В одном лице

Глава 8. Большой Ал

«Главное, что мне не нравится в Киттредже, — его жестокость», — написал я Элейн той осенью.

«Это у него наследственное», — написала она в ответ. Конечно, здесь я не мог спорить с Элейн, ведь она знала миссис Киттредж куда лучше меня. Элейн была достаточно близка с «этой ужасной женщиной», чтобы с уверенностью заявлять, какие гены передались от матери к сыну. «Киттредж может отрицать, что она его мать, пока не лопнет, Билли, но я тебе говорю: она этого мудака грудью кормила до тех пор, пока он не начал бриться!»

«Ну ладно, — написал я Элейн. — Но почему ты так уверена, что жестокость передается по наследству?»

«А как насчет манеры целоваться? — ответила мне Элейн. — Эти двое целуются одинаково, Билли. А это уж точно генетическое».

В том же письме, после трактата о генетике Киттреджа, Элейн объявила, что собирается стать писателем; даже в том, что касалось этого стремления, самого священного из всех, Элейн была откровеннее со мной, чем я с ней. Уже началось мое приключение с мисс Фрост, о котором я столько мечтал, но я все еще ничего не рассказал Элейн!

Разумеется, я вообще никому об этом не рассказывал. И сопротивлялся желанию снова приняться за «Комнату Джованни», пока не осознал, что хочу снова увидеться с мисс Фрост — и чем скорее, тем лучше, — а ведь не мог я показаться в библиотеке Ферст-Систер, не будучи готовым обсудить с мисс Фрост писательский талант Джеймса Болдуина. И вот я снова погрузился в роман — но ненадолго: вскоре еще одна фраза остановила меня на полном ходу. Я наткнулся на нее в самом начале второй главы и остаток дня не мог заставить себя вернуться к книге.

«Да, я презирал его, но теперь понимаю, что это чувство родилось от презрения к самому себе» — прочел я и тут же подумал о Киттредже — и о том, как одновременно ненавидел его и ненавидел себя за то, что был в него влюблен. Я подумал, что роман Джеймса Болдуина как-то уж слишком правдив, чтобы я мог с ним справиться, но все же на следующий вечер заставил себя читать дальше.

В той же второй главе есть описание «тонких, как лезвие ножа, мальчиков в джинсах», от которого я мысленно отпрянул. Вскоре я сам буду стараться походить на этих мальчиков и начну искать их общества; мысль об изобилии «тонких, как лезвие ножа», мальчиков в моем будущем пугала меня.

Несмотря на страх, я вдруг обнаружил, что добрался уже до середины романа и никак не могу оторваться. Я прочел, как ненависть рассказчика к его любовнику становится такой же сильной, как любовь к нему, и «питается из тех же источников»; прочел, как Джованни все равно вызывал его желание, даже когда рассказчика «чуть не тошнило» от его дыхания — я возненавидел эти отрывки, но лишь потому, что испытывал отвращение и страх к этим чувствам в самом себе.

Да, мое влечение к мальчикам и мужчинам вызывало у меня беспокойство и страх перед «беспощадным хлыстом общественного мнения», но куда страшнее был отрывок, описывающий чувства героя во время секса с женщиной: «Ее полные груди наводили на меня ужас, и когда она лежала подо мной, я вздрагивал при мысли, что живым мне из ее объятий не вырваться».

Почему со мной такого не произошло? — задумался я. Только ли потому, что у мисс Фрост маленькая грудь? Если бы ее грудь была побольше, может, она наводила бы на меня ужас — вместо упоительного возбуждения? И снова вернулась непрошеная мысль: а «входил» ли я нее? И если нет, но в следующий раз мне это удастся, буду ли я чувствовать потом отвращение — вместо полного блаженства?

