Горячее сердце (повести)

Глава 35

Лена ударила кулачком о стол, давясь слезами.

— Какое они имеют право, какое?! Иуды! — измяла, скомкала испятнанную слезами газету. Вера подобрала с полу «Вятскую мысль», расправила на столе.

— Смотри, какой подлец, смотри! — кусая губы, всхлипывала Лена.

Вера знала, что не сегодня завтра случится это, тяжелое для нее, и внутренне напряглась, ждала. Теперь это произошло: изворотливый фельетонист настрочил о ней бойкий фельетон. Каждый узнает под большевичкой Лизочкой с Пустыревской площади ее, Веру Зубареву. Как только ни изощрялся он, как ни оскорблял, знал, что будет безнаказанным.

В глазах накипали от обиды слезы. Если бы это было еще год назад, она бы, наверное, разревелась. Но теперь, теперь — нет. Встала, погладила вздрагивающую льняную голову подруги.

— Не плачь, Леночка, не стоит. Мне не так тяжело, как тебе кажется.

— Но сознайся, Верочка, тебе все-таки очень тяжело?

— Я же сказала, что нет.

— А я целый день ревела.

— Слезы — это бессилие, Лена,

— Я понимаю, — всхлипнула снова Лена. — Но я не могу...

Да, слез не надо было совсем. Надо было крепиться изо всех сил. Вечером предстоял разговор с матерью. На этот раз его не избежать. И Вера готовилась к нему.

Недаром Любовь Семеновна была ее, Вериной, матерью. И на этот раз в глазах ее был тускловатый сухой блеск. Только розовые от дождя пальцы, беспрестанно скручивая в жгутик носовой платок, выдавали волнение.

Грузно опускаясь в кресло, мать глухо спросила:

— Скажи, Вера, когда у вас нынче начнутся занятия?

Повеяло холодком от необычного для матери «Вера». Ведь она всегда, всю жизнь называла ее ласково «Верочка». «Какие мелочи», — оборвала она себя, но вдруг ледяной иглой кольнула догадка: «Мама хочет, чтобы я скорее уехала. Зачем же спрашивать, когда начнутся занятия, если и так прекрасно известно? Хочет, чтобы уехала я...»

Повернув искаженное обидой лицо, Вера посмотрела в окно.

— Занятия начнутся в августе. А что, мама?

— Значит, еще дней двадцать?

— Я могу скорее, — закусив губу, выдавила из себя Вера.

Любовь Семеновна поднялась.

— Что ж, уезжай. Ничего не поделаешь. Такая уж у нас, матерей, доля — всю жизнь готовить вас в дорогу, — и повернулась к Саше. — Как, чемодан у Верочки в порядке?

Саша растерянно посмотрела на Веру, непонимающе покосилась на Любовь Семеновну и тихо прошептала:

— В порядке.

— Приготовь!

Прижавшись пылающим лбом к холодному оконному стеклу, смотрела Вера в сад. «Значит, убираться... Значит, уезжать?»

В саду мокрый ветер заламывал резиново-гибкие ветки берез, свирепо толкал деревья, заставляя их кланяться земно. Они вывертывались из его нахальных рук, упруго изгибаясь, и снова выпрямлялись.

«Но зачем я поеду раньше, если здесь так много работы? Зачем? В конце концов, если маме тяжело видеть меня, я объяснюсь с ней окончательно и перееду к Лене на Кикиморскую... Перееду, и...»

Зазвенели, посыпались на пол стекла, на стол грохнулся, разметав чашки, мокрый обломок кирпича. Он влетел из аспидной черноты двора.

Любовь Семеновна притушила лампу; хрустя осколками стекла, унесла кирпич на кухню, сдержанно объясняя что-то там перепуганному дворнику.

«И все-таки я не поеду! Если я нужна здесь, пусть даже угрозы, пусть даже кирпичи — не поеду, — решила Вера. — Ведь этого никогда бы не испугались ни Толмачев, ни Сергей, ни Ариадна». И она не испугается. Будет жить на Кикиморской, будет работать, бороться. Будет бороться всегда! Даже в тюрьме, если ее схватят.

На другой день, под вечер, она была у Грязева.

Виктор, крутя на растопыренных пальцах облинявшую студенческую фуражку с побелевшим околышем, молчал. Он уже две ночи не ночевал дома. Около окон его квартиры шатались подвыпившие хулиганы и, пугая родных, стучали в раму:

— Эй, большак, вылазь, кровянку пустим!

