В одном лице

Глава 14. Учитель

Все это произошло три года назад, когда Джи только поступила в академию. Видели бы вы ее в начале последнего учебного года, осенью 2010-го — в свои семнадцать лет эта девушка была сногсшибательной. К выпускным экзаменам Джи исполнилось восемнадцать, и она окончила академию, как и планировала, летом 2011-го. Я просто хочу сказать: видели бы вы ее в тот год. Миссис Хедли и Ричард оказались правы. Джи была особенной.

В первом семестре 2010 года мы ставили «осеннего Шекспира», по выражению Ричарда. Премьера «Ромео и Джульетты» пришлась на краткий промежуток между Днем благодарения и рождественскими каникулами.

Как преподаватель могу сказать вам, что это ужасно неудачное время. Детям, увы, совсем не до театра: у них экзамены, им надо сдавать задания — и вдобавок на смену осенним видам спорта приходят зимние. Появляется много новых дел, но и старых не убавляется; все кашляют и все раздражены.

Последний раз Клуб драмы академии Фейворит-Ривер ставил «Ромео и Джульетту» зимой восемьдесят пятого, двадцать пять лет назад. Я помнил, как Ларри предложил взять на роль Джульетты мальчика. (Ларри считал, что Шекспир был бы в восторге.) Но Ричард спросил его: «Где я возьму парня, у которого достанет мужества сыграть Джульетту?». И даже Лоуренс Аптон не нашелся с ответом.

Теперь я знал мальчика, у которого мужества было достаточно. У меня была Джи, и — как девочка — она подходила практически идеально. Мужество, а вернее, мужские половые признаки у нее пока тоже были на месте. Она проходила всевозможные психологические обследования, посещала психолога и психотерапевта, — это было обязательным для молодых людей, серьезно настроенных изменить пол. Не уверен, что к тому моменту она уже удалила волосы на лице электролизом; возможно, Джи была еще маловата для этой процедуры, но точно не могу сказать. Однако я знал, что с разрешения родителей и врача Джи начала инъекции женских гормонов; если она будет по-прежнему уверена в своем выборе, ей предстоит принимать эти гормоны до конца жизни. (Я не сомневался, что Джи, будущая Джорджия Монтгомери, никогда не изменит своего решения.)

Что там сказала когда-то Элейн о Киттредже в роли Джульетты? Мы с ней согласились, что из этого ничего бы не вышло. «Джульетта ничего не стоит, если она не искренна», — сказала Элейн.

Более искренней Джульетты, чем моя, и представить было невозможно. Теперь у Джи появилась и грудь — маленькая, но очень симпатичная, — а волосы приобрели новый глянец. А как распушились ее ресницы! Кожа у Джи стала нежнее, и прыщи полностью прошли; бедра раздались, хотя вообще-то она сбросила вес за эти три года — бедра у нее были уже женственные, хоть еще и не округлые.

Что еще важнее, каждый в академии Фейворит-Ривер знал, кто такая (и что такое) Джи Монтгомери. Конечно, отдельные футболисты еще до конца не смирились с сексуальным многообразием, которое мы пытались поддерживать в школе. В любом обществе всегда найдется пара-тройка троглодитов.

Ларри гордился бы мной, думал я. Вероятно, Ларри изумила бы моя теперешняя вовлеченность. Политическая деятельность давалась мне нелегко, но я был хотя бы немного политически активен. Я посетил несколько колледжей в нашем штате. Я общался с ЛГБТ-сообществами в Миддлберийском колледже и в Вермонтском университете. Я поддержал билль об однополых браках, который сенат штата Вермонт превратил в закон, несмотря на вето нашего троглодита — губернатора-республиканца.

Ларри от души бы посмеялся, если бы узнал, что я поддержал однополые браки: он-то отлично знал, что я думаю о браках как таковых. Ларри ехидно звал меня «Старина Моногам». Но если однополые браки — то, чего хотят юные геи и бисексуалы, то я готов поддержать этих ребят.

