Спасти огонь

Я увидела впереди Унидад-Модело. Стоит мне только пересечь проспект, и я углублюсь в лабиринт переулков, собью погоню со следа. Я только что убила человека и сама не могла в это поверить. Рука отреагировала автоматически. Раскаиваться было глупо. Либо он, либо я. Я поднажала. Переулки были все ближе. Но я не успела вбежать в них: навстречу выскочил новый тип и, не сказав ни слова, выстрелил в меня. Я почувствовала удар в грудь и рухнула на землю, точнее, на тротуар под эритриной — деревом, напомнившим мне о детстве. Револьвер упал в двух метрах от меня. Не достать. Я ухватилась за колючие ветки и подтянулась, стараясь подняться. Шипы впились в ладони. Но, превозмогая боль, я все равно стремилась вверх. Нападавший подошел и прицелился мне в голову: «Добегалась, сука».

Он лавировал в проулках так быстро, как только мог. Не знал, куда бежать. Откуда послышались выстрелы? Он остановился. Нельзя метаться наугад. Последний выстрел вроде был на северо-востоке, но, может, это просто эхо так пошло между стенами. Куда же выскакивать, черт, куда же? Он повернул к проспекту Рио-Чурубуско. Это самый короткий путь к большим улицам. Не успев перебежать проспект, снова услышал выстрел слева, на сей раз гораздо ближе. Повернул и со всех ног помчался туда.

Если курица хочет, чтобы ей свернули шею, она сама в руки идет. Дамочке захотелось прогуляться. Можно подумать, она на набережной в Акапулько. Прям туристка. Вот дура. Киллеры в «цуру» глаза вылупили. «Эй, а это ведь она, скажи?» — спросил Гудрон у напарника. И точно, фланирует мексиканская Мария-Антуанетта, спокойненько себе так, будто пирожных купить вышла. «Так, убираем ее, пока опять домой не слилась», — скомандовал Гудрон. Еще бы кто-нибудь гориллу у столба завалил. Набрали Четырехглазому: «Эй, слеподырый, на тебе макака, что этих сечет. Дуй сюда». В «цуру» дождались подкрепления и, увидев его в зеркала заднего вида, пошли на бабу и старпера.

Не знаю, как там было у тебя, Сеферино, но я не видел никакого света и никакого туннеля, не чувствовал полного умиротворения и уж тем более Божественного присутствия. Просто экран погас, и фильм о моем будущем закончился. Я услышал выстрелы за спиной. Мне хотелось только одного: чтобы Марина спаслась. Мои мышцы начали сокращаться. Я вдохнул полную грудь воздуха. Выдохнул. Снова вдохнуть не смог. Правая нога медленно вытянулась, голова закатилась назад. Оставалось только смотреть в небо, пока все не потемнело.

Машина услышал выстрелы и попытался определить координаты. По рации в отчаянии орали телохранители: «Дона Франсиско убили, босса убили!» Уан даун. Это заденет сукиного сына за живое. Осталось только бабу порешить, а уж потом и его можно. «Она на улице, параллельной Чурубуско», — прокричал ему в рацию один из его киллеров. Машина кинулся на угол 201-го тупика и Восточного проспекта и там увидел, как она на полной скорости бежит к нему. Он спрятался за решетчатой оградой. Прямо газель, кобыла. На бегу снесла старушенцию. Бедная сеньора отлетела, как монетка. «Дура!» — наорал на нее какой-то пацан. Словно коровка на бойню, она шла прямо к нему. И все оборачивалась, оборачивалась, не зная, что в двадцати метрах впереди ее ждет прямой перелет в Каю-коакан.

