил он.

Она посмотрела внимательно и впервые с того дождливого дня сказала:

— Войди.

Митя вошел в горницу. Дарья закрыла за ним дверь — стукнула щеколда, Мите на мгновение почудилось, что он в безопасности.

Снова он был в заветном доме, второй раз — пораньше бы или вообще ни разу.

Он сел к столу.

— Это ты меня довела, — сказал Митя.

Она молча стояла перед ним, сложив руки на горле. Два года прошло после того летнего дождя в сенокос, перед ней сидел другой человек.

— Меня уже ищут, наверное, — сказал он, прислушиваясь.

Но в деревне было тихо.

Дарья подошла к нему наклонилась и поцеловала.

— Если тебя будут брать, пусть у меня, — сказала она, крепко обнимая его.

Варвара уже знала, в чем дело, ей рассказали деревенские, бывшие на танцах. Выслушав, она обессиленно села на лавку, не кричала, не плакала, окаменела и сидела, как неживая.

Сима долго и неподвижно смотрела в гаснущую печь. Пламя увяло, Сима оглянулась.

— Мы-ы-тя… — произнесла она с большим трудом.

Ей никто не ответил. Твердая, отчетливая тишина стояла в доме.

— Мы-ы-тя… — повторила она, и звук остался в тишине, как брошенный и вдруг повисший в пустоте предмет.

Варвара сидела не двигаясь и невидяще смотрела перед собой.

Сима встала и побрела к двери. Ее никто не удерживал. Она вышла за ворота, прошла несколько шагов вдоль забора и вошла в соседний двор. Босыми ногами она бесшумно поднялась на крыльцо и неслышно вошла в сени.

Вся соседская семья мирно сидела за столом под красным абажуром, когда вдруг распахнулась дверь, на пороге возникло и столбом застыло длинное пальто.

— Мы-ы-тя! — натужно прокричала Сима, как будто бросила в избу кирпич.

Все вздрогнули, а дети сжались и вцепились в стол.

— Фу ты, черт! — выругался хозяин. — Носит же образину! Нет твоего Мити, вали отсюда!

Сима повернулась и бесшумно исчезла в темноте.

Она прошла всю деревню, и дорога, как поводырь, ввела ее в лес.

Не было видно ни зги. В кромешной темноте она бесшумно брела лесом, и даже крепкий мужик, натолкнись сейчас на нее, мог бы пропасть от разрыва сердца.

Ни огонька, ни звука не было на этой дороге. Где-то железом гремела жизнь, не зная ни дня, ни ночи, здесь же даже смельчаку и сорвиголове бывала тревожна эта дорога в одиночку, но Сима не понимала страха — она в лесу была одним из его деревьев.

Выселки уже спали. Дарья и Митя в чутком ожидании лежали на кровати, прислушиваясь к шорохам. Они вместе услышали, как снаружи кто-то тронул и потянул дверь, и напряглись.

— Пришли, — замерев, прошептал Митя.

Был он сейчас маленьким робким мальчиком и ждал от Дарьи защиты.

Дарья поцеловала его и прошептала:

— Не бойся, я пойду с тобой. — Она встала, оттянула щеколду и сказала: — Входите.

Но никого не было. Потом дверь медленно отворилась, со двора потянуло ночной свежестью, и на пороге возникла темная, неясная фигура. Дарья зажгла свет. В дверном проеме стояла и слепо щурилась Сима.

— Мы-ы-тя! — промычала она радостно.

Это было так неожиданно, что до первых слов прошло много времени.

— Как она нашла? — спросил Митя.

— Она была тогда здесь, — ответила Дарья. — С матерью…

— Никто не знает, что я здесь. Откуда она узнала?

— Спроси, приходили за тобой?

— Она не ответит. Она ничего не понимает.

— Сима, — громко и раздельно сказала Дарья, — за Митей приходили? Кто-нибудь домой приходил?

— Мы-ы-тя… — улыбаясь, промычала Сима.

— Сима, слушай… Я спрашиваю: за Митей приходили?! К вам, к вам домой! — еще громче и медленнее спросила Дарья.