«Я вижу в тебе задатки героя!» — сказал мне когда-то дедушка Гарри. Я бы не назвал себя героем, но надеюсь, что мисс Фрост одобрила бы меня. По-своему я тоже защищал кого-то — я встал на защиту Джи. Я играл важную роль в ее жизни. Вероятно, мисс Фрост бы это понравилось.

Такова была моя жизнь в шестьдесят восемь лет. Я работал учителем на полставки в моей бывшей школе; вдобавок я заведовал Клубом драмы. Я был писателем и время от времени политическим активистом, защищая интересы всевозможных ЛГБТ-сообществ. Ах да, прошу прощения; терминология все еще продолжает меняться.

Один очень молодой преподаватель Фейворит-Ривер сообщил мне, что отныне сокращение «ЛГБТ» считается неприемлемым (или недостаточно содержательным) — теперь надо говорить «ЛГБТК».

— К чему тут это долбаное «К»? — спросил я. — Что оно означает, «крикливые»?

— Нет, Билл, — ответил он. — «Колеблющиеся».

— А-а.

— Я помню, как ты сам проходил через стадию колебаний, Билли, — сказала Марта Хедли. Что ж, я действительно припоминаю у себя такую стадию. Я не возражаю против того, чтобы говорить «ЛГБТК»; но в моем возрасте я иногда просто забываю про это долбаное «К»!

Марта Хедли теперь живет в Заведении. Ей девяносто лет, и Ричард навещает ее каждый день. Я прихожу повидать Марту дважды в неделю — заодно с дядей Бобом. Для своих девяноста трех лет Ракетка держится на удивление бодро — в физическом смысле. Память у Боба уже не та, что раньше, но и на старуху бывает проруха. Иногда Боб даже забывает, что Джерри и ее калифорнийская подруга — моя ровесница — уже поженились в Вермонте.

Свадьба состоялась в июне 2010 года; мы отпраздновали ее в моем доме на Ривер-стрит. Присутствовали и миссис Хедли, и дядя Боб — Марта Хедли была в инвалидном кресле. Ракетка сам возил ее по дому.

— Точно не хочешь дать мне покатать кресло, Боб? — поочередно спрашивали его Ричард, Элейн и я.

— С чего вы взяли, что я его катаю? — отвечал нам Ракетка. — Я на него просто опираюсь!

В общем, время от времени дядя Боб спрашивает меня, когда у Джерри свадьба, и мне приходится напоминать ему, что она уже состоялась.

Отчасти из-за рассеянности Боба я едва не упустил одно краткое, но по-настоящему важное событие моей жизни.

— Что ты собираешься делать с сеньором Бовари, Билли? — спросил меня дядя Боб, когда я вез его обратно в Заведение после свадьбы Джерри.

— С каким сеньором? — переспросил я Ракетку.

— Черт, Билли, — извини, — сказал дядя Боб. — Все эти дела выпускников теперь плоховато держатся у меня в голове — как будто в одно ухо влетают, в другое вылетают!

Но на этот раз речь шла не о заметке для «Вестника Ривер»; Бобу пришел запрос в его рубрику «Вопли о помощи из отдела „Куда вы подевались?“».

«Пожалуйста, передайте это сообщение юному Уильяму», — так начиналось аккуратное отпечатанное письмо.

«Его отец, Уильям Фрэнсис Дин, хотел бы знать, как дела у сына — хоть старая примадонна и не сподобится просто написать сыну и спросить его. Вы ведь знаете о прошедшей эпидемии СПИДа; поскольку юный Уильям все еще пишет книги, мы предполагаем, что он пережил ее. Но как его здоровье? Как у нас тут говорят — если вы будете так любезны спросить юного Уильяма — cómo está? И, пожалуйста, передайте юному Уильяму: если он хочет повидаться с нами, пока мы еще не умерли, ему стоит нас навестить!»

Письмо было от давнего любовника моего отца — от прыгуна по туалетным сиденьям, от читателя, от того парня, что снова встретил моего отца в метро и не вышел на следующей станции.

Он не подписался от руки, а напечатал свое имя внизу страницы:

Señor Бовари.