Вы должны понять, что до «Комнаты Джованни» я никогда прежде не встречал романа, который так потряс бы меня, а я уже прочел (к своим восемнадцати годам) множество романов — и многие из них были превосходными. Джеймс Болдуин написал великолепную и шокирующую книгу — больше всего меня поразили слова Джованни: «Ты хочешь бросить меня потому, что, когда ты со мной, от тебя дурно пахнет. Ты хочешь меня возненавидеть, потому что я не боюсь дурного запаха любви». Эти слова, «дурной запах любви», потрясли меня и заставили почувствовать себя ужасно наивным. А как еще может пахнуть секс с юношей или мужчиной? Правда ли Болдуин имел в виду запах дерьма, ведь именно он останется на члене после секса с мужчиной?

Я был страшно взбудоражен; мне хотелось с кем-то поговорить, и я едва не отправился будить Ричарда, чтобы обсудить все с ним.

Но я вспомнил, что мне сказала мисс Фрост. Я не был готов обсуждать с Ричардом мою влюбленность в Киттреджа. Я остался в постели; как обычно, я надел лифчик Элейн и продолжил читать «Комнату Джованни» — всю ночь напролет.

Я вспомнил запах, оставшийся на моих пальцах, когда я дотронулся до своего члена, прежде чем войти в ванну мисс Фрост; он походил на аромат масла миндаля или авокадо, но уж точно не на запах дерьма. Но, разумеется, мисс Фрост была женщиной, и если я действительно проник в нее, то уж, конечно, не туда!

Миссис Хедли была, как и ожидалось, впечатлена моей победой над словом «тень», но поскольку я не мог (или не хотел) рассказать Марте Хедли о мисс Фрост, было непросто объяснить ей, как мне удалось с ним справиться.

— С чего вдруг ты решил произнести веретенника по слогам, Билли?

— Э-э, ну… — начал я и замолчал — прямо как дедушка Гарри.

Ни я, ни миссис Хедли не придумали, как можно применить «технику веретенника» (как ее назвала Марта Хедли) к остальным моим проблемным словам.

Конечно же, выйдя из кабинета миссис Хедли, я снова столкнулся с Аткинсом.

— А, это ты, Том, — сказал я, стараясь звучать небрежно.

— Значит, теперь я «Том», да? — спросил меня Аткинс.

— Мне просто надоело, что в этой ужасной школе называют всех по фамилиям, — а тебе? — спросил я.

— Ну раз уж ты сам об этом заговорил… — с горечью сказал Том. Я видел, что бедный Том все еще дуется после нашей ссоры в городской библиотеке.

— Слушай, извини за вчерашнее, — сказал я ему. — Я не хотел еще больше тебя расстраивать этим «на посылках». Я прошу прощения.

Аткинс частенько выглядел так, будто вот-вот расплачется. Если бы доктор Харлоу пожелал привести пример «избыточной плаксивости», думаю, ему довольно было бы попросить Тома Аткинса, и тот разрыдался бы на утреннем собрании просто по щелчку пальцев.

— Кажется, я помешал вам с мисс Фрост, — сказал Аткинс, внимательно глядя на меня.

— Мы с мисс Фрост много говорим о писательском мастерстве, — сообщил я ему. — Она советует мне, какие книги читать. Я рассказываю ей, что меня интересует, и она подбирает мне подходящий роман.

— И что за книгу она дала тебе вчера, Билл? — спросил меня Том. — Что тебя интересует?

— Влюбленности в неподходящих людей, — сказал я Аткинсу. Поразительно, как быстро придал мне храбрости мой первый сексуальный опыт. Я чувствовал, что могу — и даже хочу — говорить о вещах, о которых прежде стеснялся сказать, — и не только робкому Тому Аткинсу, но и своей могущественной немезиде и запретной любви, Жаку Киттреджу.

Конечно, быть смелым с Киттреджем на немецком было куда легче; я еще не настолько расхрабрился, чтобы рассказать Киттреджу правду о моих чувствах и мыслях; и даже на немецком я не осмелился бы заикнуться о «влюбленностях в неподходящих людей». (Разве что сделал бы вид, что это строчка из Гёте или Рильке.)

Я увидел, что Аткинс мучительно пытается что-то сказать — вероятно, спросить про время или выговорить какую-то еще фразу с этим словом. Но я оказался неправ; бедный Том не мог совладать со словом «влюбленности».

