В одном лице

Глава 4. Лифчик Элейн

Даже теперь я не знаю, что и думать о несчастном Калибане — чудовище, попытавшемся изнасиловать Миранду и тем заслужившем вечное проклятие Просперо. Похоже, что Просперо берет на себя минимальную ответственность за Калибана: «А эта дьявольская тварь — моя».

Конечно, такой эгоист, как Киттредж, был уверен, что «Буря» — это пьеса про Фердинанда, история любви, в которой Фердинанд добивается руки Миранды. Но Ричард Эбботт охарактеризовал эту пьесу как трагикомедию, и те два (почти три) осенних месяца 1959 года, пока мы с Элейн были заняты на репетициях, мы чувствовали, что пребывание в столь непосредственной близости от Киттреджа и есть наша трагикомедия — хотя «Буря» кончается счастливо как для Ариэля, так и для Миранды.

У моей матери, не устававшей настаивать, что она просто суфлер, была занятная привычка подсчитывать время, проведенное каждым из актеров на сцене; она засекала время с помощью дешевого кухонного таймера и записывала (на полях своей копии пьесы) примерный процент времени для каждого персонажа. Ценность маминых расчетов казалась мне сомнительной, однако мы с Элейн находили удовольствие в том, что Фердинанд был задействован всего в семнадцати процентах пьесы.

— А как насчет Миранды? — непременно старалась спросить Элейн, когда знала, что их разговор точно достигнет острого слуха Киттреджа.

— Двадцать семь процентов, — отвечала мама.

— А я? — спрашивал я.

— Ариэль находится на сцене тридцать один процент всего времени, — отвечала она.

Киттредж зубоскалил над этими унизительными для него подсчетами.

— А Просперо, наш несравненный режиссер, обладатель знаменитой магической силы, вокруг которой столько шумихи? — саркастично осведомлялся Киттредж.

— Шумихи! — откликалась громогласным эхом Элейн Хедли.

— Просперо находится на сцене приблизительно пятьдесят два процента времени, — сообщала Киттреджу моя мать.

— Приблизительно, — глумливо повторял Киттредж.

Ричард Эбботт рассказал нам, что «Буря» была «прощальной пьесой» Шекспира: поэт уже знал, что расстанется с театром, — но я все равно не видел необходимости в пятом акте — особенно в прилепленном в конце эпилоге, который произносит Просперо.

Возможно, я уже тогда понемногу становился писателем (хотя драматургом я так и не стал), поскольку мне казалось, что «Бурю» нужно было закончить обращением Просперо к Фердинанду и Миранде: «Забава наша кончена…» — в первой сцене четвертого акта. И конечно же, свою реплику (и всю пьесу) Просперо должен был завершить прекрасными строками: «Мы сами созданы из сновидений, / И эту нашу маленькую жизнь / Сон окружает…». Зачем ему говорить еще что-то? (Может, он все же чувствует свою ответственность за Калибана.)

Но когда я высказал все это Ричарду, он ответил: «Ну, Билл, если ты в семнадцать лет переписываешь Шекспира, тебя ждет великое будущее!». Обычно Ричард не подшучивал надо мной, и его слова меня задели; Киттредж тут же почуял мою боль.

— Эй, Переписчик! — прокричал мне тем вечером Киттредж через весь двор.

Увы, это прозвище не прижилось; Киттредж никогда больше не звал меня так, остановившись на Нимфе. Я предпочел бы Переписчика; по крайней мере, это была меткая характеристика моей будущей манеры письма.

Но я отвлекся от Калибана; я снова отошел от темы, и это тоже характерно для моей писательской манеры. Калибан находится на сцене двадцать пять процентов времени. (При подсчетах мама никогда не принимала во внимание число реплик, только время нахождения персонажей на сцене.) Это было мое первое знакомство с «Бурей», но, сколько бы раз я ни смотрел ее постановки, Калибан неизменно вызывал у меня волнение. Как писатель я назвал бы его «неразрешенным» персонажем. По тому, как резко обращается с ним Просперо, мы понимаем, что он никогда не простит Калибана, но хотел ли Шекспир, чтобы и мы были столь же суровы к чудовищу? Может, он ждал от нас сочувствия — а может, в какой-то степени и чувства вины.