Однажды летом, не так уж давно, мне довелось побывать на гей-параде в Амстердаме в компании одного несколько циничного голландского приятеля; я давно уже считал, что этот город внушает надежду, и парад мне страшно понравился. Толпы мужчин высыпали на улицы — мы видели парней в розовой и фиолетовой коже, в плавках с леопардовым рисунком, мужчин в бандажах, целующихся друг с другом; одна женщина была с ног до головы покрыта гладкими, блестящими зелеными перьями и щеголяла черным страпоном. Я сказал своему приятелю, что во многих городах проповедуют толерантность, но только в Амстердаме ее практикуют — и даже выставляют напоказ. Пока я говорил, по каналу проплыла длинная баржа; на ней играла женская рок-группа, и девушки в прозрачных трико приветствовали людей на берегу. Они помахали нам искусственными членами.

Но мой голландский друг лишь одарил меня усталым (и едва ли толерантным) взглядом; он смотрел на все происходящее с таким же отсутствием интереса, как проститутки (по большей части иностранки), стоявшие в окнах и дверных проемах де Валлен, квартала красных фонарей.

— Амстердам — это уже такой прошлый век, — сказал мне приятель. — Теперь все геи Европы тусуются в Мадриде.

— В Мадриде, — повторил я по своей привычке. Я был старым бисексуалом шестидесяти с лишним лет и жил в Вермонте. Что я мог знать о новом тусовочном месте европейских геев? (Что я вообще знал о каких-либо долбаных тусовках?)

По рекомендации сеньора Бовари я остановился в отеле Санто-Мауро; это был симпатичный тихий отель в спальном районе, на улице Cурбано — от которой «пешком можно дойти до Чуэка». Что ж, дойти пешком до Чуэка, «гейского района Мадрида», как назвал его сеньор Бовари в электронном письме, действительно было можно, но идти пришлось долго. В письме Бовари, пришедшем в отдел по делам выпускников, не было обратного адреса — только электронная почта и номер мобильного телефона сеньора Бовари.

Первый контакт посредством бумажного письма и дальнейшая переписка по электронной почте предвещали любопытное сочетание старомодного и современного в характере постоянного партнера моего отца.

«Я думаю, этот чудак Бовари ровесник твоего отца, Билли», — предупредил меня дядя Боб. Из «Совы» за 1940 год я знал, что Уильям Фрэнсис Дин родился в 1924 году, а значит, моему отцу и сеньору Бовари исполнилось по 86 лет. (В том же ежегоднике я прочел, что Фрэнни Дин хотел стать «исполнителем», но что он собирался исполнять?)

Из переписки с «этим чудаком Бовари», как назвал Ракетка любовника моего отца, я понял, что отец не знает о моем приезде в Мадрид; идея принадлежала единственно сеньору Бовари, и я следовал его инструкциям. «Пройдись по Чуэка в день приезда. В первый вечер ложись спать пораньше. На второй день мы с тобой поужинаем вместе. Потом прогуляемся, дойдем до Чуэка, и я отведу тебя в клуб. Если бы твой отец узнал заранее, что ты приедешь, он бы чувствовал себя не в своей тарелке», — говорилось в письме сеньора Бовари.

«Что еще за клуб?» — подумал я.

«Фрэнни не был плохим парнем, Билли, — сказал мне дядя Боб, когда я еще учился в Фейворит-Ривер. — Он просто был малость голубоват, если ты понимаешь о чем я». Вероятно, заведение, куда собирался повести меня Бовари, принадлежало к разряду таких клубов. Но все-таки что именно это был за клуб? (Даже такой старый вермонтский бисексуал, как я, знал, что гей-клубы бывают разными.)

Большинство магазинов в Чуэка в эту тридцатиградусную жару закрылись на сиесту; однако жара была сухой — и очень даже приемлемой для человека, приехавшего в Мадрид из Вермонта, где как раз был сезон мошкары. Калье-де-Орталеса выглядела средоточием коммерческого секса; даже в сиесту она сохраняла атмосферу секс-туризма. Навстречу мне проходили одинокие пожилые мужчины и лишь изредка компании юных геев; в выходной гуляющих обоих видов будет больше, но сейчас был рабочий день. Лесбиянок было не особенно много, судя по моим наблюдениям, но я был в Чуэка впервые.