Неожиданно он выпалил:

— Углубленности не в тех людей — эта тема и меня интересует!

— Я сказал «влюбленности», Том.

— Я не могу это выговорить, — признался Аткинс. — Но эта тема меня очень интересует. Может, когда ты дочитаешь ту книгу, что подобрала тебе мисс Фрост, то дашь и мне почитать. Знаешь, мне нравятся романы.

— Это роман Джеймса Болдуина, — сказал я Аткинсу.

— Там что, про любовь к негру? — спросил он.

— Нет, с чего ты взял, Том?

— Джеймс Болдуин же черный, Билл, разве нет? Или я его путаю с каким-то другим Болдуином?

Джеймс Болдуин, конечно, был чернокожим, но тогда я этого не знал. Я не читал других его книг; я никогда прежде о нем не слышал. А «Комната Джованни» была библиотечной книгой — и у нее не было суперобложки, на которой я мог бы увидеть фото автора.

— Это роман о мужчине, который влюбляется в другого мужчину, — тихо сказал я Тому.

— Ага, — прошептал Аткинс. — Я так и подумал, когда ты сказал про «неподходящих людей».

— Я дам тебе почитать, когда сам закончу, — сказал я. Конечно, я уже дочитал «Комнату Джованни», но я хотел снова перечитать ее и поговорить о ней с мисс Фрост, прежде чем давать ее Аткинсу, хотя я был уверен, что там нигде не говорится, что рассказчик черный — а бедняга Джованни, как я знал, был итальянцем.

Я даже вспомнил строчку ближе к концу романа, где герой глядит на себя в зеркало и говорит о своем теле: «белое, сухое, жалкое». Но на самом деле я просто хотел сразу же прочитать «Комнату Джованни» еще раз; так сильно она меня впечатлила. Это был первый роман после «Больших надежд», который мне захотелось перечесть.

Сейчас, когда мне уже без малого семьдесят, осталось мало романов, которые я перечитываю и они все еще мне нравятся, — я имею в виду, среди тех романов, которые я впервые прочел и полюбил подростком, — но недавно я снова перечел «Большие надежды» и «Комнату Джованни» и восхитился ими ничуть не меньше, чем в первый раз.

Ну ладно, у Диккенса есть слишком затянутые предложения — ну и что с того? А те трансвеститы в Париже, современники мистера Болдуина, — вряд ли они были особенно убедительными. Автору «Комнаты Джованни» они не нравятся. «У меня никак не укладывалось в голове, что эти мальчики были кому-то нужны: ведь мужчина, который хочет женщину, найдет настоящую женщину, а мужчина, которому нужен мужчина, никогда не согласится иметь дело с ними», — пишет Болдуин.

Конечно, мистер Болдуин никогда не встречал крайне убедительных транссексуалок, которых можно увидеть в наши дни. Он не видел таких, как Донна, транссексуалок с грудью и без следа растительности на лице — таких достоверных женщин. Вы бы поклялись, что в такой трансссексуалке, о которой говорю я, нет ничего от мужчины, за исключением полностью рабочего пенифа у нее между ног!

Я также догадываюсь, что мистер Болдуин никогда не искал любовницу с грудью и членом. Но поверьте, я не виню Джеймса Болдуина в том, что его не привлекали тогдашние трансвеститы, «les folles», как он их называл.

Я всего лишь хочу сказать: давайте оставим les folles в покое; пусть живут как им хочется. Не надо осуждать. Вы ничем их не лучше — так не унижайте их.

Перечитав недавно «Комнату Джованни», я убедился, что роман действительно так великолепен, как мне и запомнилось; кроме того, я обнаружил и нечто, что пропустил или проглотил, не заметив, когда мне было восемнадцать. Я говорю об этом отрывке: «Но, к несчастью, людям не дано выбирать себе эти вериги. Любовников и друзей так же не выбирают, как и родителей».

И это правда. Естественно, в восемнадцать лет я непрерывно пытался выбирать; не только в сексуальном смысле. Я понятия не имел, что мне понадобятся какие-то «вериги» — не говоря уже об их количестве и о том, кто ими станет.