Записки несостоявшегося гения

сложиться нечто долговременное и даже прочное, несмотря на кажущуюся беззащитность

и внешнюю безысходность.

К сожалению, фотографии супруга Евгении Павловны, человека по тем временам

передовых взглядов и убеждений, не сохранилось. Так уж сложилось, что он больше был

занят собственными делами и личная жизнь жены в его душе не занимала значительного

места. Честно говоря, об этой семье мне мало известно. Знаю только, что у них был сын

Валерий, с которым до революции была связана какая-то темная история, и Евгения

Павловна даже выезжала в столицу, ища заступничества у старого графа. Кажется, ему

удалось благополучно выпутать Валерия из скверной ситуации. Но интересно, почему не

отправился в Петербург его отец? Иль понимал, что тонкие дела в руках жены –

надежнее?

Перейду к главному. С годами герои этой истории не молодели. После начала

войны 1914 гола граф Лишневский в Херсоне уже не появлялся. Они переписывались. По

крайней мере, пока работала почта. А годы пошли непростые. Первая мировая, потом

революция. В 1918 году по Брестскому соглашению Херсонская губерния перешла под

германский протекторат. Вот здесь наша история и подходит к концу.

В начале декабря генерал Лишневский получил веточку с юга о том, что умер муж

Евгении Павловны инженер Саламатин.

Не знаю и видно уже не узнаю никогда, что заставило его, человека преклонных

лет, бросить всё и отправиться в мятежную Украину к Евгении. Через всю страну, с севера

на юг, сквозь границы и разруху, гражданскую безжалостную войну и безбрежную

российскую смуту.

Что гнало его: боль и тоска, докучливые спутницы мужского увядания? Или

призрачная надежда, что в его незадачливой судьбе еще может всё перемениться? Или –

на самом деле — последняя любовь пьянит сильнее всего, что было прежде?

367

Действительно, на что мог рассчитывать семидесятивосьмилетний старец, затеявший неведомо зачем такое опаснейшее по тем временам мероприятие?

Я завидую мужеству, решительности и любви графа Лишневского. Это был

настоящий мужчина.

Генерал не видел Евгении четыре года. Сердце билось от мысли, что через

несколько часов они, наконец, встретятся. Что утро нового дня станет для них началом

новой совместной жизни. Жизни вместе — навсегда. Сколько лет он ждал этого дня — и

вот, он пришел — ему остался всего один шаг! Только один шаг, но как же медленно

плетутся кони…

Много позже в своих показаниях германской полиции извозчик так и не смог

рассказать о нападавших ничего существенного. Сказал лишь, что скорее всего — это были

шатуны, мародерствующие дезертиры из отступающей армии. Его ударили по голове и

отбросили в сторону, а на старика-пассажира набросились скопом. Били кольем и ногами.

Сняли драповое пальто и высокие шнурованные ботинки. Забрали тощий баул и

ободранный фибровый чемодан. Оставили истекать кровью и растворились в темноте.

Бричку и коней не тронули. Извозчик с трудом пришел в себя, погрузил тело пассажира и

— делать нечего — решил вернуться назад.

Проезжая через темный город, заметил тусклый свет в окнах Екатерининского

собора. Калитка была открыта, долго стучал в дубовые двери. Наконец, их отворили.

Понятливая братия без лишних вопросов помогла занести тело. Голова старика, редкие

пегие клочки волос были в крови. Он еще хрипел. В тусклом свете лампад с трудом

разглядели генеральскую форму. На кителе зияла дыра: многочисленные награды были

вырваны с мясом. Случайно уцелела лишь медаль «За оборону Севастополя». Та самая

медаль, которую он получил пятнадцатилетним мальчишкой. Так его первая награда

оказалась последней. Ни бумажника, ни документов при нем не было. Имя — неизвестно, фамилия — тоже. Ему пытались помочь, но к рассвету, не приходя в сознание, он

скончался.

Учитывая высокое воинское звание покойного, предполагавшее немалые заслуги, настоятель принял решение похоронить его на церковном погосте. Дознание по факту

убийства проводила германская администрация. Времена были смутные, среди других

забот это дело закрыли.

В имении под Дарьевкой его ждала женщина. Ждала и не дождалась. Она так и не

узнала, что зимой восемнадцатого года их отделял друг от друга всего один шаг. Шаг, который им сделать было не дано.

И все-таки в этой необычной могиле покоится счастливый человек. Который и в

старости нашел в себе силы и страсть броситься сквозь все ветры и бури навстречу

любимой. И не его вина, что так и не смог увидеть ее в последний раз. А ведь его Евгения, Женечка, Женя, ж е н а — была, кажется, совсем рядом.

От времени, когда мы есть

До времени, когда мы были

Лишь шаг, одной ногой мы здесь,

Другой — в могиле

И не ищи в том шаге суть

Своих проблем

Куда, зачем ты держишь путь

И — с кем…

Ваше сиятельство, граф Лишневский!

Простите мой любимый Херсон, где Вы утратили всё: жизнь, любовь и даже фамилию!

368

Досадная невстреча с любимой на земле — давно состоялась на Небе, и сегодня, взирая со

своих высот на наши грешные уделы, Вас разве что веселит, как более ста лет любой, попавший на подворье Екатерининского собора, с изумлением разглядывает

единственную в мире могилу неизвестного генерала, задаваясь вопросом: кто это?

Хотел закончить словами «Спите спокойно, генерал!», но вовремя спохватился: ведь

спим, наверное, все мы, коль должно было пройти столько лет, чтобы с Вами

познакомиться.

