Горячее сердце (повести)

Глава 2

Капустин потер иззябшие пальцы, подышал на них, в заиндевевшую чернильницу и с трудом подписал мандат.

— Ну, Филипп, иди. Твердо требуй, чтоб сегодня же напечатаны были все воззвания. Начнут артачиться, убеди, что это дело первой важности. В общем, иди.

Филипп трижды прочел мандат. Ему понравились железные слова документа, красная печать с молотом и винтовкой посередине круга. «С такой бумагой куда угодно можно», — решил он.

Выклянчив у бородатого ремингтониста, дремавшего под плакатом «Царствию рабочих да не будет конца», осьмушку листа, опустился на колени около подоконника и огрызком карандаша начал писать. На одной стороне бумаги были набросанные лихим почерком счета пароходной компании «Булычев и Тырыжкин». У Филиппа же буквы выходили некругло. Он вспотел от непривычного занятия. «Надо волосы дыбом иметь, чтобы так много писать», — осуждающе сказал он себе.

В обмен на расписку заведующий оружием, пощелкав курком, выдал ему новый семизарядный, самовзводный «велледок» и, словно семечек, насыпал в подставленный карман патронов.

Обутый в редкостные оранжевые краги, которые посчастливилось выменять на толчке у пленного мадьяра, он непреклонным шагом вышел из белого архиерейского подворья, где сейчас помещался Вятский горсовет, и по одной из многочисленных тропинок пересек заснеженную площадь.

На Филиппа оглядывались. Сопливый мальчишка с разожженным морозом круглым лицом, путаясь в рыжих дедовых валенищах, побежал следом; у барыньки, уткнувшейся личиком в беличью муфту, вспыхнул в глазах смешливый огонек. Мужик в скрипучих новых лаптях с бурыми сукманками запустил пятерню в богатую боярскую бороду: вот так дивные обутки!

Кое-где виднелись самочинно написанные мелом и углем вывески новых учреждений и организаций. Оперялась новая власть. И Филипп шел по ее приказу. Он старался представить, как явится в типографию. Прежде всего молча положит перед кем требуется мандат и спросит:

— Воззвание готово?

— Какое воззвание?

— Да как же? Воззвание первой важности: «Всем рабочим, достигшим 17-летнего возраста, встать на защиту революционной власти, вооружиться поголовно». Оно завтра, к утру должно быть расклеено но всему городу. Неужели не готово? Почему? — И пойдет костить.

Нет, лучше он скажет так, как написано в мандате: я уполномочен... И те сразу забегают.

А можно еще...

Как можно сказать еще, Филипп так и не придумал, потому что под ногами загудело чугунное крыльцо частной типографии. Он очутился в полутемном помещении лицом к лицу с тощим человеком в железных очках. Через очки недоуменно смотрели расплывшиеся во все стекло глаза.

Это был метранпаж, заправляющий делами типографии. Он с презрением относился ко всем комиссарам вообще, а к таким, как этот, тем более.

Мельком взглянув на Филиппов мандат, метранпаж криво усмехнулся и отодвинул его, оставив на капустинской подписи черный отпечаток.

— Уберите. Я занят делом, Соло-дянкин.

— К обеду тут вы должны напечатать, — сказал Филипп.

— Подвиньтесь на двадцать марзанов, Соло-дянкин, — повторил метранпаж. Филипп не знал, что такое «марзан», но не подал вида и не отодвинулся.

«Ну и сахар попался», — подумал он и озадаченно взглянул на метранпажа: хлипкий человек, кулаки бледные. Три таких на один его кулак надо. Очки. Всех очкастых до сих пор Филипп считал рассеянными добряками, а этот... Этот и слушать его не желает и мандат с печатью прочитать не захотел да еще замарал. Филипп, наливаясь злостью, зашел с другого бока. Стрелки типографских ходиков взяли на караул.

— Вот двенадцать, а мне сегодня же к вечеру надо это... Ну, вот... воззвание, — трудно выдавил он из себя. — Сделаете к вечеру-то?

Метранпаж не ответил. Он повернулся к Филиппу спиной и склонился к замасленному ящику, разделенному, как соты, на мелкие ячейки. Потом, подняв бровь и подрыгивая ногой, вдруг начал насвистывать, будто ему было ох как весело. Свистел он противно, с каким-то фырканьем. А ведь чуть ли не знакомый был.

