Горячее сердце (повести)

Глава 5

В широкой избе Шиляева, которую веселила просторная в петухах печь, их ждал самовар. Митрий, помолодевший после бритья, в свежей, пахнущей морозом рубахе, стесняясь и оговариваясь, позвал к столу.

Капустин снял кожанку: ни дать ни взять деревенский учитель — косоворотка, пиджачок, Митриевы валенки выше колен. Смирно сел к столу.

Хозяйка, тоже принарядившаяся, притащила огненных щей, ржаной лапши на молоке, разного холодного соленья: капусты, груздей, огурцов. После городской скудости Филипп от всей души навалился на еду.

Не успели они управиться со щами, как с дороги скатился к избе, словно с горы, человек в солдатской папахе и шинели. Каленое морозом и ветром лицо, широкое в переносье, глаза расставлены далеко, глядят прямо.

— Вот это и будет Сандаков Иван, — сказал Митрий Капустину.

Единственный на всю Тепляху большевик Сандаков Иван послал с нарочным в Вятский горсовет записку, чтоб помогали, а то дело худо. Собрание уполномоченных от деревень разделилось надвое. И, почитай, больше половины против Советской власти, потому как взяли верх горлопаны-подкулачники, а ему, хоть и окопное горло, перевеса добиться не удалось. Вновь решили собраться назавтра пополудни. Поэтому в записке просил: «Подмогайте!» И вот приехали Капустин с Филиппом.

У Сандакова Ивана взгляд тяжелый, без увертки, на беспалой правушке тавро от австрийской пули, полосатые ленточки двух «Георгиев» на солдатской рубахе. Видать, не робкий, а сразу пожаловался. Как с губернского съезда Советов явился, ходко дело пошло, все деревни объехал, а потом поп Виссарион да лавочник Ознобишин канитель развели. Ознобишин распинается, что-де добрая воля во всем должна быть. Пускай мужички всех посмотрят — и кадетов, и анархистов, и большевиков. Которые поглянутся, тех и выберут к власти.

За стол Сандаков садиться не стал. Сидел в кути на лавке и, размахивая папахой, говорил:

— Захожу сегодня к Ознобишину в лавку, а он: пулеметом станешь стращать али как?

— Тебя-то я, — говорю, — из пушки бы разнес, кровососа. Гляди, что клопина, красный. Где сядешь, там и пьешь кровь.

А он захохотал и спокойненько:

— Поди, недолго левольвертом махать-то осталось. Кое-где ваши порядочки поперек горла.

— Ну, — я говорю, — своего мы не упустим. Нам и голодуху, и стужу, и прочее что не привыкать переносить.

Капустин поставил чашку вверх дном на блюдце, сел рядом с Сандаковым, хлопнул по колену,

— Давай по порядку разберемся. Сам этот лавочник на собрании при нас не вылезет. Побоится. Кто-то вместо него шуметь станет. Нам надо, чтобы фронтовики, бедняки нас поддержали и заодно действовали. Как они у тебя, в одном кулаке или каждый сам за себя?

Сандаков достал трут, огниво, зло ударил кресалом.

— Говорено вроде со всеми.

— Учти, тут нам свой же товарищ дело подпортил. Пировал-гулял. Слышал ведь? — опять мрачнея, сказал Петр.

Сандаков добыл искру, прикурил. Задымили все остальные.

— Как не слыхать, далеко слышно было.

Договорились, что по вечерку соберет Сандаков нужных людей у Митрия. О Шиляеве он сказал, когда тот выскочил в сени, что это человек честный, свой, хоть и середняк. А у самого Сандакова никак нельзя собраться: отец-мать антихристом его подшивают, хоть беги куда. Ушел он повеселевший, заломил шапку.

Митрий Шиляев не отставал от Петра ни на шаг. И слушал, склонив голову набок, будто Капустин не говорил, а пел. Потом разошелся сам:

— Я про коммунию читал в книжках. Теперь, по-моему, самый раз в такую коммуну мужикам сбиваться, чтобы заобще все: житницы, хлева и разное иное. У моей бабы, к примеру, шаль есть, пусть ей все пользуются. Или опять сапоги у меня — так пусть надевает каждый, и чтоб работать в одно сердце.