Той осенью пятьдесят девятого я не совсем понимал, что думает о Калибане Ричард Эбботт; он выбрал на эту роль дедушку Гарри, что еще больше запутало дело. Гарри никогда не выходил на сцену в какой-либо мужской роли; неизменно женский образ дедушки Гарри делал тот факт, что Калибан не совсем человек, еще более «неразрешенным». Может, Калибан и желал Миранду — мы знаем, что он пытался ее изнасиловать! — но Гарри Маршалл, даже в роли злодея, практически никогда не бывал на сцене полностью отталкивающим — как и полностью мужчиной.

Вероятно, Ричард понимал, что Калибан должен вызывать недоумение, и знал, что дедушка Гарри найдет способ еще усилить это ощущение. «Дед у тебя странный», — открытым текстом заявил мне Киттредж. (Он прозвал дедушку «Королева Лир».)

Даже мне показалось, что в роли Калибана дед перечудачил самого себя; у него вышел сексуально неоднозначный персонаж — Калибан сделался андрогинной ведьмой.

Парик (дедушка был лысым) одинаково подошел бы как мужчине, так и женщине. Костюм отлично бы смотрелся на эксцентричной городской попрошайке — мешковатые спортивные штаны и здоровенная фуфайка, такие же серые, как и парик. В завершение этого двусмысленного образа Гарри разулся и ярко накрасил ногти на ногах. К мочке уха он прицепил массивный фальшивый бриллиант — подходящий скорее даже не шлюхе, а пирату или профессиональному рестлеру, — а поверх фуфайки надел ожерелье из фальшивого жемчуга (очень дешевую бижутерию).

— Все-таки что такое Калибан? — спросил Киттредж Ричарда Эбботта.

— Земля и вода, Киттредж, — грубая сила и коварство, — повторил Ричард.

— Но какого пола это коварство? — спросил Киттредж. — Это что, чудовище-лесбиянка? Оно пыталось изнасиловать Миранду — так кто это, он или она?

— Какого пола, какого пола! — заорала Элейн Хедли. — Ты о чем-нибудь другом можешь думать?!

— Нимфа, не забудь про беруши, — сказал Киттредж, ухмыльнувшись мне.

Стоило нам с Элейн взглянуть на него, как мы видели перед собой его мать, сидящую, скрестив великолепные ноги, на неудобной скамье трибуны. Казалось, миссис Киттредж наблюдала за тем, как ее сын методично укладывает носом в мат более слабых соперников, так, будто смотрела порнофильм, но с отстраненной уверенностью опытной женщины, которая знает, как это делается правильно. «Твоя мать — мужик с сиськами», — хотел бы я сказать Киттреджу, но, конечно, не решался.

Остается лишь догадываться, что мог бы ответить на это Киттредж. «Ты о моей мачехе?» — уточнил бы он перед тем, как переломать мне руки и ноги.

Дома я спросил маму и Ричарда:

— Что такое с дедушкой Гарри? Я знаю, что Ариэль обладает полиморфным полом — который зависит скорее от облачения, чем от физических признаков, ты мне это говорил, — сказал я Ричарду. — Ну ладно, допустим, все это — парик, лосины — говорит о том, что пол Ариэля изменчив. Но Калибан-то разве не мужского пола? А дедушка Гарри, по-моему, играет Калибана, как… — я остановился. Я не хотел называть дедушку «Королевой Лир», поскольку эту кличку ему дал Киттредж. — Как какую-то лесбуху, — в итоге выдал я. Слово «лесбуха» было тогда модным в Фейворит-Ривер — среди тех учеников (к которым относился и Киттредж), которым не надоедало повторять «гомик», «педик» и «голубой».

— Папуля — не лесбуха! — прикрикнула на меня мама. Раньше я и представить себе не мог, чтобы она повысила голос; теперь она делала это все чаще — и всегда в мой адрес.