Вроде с этим человеком давно-давно Филипп сидел за одной партой в городском училище. Звали тогда их «горелые ухваты». И, помнится, потом лупил он этого парня, когда тот стал гимназистом с телячьим ранцем. Или защищал? Может, и защищал. В общем, был куда сильнее его.

— Погоди свистеть, — сказал он примирительно. — Разговор у меня сурьезный.

Но свист не прекращался. «Хоть железным будь, разогреет, — решил Филипп. Но и я терпение имею». Он стал ждать.

Люди в пахнущей краской и керосином низкой типографийке вроде были чем-то заняты, а может, и не заняты. Они поглядывали на независимого, смелого метранпажа, на растерянного комиссара в диких крагах и ждали, чем это кончится.

Метранпаж все-таки досвистел свою песню и повернулся к Филиппу. Лицо у него стало удивленным. Он увидел в руках комиссара верстатку.

— Те-те-те, батенька. Вещь в руках бездельника обречена на гибель, — и вырвал ее.

Кто-то хихикнул за Филипповой спиной. «Так это я бездельник?» — дошло вдруг до Солодянкина.

Он взглянул на метранпажа и рассердился на себя. И чего он робеет перед этим сутулым, квелым человеком. Что его бояться-то?

— А ну, набирайте воззвание. А ну... я вам говорю, — снова взяв верстатку, сказал Филипп.

Метранпаж азартно сверкнул очками. Казалось, он только этого и ждал.

— Угрожать, да? Граждане, что это такое?! Это произвол! Этот субъект... — закричал он на высокой женской ноте и полез на ящик, чтобы его все видели.

Стали сходиться люди из дальних закутков: наборщики с зеленоватыми лицами, чистенькие барышни-корректорши, замарашки-бумагорезчицы.

Филипп слышал много разных речей. Это было не так страшно. Пусть пошумит, тут и людей-то от силы полторы дюжины. А если бить начнут, у него «велледок» есть. Он отступил к стене и сунул в карман руку.

Поблескивая очками, метранпаж кипятился, размахивал хилым кулачком:

— Произвол! Я предлагаю бастовать. Этот субъект скоро будет стоять над нами с оружием. Этот...

— Бастовать еще выдумал. Скажи лучше, почему не сделали воззвание? — легко перекрыл Филипп его голос.

Что ответил метранпаж, он уже не слышал. Потом сам долго не мог понять, как это случилось, и объяснял тем, что все произошло само собой. Его вдруг ошеломил страшный грохот, дикой болью отдавшийся в ноге. Эта боль опустила его на порог и никак не давала подняться.

Сначала он решил, что в него кто-то выстрелил, потом понял, что он сам, играя курком, всадил себе пулю из «велледока».

Замелькали, путаясь, бледные лица барышень, растерянные глаза очкастого метранпажа. Филипп все-таки поднялся, оперся о косяк, не замечая, что ботинок подплывает кровью.

— Чтоб воззвания были сделаны, — прохрипел он. — Чтобы к трем набрали, — и опять сел на порог, потому что пол пошел каруселью. Кто-то дал ему напиться, кто-то лебезящим голосом пообещал:

— Будет все так, как вы просили, товарищ Солодянкин! Будет все так...

Филипп мстительно отвернулся. «Забегали, ядрена». Только метранпаж стоял со скрещенными руками у окна, показывая своим видом, что он готов к пыткам и даже к расстрелу. Но его уже обегали с опаской.

Когда в типографию ворвался Капустин с молодым усатым фельдшером, из-под пальто которого выставлялся подол белого халата, очкастый, видимо, раздумал идти на пытки и совал под нос Филиппу мокрую бумагу. Буквы на бумаге расползались муравьями и невозможно было ничего прочитать.

— Ладно. Набирайте дальше, — сказал Солодянкин.

Разрезав ботинок, фельдшер сказал беспечно:

— В мякоть. Скоро побежишь.

Филиппа усадили в сани и Петр Капустин сам повез его на квартиру.

— Знаешь, если каждое воззвание будет оплачиваться нашей кровью, нам ее не хватит, — с укором сказал он. — Как это ты умудрился, а?

Филипп молчал. «Чего тут скажешь-то. Кругом я виноват».

— Эх ты, чудак! — сказал Капустин.

Солодянкину было непонятно, отчего так добр к нему Капустин. За такое вон как надо взыскивать. С оружием баловаться. В армии бы поставили с полной выкладкой.