Он подошел поближе, не переставая целиться. Смотрел на меня с ненавистью. Я из последних сил попыталась привстать, но не получилось. Уже думала, он меня добьет, но тут налетел Хосе Куаутемок и свалил его с ног. Он покатился по земле, Хосе Куаутемок запрыгнул на него. Стал избивать его пистолетом, выкрикивая: «Она тебе ничего не сделала, Машина, козел ебаный!» И вдруг остановился. У того шла кровь носом и ртом. Хосе Куаутемок повернулся ко мне, мы несколько секунд смотрели друг на друга. Потом он поглядел на поверженного врага. «Квиты», — сказал он. Тот попытался вырваться. Хосе Куаутемок приставил пистолет к его голове. Я подумала, сейчас он спустит курок. «Квиты», — повторил он. Тот успокоился. Сплюнул кровь. «Ладно, квиты», — сказал он. Хосе Куаутемок слез с него, и он поднялся на ноги. Развернулся, сделал знак тем, кто гнался за мной, и все трое ушли по проспекту.

Гудрон с напарником тронулись с места. Проехали мимо, чтобы убедиться: это та самая баба. Потом развернулись. Баба со старпером тем временем кинулись к дому. Когда охранник у столба хотел прийти на помощь, Четырехглазый снял его в спину. Тот упал с пулевым ранением в затылок и через две сотых секунды окостенел на асфальте, парализованный. Гудрон и напарник, приободрившись, вбежали в гараж. Старпер притаился за дверью и чуть только высунул пушку, Гудрон, которого в бытность военнослужащим мексиканских вооруженных сил тренировали гринговские морские пехотинцы, сделал три скачка зигзагом, приземлился напротив него и засадил ему прямо в рожу. Тот завалился на спину — скула снесена, в затылке дыра. Не снимая его с мушки, Гудрон нагнулся и увидел, что взгляд его остекленел, как у рыбы. «Готов, — сказал он напарнику. — Давай за бабой». Побежали дальше, а Четырехглазый отправился на другой конец квартала, чтобы перехватить.

Я была уверена, что умру. По футболке растекался кровавый круг. Дышать было трудно. Хосе Куаутемок подбежал ко мне, осторожно положил к себе на колени и руками зажал входное и выходное отверстия от пули. «Беги», — сказала я ему. Я не хотела, чтобы его поймали. Пусть хоть один из нас спасется. Он помотал головой: «Нет, я с тобой останусь». — «Я умираю». Он сердито посмотрел на меня: «Нет, не умираешь. Не говори глупостей». И сильнее зажал рану. Сквозь пальцы у него начала струиться кровь. Подбежал парень, который пару минут назад обозвал меня дурой. «Я уже позвонил в скорую и в полицию, — сказал он и наивно спросил: — На вас напали?» — «Да, на нас напали», — ответил Хосе Куаутемок.

Скорая и патрульные подъехали одновременно. Когда парамедики хотели отвести Хосе Куаутемока от меня, он отказался: «Если я уберу руки, она истечет кровью». Он поехал со мной в скорой. Я чувствовала, как жизнь утекает из меня. «Скажи моим детям, что я люблю их», — попросила я. «Ты сама скажешь», — ответил он. Всю дорогу он не переставал со мной разговаривать. Я хотела закрыть глаза, а он не давал: «Открой глаза. Слушай каждое мое слово».

Парамедики запросили операционную, пока мы ехали: «Пулевое ранение грудины, задето левое легкое. Обширное внутреннее кровотечение». Хосе Куаутемок наклонился и поцеловал меня в лоб. «Все будет хорошо», — сказал он. В который раз влил в меня надежду. Откуда у него были такие запасы уверенности?

Приехали в больницу. Нас ждали четыре врача. Меня спустили из скорой и покатили по коридорам. Хосе Куаутемок по-прежнему не отрывал рук от раны. Он дошел со мной до самой операционной. «Красавица, знаешь свою группу крови?» — спросила медсестра. «Третья положительная», — ответила я, проваливаясь в обморок. Один из врачей прокричал: «Четыре единицы третьей положительной! Срочно!»

Меня ввезли в операционную. Подключили к аппаратам, на лицо надели маску. Какой-то прибор отсчитывал мой пульс, и я видела, как он с каждой секундой становится реже: тридцать восемь, тридцать семь, тридцать шесть, тридцать пять… «Красавица, — спросила та же медсестра, — аллергия на лекарства есть?» — «Нет». — «Раньше кровь переливали?» Я помотала головой. Мне было удивительно, как это я так ясно мыслю и все помню, если я одной ногой в могиле.