— Ну, Билл… — начал Ричард Эбботт и замолчал. — Не переживай так, Золотко, — обратился он к маме, чье раздражение отвлекло его. — На самом деле, Билл, — начал он снова, — я думаю, что вопросы пола во времена Шекспира значили намного меньше, чем сейчас.

Так себе ответ, подумал я, но ничего не сказал. Росло ли во мне разочарование в Ричарде, или это рос я сам?

— То есть он так и не ответил на твой вопрос? — спросила меня потом Элейн Хедли, когда я признался ей, что половая принадлежность дедушки Гарри в роли Калибана мне не совсем ясна.

Забавно вспоминать, что, оставаясь наедине, Элейн и я практически не касались друг друга, но, оказавшись на людях, мы непроизвольно хватались за руки и держались ровно до тех пор, пока было кому это видеть. (Это был еще один наш секретный шифр, вроде вопроса «Что будет с уткой?».)

Однако когда Элейн и я впервые пришли в городскую библиотеку, мы не держались за руки. У меня было впечатление, что мисс Фрост ни на секунду не поверит в наши попытки изобразить романтическую связь. Мы с Элейн просто искали место, где мы могли бы читать свои роли для «Бури». В общежитии были слишком тесно и людно — если только не закрываться в спальне. Но мы слишком успешно изображали влюбленных. Наших родителей хватил бы удар, если бы мы заперлись в спальне вдвоем.

Что касается комнаты с ежегодниками в библиотеке академии, периодически там все же появлялись преподаватели, и закрыться там мы не могли; наши голоса были бы слышны снаружи. (Мы с Элейн боялись, что в маленькой городской библиотеке слышимость еще хуже.)

— Мы подумали, может, здесь есть более уединенная комната, — объяснил я мисс Фрост.

— Более уединенная, — повторила библиотекарша.

— Где нас не будет слышно, — добавила своим громовым голосом Элейн. — Нам нужно прогнать свои реплики в «Буре», но мы не хотим никому мешать! — торопливо добавила она — чтобы мисс Фрост, не дай бог, не подумала, что мы ищем звукоизолированное помещение для вышеупомянутого первого оргазма Элейн.

Мисс Фрост посмотрела на меня.

— Вы хотите репетировать в библиотеке, — произнесла она так, как будто это странное желание было логичным продолжением моего намерения писать в библиотеке. Но мисс Фрост не выдала моих планов — моего намерения стать писателем, я имею в виду. (Я еще не открылся своей подруге Элейн; желание сделаться писателем и прочие мои желания пока оставались для нее тайной.)

— Мы можем постараться репетировать тихонько, — сказала Элейн неожиданно тихим — для нее — голосом.

— Нет-нет, милая, вам нужно свободно прогонять реплики так, как они должны звучать на сцене, — сказала ей мисс Фрост, похлопывая ее по руке своей большой ладонью. — Кажется, я знаю место, где вы можете кричать, и никто не услышит.

Как выяснилось, факт существования в библиотеке Ферст-Систер такого места, где можно кричать и не быть услышанным, был меньшим чудом, чем сама комната.

Мисс Фрост повела нас с Элейн вниз по ступенькам, в подвальную комнату, которая, похоже, служила котельной. Библиотека находилась в старом кирпичном здании в георгианском стиле, и первая печь здесь была угольной; почерневшие остатки угольного желоба еще торчали в фрамуге окна. Но неуклюжая угольная печь была опрокинута на бок и задвинута в свободный угол подвала; ее заменила более современная масляная печь. Рядом с печью стоял довольно новый на вид пропановый водонагреватель, а недалеко от окна была устроена отдельная комната (с дверью). В одной из стен комнаты, у потолка, было проделано квадратное отверстие — рядом с тем местом, где из одинокого окна торчали остатки угольного желоба. Когда-то желоб шел из окна в комнату, служившую хранилищем угля. Теперь там размещались спальня и ванная.