Вера скребла ногтем чернильное пятно на клеенке. Ждала.

— Не можем мы тебе разрешить оставаться здесь, — проговорил он наконец. — Ты обязана ехать в Петроград, — и насупился.

Вера оскорбленно стукнула ладонью по спинке стула.

— Как же ехать, если нужно работать здесь? Ты, наверное, думаешь, что надо оградить меня от всего? Так?

— Ну-ну, зачем так? — щуря хитроватые цыганские глаза, усмехнулся Лалетин. — Мы же знаем, какая вы. Не обижайтесь. Я думаю, Ольга Гребенева с Михаилом поддержат меня... Надобно именно вам в Питер подаваться... Ведь мы уже неделю сидим без газет.

— Но нас мало! — перебила его Вера. — Я должна остаться здесь.

— Поймите, Вера Васильевна, — прикладывая к груди руку, сказал Лалетин, — там нам нужен теперь свой человек, и это важнее, чем еще один товарищ здесь. Без литературы мы как немые.

Виктор бросил фуражку на стул.

— По-моему, яснее ясного — ты должна наладить бесперебойную доставку литературы.

Вера шла сюда в полной уверенности, что товарищи поддержат ее, что она останется работать в Вятке. А тут...

Вере показалось, что это нарочно придумано для того, чтобы она не осложняла отношения в семье и чтобы уберечь ее от опасности. В конце концов, ведь литературу могли доставлять железнодорожники.

Василий Иванович закрутил прядь бороды в кольцо. Нахмурился.

— Правду я говорю, и Виктор тоже. Железнодорожники не справятся сейчас. Не привезут они того, что нам надо. «Правду» в Питере теперь попробуй поищи. Да и риск, риск большой.

Вера покачала головой. Все равно, лучше ей не ехать... Но, перебирая в памяти знакомых студентов-петроградцев, она не находила никого, кому бы можно было поручить доставку литературы для вятской организации.

Виктор зло сбил щелчком со стола хлебную крошку.

— Ты начинаешь рассуждать, как ребенок. Ведь ясно: нужна литература. Если ты не веришь, мы можем оформить это как решение бюро.

Вера отвернулась к низкому, заляпанному грязью окну. Ей было тяжело и горько. Уехать в самое трудное время... Крестовина рамы, зеленые былинки за окном вдруг расплылись перед глазами.

— Я подчиняюсь, если так надо, — наконец сказала она.

Виктор тяжело вздохнул и отвернулся

— Без газет мы во как, — резанув корявой рукой по заросшему горлу, виновато проговорил Лалетин. — Ну не переживайте вы так, ради бога!

— Я не переживаю. Я поеду, — с трудом выдавила она из себя, не поворачиваясь к товарищам. Ей не хотелось, чтобы они видели ее слабость.

Когда ехала в тесной пролетке на вокзал, посеивал грустный дождик. Одиноко цокали копыта лошади. Вера молчала, вспоминая разговор с товарищами. Любовь Семеновна глухо вздыхала. Лена сжимала локоть подруги, шептала ей на ухо: — Не волнуйся, все будет хорошо. Как договорились, я стану вместо тебя носить газеты на завод. Ведь я все понимаю...

— Я рада, Леночка, очень рада за тебя, — отвечала Вера, с жалостью думая о том, что мать довольна ее отъездом. «Словно в Петрограде будет спокойнее. Ох, мама, мама, не понимаешь ты меня, нет, не понимаешь!»

Любовь Семеновна часто моргала глазами.

Ей вдруг стало до боли жалко мать. Она ткнулась лицом в пахнущий сыростью плащ Любови Семеновны, та прижала ее голову к груди.

— Береги себя, доченька, слышишь? Береги!

— Слышу, мама, слышу. А ты не расстраивайся.

— Не б-буду, — дрожащими губами ответила мать.

Промелькнул еще один кусок жизни. Очень счастливый, принесший ей столько удовлетворения. «Все горечи не идут в счет. Была настоящая борьба! И какие замечательные были люди!»

Так думала Вера, стоя на подножке вагона, провожая взглядом трогательный вятский вокзальчик, расплывчатые огни пристанционных домиков и тонущие в дождяной мути осиротелые фигурки самых дорогих ей людей — матери и подруги.