Врач сделал мне укол в руку. «Через несколько секунд вы потеряете сознание», — предупредил он. Я повернула голову к Хосе Куаутемоку. Если я умру, пусть последним, что я увижу в жизни, будет его лицо. Он улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. А потом отключилась.

Я не знаю, откуда взялось избитое выражение «земля ему пухом». Вряд ли тебе она пухом, потому что иногда я слышу, как ты ворочаешься, словно не можешь нормально устроиться в могиле. Я тоже не могу. В нас, мертвецах, есть некая кипучесть, движение, которое не следует путать с испускаемыми газами. Нет, это потоки жизни, все еще бегущие по артериям. Они долго не иссыхают. На то, чтобы отделаться от жизни, уходит целая вечность.

Я не могу упокоиться. Мне неудобно в этой темноте, в этой тесноте. Я тоскую по свету и воздуху. «Прах ты и в прах возвратишься», — говорится в Библии. Я отказываюсь превращаться в корни, в зловонные пары, в известковые останки, хотя теперь и знаю, что мы, топчущие землю, не уходим полностью. Кое-что остается.

Ответь мне, папа. Я много недель разговариваю с тобой, а ты упрямо хранишь молчание. Не думаю, что у тебя не осталось слов. Только не у тебя, великого оратора, непобедимого в диспуте интеллектуала, писателя, активиста. Почему ты не хочешь говорить со мной? Кровоизлияние в мозг — не оправдание. Взгляни на меня, болтуна с разнесенным продолговатым мозгом. Здесь то, что нас убило, уже не имеет значения. Говорит сама жизнь, папа. Так что не надо. Возможно, тебе не понравилось то, что я про тебя сказал. Но я просто хочу быть справедливым с тобой. Чтобы ты взглянул на себя со стороны, без прикрас. Как сын, преподношу тебе зеркало, отполированное любовью, восхищением, но также и обидой и, должен с сожалением заметить, ненавистью. У тебя впереди целые века и даже тысячелетия, чтобы смотреться в него и пролить немного света на себя самого.

Смерти, надо думать, было нелегко утихомирить такого ураганоподобного человека, как ты. В тебе, вероятно, оставались молекулы идей, ярости, желаний. ТЫ был как непрекращающийся ядерный взрыв. Где уж было смерти сдержать твою силу. Я иногда чувствую, как содрогается земля: это ты шевелишься со всей своей китовой мощью.

Мы не призраки и, думаю, вряд ли будем ими. Какая нелепость эти сказочки про неупокоенные души, разгуливающие между живыми. Один священник как-то хотел привести аргумент против твоего атеизма и сказал: «Ты можешь не верить в Бога, но Бог верит в тебя». Я до сих пор помню, с каким благостным видом он произнес это, как ему казалось, неопровержимое суждение. Ты блестяще парировал: «Ты можешь не верить в призраков, но призраки верят в тебя». Я чуть не умер со смеху. Бедный падре попытался, заикаясь, что-то ответить, но в конце концов промолчал. Я хотел бы сейчас верить в призраков, точнее, стать призраком. Много дал бы за возможность взаимодействовать с живыми. Я бы тихо сидел в парке и представлял, какая из гуляющих по дорожкам женщин могла бы стать моей любимой. Смотреть на мальчиков и девочек на детской площадке и думать, а какими были бы мои дети. Мне хотелось бы вернуться к брату и Марине. Узнать, выжили ли они после нападения, и если да, любоваться их любовью. Да, папа, я признаю, во мне проснулся романтик. Что уж тут поделать. Я знаю, ты ненавидишь сентиментальность. Я тоже с ней не очень дружил, пока не увидел этих двоих. Кто же затаенно не желает такой истории, в которой любовь побеждает?

Меня хоронили не так пышно, как тебя. Не было длинных речей, политиков, академиков, интеллектуалов и бывших учеников, оплакивающих твою утрату. Из гроба я услышал только краткий пересказ моей биографии, сделанный дорогим другом, который не уставал меня превозносить. Я даже улыбнулся себе под нос. Или он склонен преувеличивать, или знал меня только с одной стороны.