Капустин поддакивал. Верно. А Филиппа от сытной еды потянуло на сон. Под скрип березового очепа, на котором качал зыбку голубоглазый сынишка Митрия, так и совался Солодянкин: сон к лавке придавливал. Он встряхивал очумелой головой, но все равно не мог справиться со сладкой истомой. Хорошо, что Митрий позвал в студеную клеть — принести напоказ Петру какую-то диковину. Петр тоже вышел. Втроем, толкая друг друга, они втащили в избу набитый книгами деревянный сундук.

Митрий поднял крышку. Голос словно перехватило:

— Вот это, Петр Павлович и Филипп Гурьянович, моя утеха. Всю жизнь, почитай, лет с пятнадцати, собираю. — Он наклонился, погладил студеные переплеты. — Вот — Дрожжин Спиридон Дмитриевич, а это — Иван Захарович Суриков, а это — Алексей Васильевич Кольцов, все вроде меня — несчастные самоучки, мужицкие горевальники.

И показалось Филиппу, стоят они, словно на кладбище. Вот этот, вот тот. Лежат бедняги под книжными плитами. Еще и говорит-то Шиляев так жалостливо, что впору зареветь.

А книги манили обложками. Архипка, сын Митрия, оставив зыбку, забрался на лавку и дышал Филиппу в ухо. Каких только нет книг: и махонькие совсем и, считай, в полпуда та толстенная. Даже у господ Жогиных столько книг не было.

— Да уж книжки эти, — с притворным осуждением отозвалась из-за заборки жена Митрия — Наташа, — и ест когда, так из рук не выпущает, как только и попадает в рот ложкой. — И чувствовалось, не хотела осудить, похвалиться хотела: глядите, какой он у меня книгочей, умник.

Капустин азартно подсел к сундуку.

— Смотри-ка, граф Лев Толстой, Диккенс, Стивенсон. Богатая библиотека! Вальтер Скотт.

— А я вот больше про мужицкое житье книжки уважаю, про нашу жизнь. Интересно наблюдать, кого наградит судьба спасением, а кого и гибелью. Вот «Антон-Горемыка» Григоровича так на слезу и наводит или «Митрошкино жертвоприношение»... Писатель-то уж весь испереживался, чую, любит его, вроде все под своим крылом держит, а все равно горе горючее человеку. Уберегчи не сумел, — проговорил Митрий.

Петр вскинул голову.

— Но, согласитесь, Дмитрий Васильевич, что у этих книг один унылый уклон: показывают нужду, унижение. А выход-то в чем? Ответа они не дают!

Да, ловко Петр ему подбросил закавыку. Но Митрий не затруднился в слове.

— Так ведь и про политику книжки читать надо. Но голой политикой-то не обойдешься. Я так считаю: книги вроде «Антона-Горемыки» в сердце горечь скопляют, а политические — ум на дело наставляют. Я вот думаю, и Плеханов и Ленин допрежь того, как до революции додуматься, сколько таких вот книг про горемык прочитали. После этого их на политику потянуло. Поняли, что так, как Горемыка жил, жить нельзя.

Петр хмыкнул, улыбнулся.

— Ну, ну, предположим, — а спорить не стал. Видно, правильно сказал Митрий.

Филипп давно приметил одну книжицу с древним воином на обложке. Чем-то она ему приглянулась. Взял. «Спартак». Листнул. Вроде не так завлекательно: какие-то рабы, гладиаторы. Подсел к окну. Одна страница, другая. И вдруг Филипп забыл, что он в избе у тепляшинского мужика, что поквохтывают курицы в подполье, ревет в зыбке ребенок, сидят перед драгоценным сундуком и толкуют о книгах поживший уже на свете человек и комиссар Капустин. Все они были где-то далеко-далеко.

Очнулся Филипп оттого, что застучали с мороза валенки, заскрипели лапти. Набралось в избу немало незнакомого сермяжного народа. На улице, видать, крепко подморозило. Из-за соседней крыши выкатился лукошком месяц. Но все это показалось Солодянкину не настоящим. И даже Капустин, напористо рассказывающий мужикам о текущем моменте, казался не таким натуральным. Филипп был в раскаленном солнцем Древнем Риме, среди гладиаторов. Спартак готовился к победной битве. Солодянкин непонимающе взглядывал на Капустина, ерошил клочковатые волосы, опять прилипал к книге.