===============

ДОКТОР В.З. ЗИЛЬБЕРШТЕЙН

Расскажу об одном из главных действующих лиц в истории Херсонской больницы имени

А. и О. Тропиных (в народе — «Тропинка») — докторе Владимире Зиновьевиче

Зильберштейне. Краткая справка об этом человеке: родился в 1886 году в купеческой

семье, закончил Новороссийский (Одесский) университет в 1910 году, врач-окулист.

Десятки лет руководил Тропинкой. Умер в 1955 году в возрасте 69 лет.

Вот что написано о нем на больничном сайте:

«…Линейка, запряженная лошадкой, каждое утро привозила Владимира Зиновьевича с

улицы Суворова, где он жил, в больницу, расположенную тогда на далекой окраине

Херсона. Свой обход главный врач начинал с родильного отделения, справляясь о

количестве родившихся и состоянии их здоровья. Затем он обходил все корпуса, непременно заглядывал на кухню, не забывая и о конюшне, осматривал и оранжерею -

здесь готовились букеты для отделений. Дело в том, что по заведенным тогда правилам

утром садовник разносил в отделения приготовленные букеты цветов. Наиболее красивые

и пышные Владимир Зиновьевич рекомендовал относить в детское и родильное

отделения. Вспоминает буфетчица хирургического отделения Финенко: "Будучи на

сносях, я продолжала работать. Схватки начались у меня во время раздачи обеда. Анна

Васильевна Кузьменко сообщила об этом Владимиру Зиновьевичу. Он сказал:

"Немедленно в родзал!" Но я все-таки продолжала раздавать обед, а когда обед

закончился, пошла в родзал в сопровождении Анны Васильевны. Владимир Зиновьевич

при родах присутствовал. А утром пришел ко мне с огромным букетом темно-красных

роз. Разве такое можно забыть?"

369

Владимир Зиновьевич был оперирующим окулистом, вдумчивым врачом, знал

акушерство, слыл искушенным терапевтом, действительно, образцом земского врача, который "и швец, и жнец, и на дуде игрец". Он сплотил коллектив и так организовал

работу в больнице, что в послевоенные годы. "Тропинка" постоянно занимала первые

места в смотрах лечебных учреждений города.

Скорее всего, только поэтому уже на следующий день после начала Великой

Отечественной войны на базе больницы организовали эвакогоспиталь № 1959, который

возглавил майор медслужбы В.З.Зильберштейн. Все 1418 дней войны госпиталь

действовал как медицинское учреждение Красной, а затем Советской Армии».

А теперь я расскажу о том, что запомнилось лично мне об этом человеке. Во времена

нашего знакомства он знал обо мне куда больше, чем я о нем: ведь к моменту его смерти

мне только исполнилось 10 лет. Насчет пролетки, то мне действительно врезалось в

память, что каждое утро, независимо от погоды, стояла ли зимняя тьма или начинался

погожий летний денек, ровно в 6.30 раздавался цокот копыт — доктор уезжал на работу.

Интересно, в те послевоенные годы у главврача городской больницы не было служебного

автомобиля, и иметь свой персональный конный выезд было вполне престижно. А какой

автомобильный парк сегодня в любом медучреждении… Наверное, лечат лучше. Он жил

в доме № 10, по улице Суворовской, принадлежащем его отцу, купцу 1-й гильдии, Зиновию Зильберштейну. Дом был большой, просторный, в нем умещался и ювелирный

магазин хозяина, и 7 или 8 больших жилых комнат.

После освобождения Херсона несколько комнат в его доме заняло Международное

общество Красного Креста и Красного Полумесяца, которое возглавляла моя бабушка, Млода Исааковна Эльзон. Доктор вернулся с фронта, вновь возглавил Тропинку, а на

бабушку за уплотнение не обижался, они даже стали друзьями. Иногда он заходил по

вечерам к бабушке, чаще — она брала меня и приходила пить чай к нему. Они вели по

вечерам долгие беседы, мне было скучно, и я просматривал книги в его огромной

библиотеке. Все они были украшены одним рисунком, который встречается сегодня в

некоторых книгах уже моей библиотеки, доставшейся мне по наследству от бабушки.

Хорошо помню, как она радовалась таким подаркам, и всегда старалась тоже

отблагодарить его взамен чем-то.

В.З.Зильберштейн уже много лет был вдовцом. За его хозяйством приглядывала

чистоплотная сельская женщина, она же имела там свою комнату. Помню, как он всегда

вежливо и корректно обращался к ней только на «вы»: — Дуся, будьте любезны, принесите, 370

пожалуйста… Через несколько месяцев после его смерти из Ленинграда приехал его сын, известный ученый, с которым они не поддерживали каких-либо отношений, и просил

домработницу дать ему на память несколько книг из отцовой библиотеки. Та отказала, он

зашел к бабушке, представился и попросил помочь ему. Бабушка пошла, о чем-то громко

говорила с той женщиной, делала упор на то, что «профессор приехал из самого

Ленинграда», и сын доктора получил, наконец, разрешение взять на память книги. После

этого бабушка пригласила его к себе, накормила, расспросила, а уже вечером (я почему-то

запомнил этот разговор) возмущенно рассказывала моей маме, что служанка доктора

Зильберштейна называет себя его женой и панически боится возможных наследников.

И еще я запомнил, что доктор Зильберштейн в свои последние годы почему-то увлекся