«Если бы дать Спартаку один пулемет «максим», тогда он бы всех патрициев покрошил. А если бы еще добавить дюжины три берданок да маузер Спартаку», — с волнением думал он. И, конечно, Филипп сам бы, не задумываясь, поехал на подмогу, повез это оружие. Уж по такому случаю Вятский горсовет отпустил бы, И, ясное дело, на первых порах побыл бы инструктором. «Что-что, а «максимушку», черным платком глаза завяжи, сумею разобрать и собрать».

Филипп даже не заметил, как ушли мужики, а потом и Сандаков Иван. Сидел у едва мерцающего в масляной плошке фитилька, глотал страницу за страницей, пока Капустин не прогнал его спать на полати.

Но Филиппу не спалось. Он спустился на пол, разбудил Митрия.

— Что хочешь делай, не могу уснуть. Зажги, а?

— Со мной тоже так бывает, — налаживая светильник, обрадованно сказал Митрий. — Читай, читай!

Солодянкин кровожадно набросился на книгу. Читать было тяжело: одно расстройство. Филипп иной раз не выдерживал, захлопывал корки. Брала его ярь. Этого подлого Марка Красса он бы сам к стенке поставил. А те-то дуралеи! Вся сила в том, чтоб вместе быть, а они наособицу от Спартака пошли. Эх, так бы и в книгу влез да Спартаку сказал, кому доверяться-то можно, а кому ни-ни.

Такого с Филиппом, пожалуй, еще ни разу не было. И во сне он слышал голос Спартака, и сам божился, что приедет с пулеметом, уговаривал, чтоб тот держался, сколько есть мочи.

Утром Солодянкин разошелся и, схватив ухват, начал чертить на полу, где бы лучше всего поставить Спартаку «максим» во время боя. Капустин и Митрий слушали его с ухмылочкой: не верили, что можно так. Архипка, правда, глядел на летающий в руке Филиппа ухват. На Капустина Солодянкин обиделся. Вот ведь, даже такая жизнь, как у Спартака, его ни капли не задевает. Это надо волосы на голове дыбом иметь, чтобы так-то.

— Ну, поднимайся, великий фракиец Спартак, в школу надо, — уже одетый, положил Капустин руку на плечо Солодянкина, и тот засмущался, довольный этой кличкой, но сказал вроде с обидой:

— Дразнишься. А между прочим, рысковый мужик, поставь такого во главе Красной гвардии, разгону даст.

Капустин захохотал:

— Из Древнего Рима пригласим? Давай. Вместо Курилова.

По дороге Филипп думал о том, что получилось бы, если бы Спартак оказался в Вятке. Обмундировать сразу надо, шинель выдать, ботинки с обмотками: сапог, слышно, на складе нет, папаху. Но после этого потерялось в Спартаке все спартаковское. Филипп разочарованно понял, что в солдатской шинели, в папахе похож гладиатор на любого вятского мужика, на того же Василия Утробина.

Подошли к школе. Старательно околотили голиком снег с сапог. В безлюдном школьном коридоре эхо множило шаги. Петр подходил к классным дверям, прислушивался. Филиппа охватила давняя робость. Вот выйдет учитель и скажет: «А вы что тут делаете?»

За первыми дверьми резкий женский голос говорил:

— Кошкин, напиши: «Тятя пашет землю сохой».

— Нет, это не Вера Михайловна, — сказал Петр.

За следующими дверьми колокольно гудел бас:

— И сотвори господь землю.

Это и есть, наверное, поп Виссарион, о котором говорила Вера Михайловна. Капустина так и подмывало распахнуть дверь и крикнуть ребятишкам, которым давно, конечно, осточертели дурацкие легенды и заповеди: «Выходи! Бога нет, закона божьего тоже», — так, как он кричал это в реальном училище весной прошлого года, за что был с треском выгнан.

И Петр распахнул дверь. Высоченный поп — не поп, а попище — с вороной гривой на гранитно-тяжелой голове навис над покорными головенками.