В одном лице

Глава 7. Мои ужасные ангелы

Если нежеланная беременность — это «бездна», поджидающая чересчур смелых девушек, — слово «бездна» я услышал от матери, но наверняка тут не обошлось без этой суки Мюриэл, — то для меня рухнуть в бездну означало уступить своим гомосексуальным влечениям. В этой любви крылось безумие; воплощая свои самые запретные фантазии, я, разумеется, погрузился бы в бездонную пучину страстей. Так, по крайней мере, я думал осенью моего выпускного года, когда решился снова отправиться в городскую библиотеку Ферст-Систер — на этот раз, как я воображал, в поисках спасения. Мне было восемнадцать, но мои сомнения во всем, что касалось секса, были бесчисленны, а ненависть к себе — безмерна.

Если бы вам довелось, подобно мне, оказаться в мужском интернате осенью 1960 года, вы тоже ощутили бы абсолютное одиночество и отвращение к себе — и невозможность довериться кому-либо, и менее всего ровесникам. Я всегда был одинок, но ненависть к себе хуже одиночества.

Элейн начала новую жизнь в Нортфилде, а я все больше времени проводил в комнате с ежегодниками в библиотеке академии. Когда мама или Ричард спрашивали, куда я иду, я всегда отвечал: «В библиотеку». Я не уточнял, в какую именно. И теперь, когда Элейн не отвлекала меня — она никогда не могла устоять перед искушением показать мне очередного симпатичного парня из свежих номеров ежегодника, — я стремительно миновал выпускные классы все менее отдаленного прошлого. Первая мировая осталась позади; я намного опередил свое воображаемое расписание. С такой скоростью я успевал добраться до последних номеров задолго до весны и до моего собственного выпускного.

Я был всего лишь в тридцати годах от своего выпуска; тем сентябрьским вечером, когда я решил навестить мисс Фрост, я начал изучать выпуск тридцать первого года. Очередная фотография невыносимо прекрасного борца заставила меня резко захлопнуть альбом. Просто недопустимо и дальше думать о Киттредже и ему подобных, сказал я себе. Нельзя поддаваться этим чувствам, или я обречен.

Что же удерживало меня на краю бездны? Фантазии о моделях в тренировочных лифчиках с лицом Марты Хедли больше не работали. Мне становилось все труднее мастурбировать даже на самые безупречные образы девушек с лицом Марты Хедли и максимально узкими бедрами. Единственным, что сдерживало мысли о Киттредже (и ему подобных), были мои пылкие фантазии о мисс Фрост.

Ежегодник академии Фейворит-Ривер носил имя «Сова». («Все, кто знал почему, вероятно, уже умерли», — ответил на мои расспросы Ричард Эбботт.) Я отодвинул «Сову» за тридцать первый год в сторону. Я собрал свои записи и тетради по немецкому и затолкал их в сумку.

Я занимался немецким уже четвертый год, хотя для окончания академии это было не обязательно. Я все еще помогал Киттреджу с третьим курсом немецкого, который он волей-неволей вынужден был проходить заново. Теперь, когда мы уже не занимались вместе, мне стало немного легче. По сути, я всего лишь экономил Киттреджу немного времени. Сложным в третьем курсе немецкого было то, что там начинались Гёте и Рильке; их продолжали изучать и на четвертом курсе. Когда Киттредж спотыкался на какой-либо фразе, я ускорял процесс, подсказывая ему примерный перевод. То, что порой одни и те же фразы из Гёте и Рильке повторно ставили Киттреджа в тупик, приводило его в ярость, но, честно говоря, общение посредством записок и коротких замечаний давалось мне куда легче, чем наши прошлые разговоры. Я старался не находиться рядом с Киттреджем ни минутой больше, чем это было необходимо.

По этой же причине я отказался играть в осенней постановке Шекспира — к разочарованию Ричарда, которое он неоднократно мне высказывал. Ричард дал Киттреджу роль Эдгара в «Короле Лире». Вдобавок он промахнулся, выбрав меня на роль шута. Когда я сообщил миссис Хедли, что вообще не хочу играть в пьесе, поскольку Киттреджу дали «героя» — а вдобавок Эдгар появляется еще и под видом Бедного Тома, так что Киттредж, по сути, заполучил двойную роль, — Марта Хедли уточнила, насколько внимательно я просмотрел свои реплики. Учитывая, что список моих речевых ошибок растет, не подумал ли я, что в репликах шута могут встретиться потенциально проблемные слова? Намекала ли миссис Хедли, что я могу отказаться играть, сославшись на проблемы с произношением?

— К чему это вы ведете? — спросил я. — Думаете, я не справлюсь со словом «ростовщик» или «сводня», или беспокоитесь, что я начну заикаться на слове «гульфик» из-за этого самого, что скрывается под гульфиком, раз я не могу произнести это самое?

— Билли, не надо так на меня бросаться, — сказала Марта Хедли.

— А может, вы думаете, что я споткнусь на «хитрой девке»? — спросил я. — Или на «колпаке» — в единственном или множественном числе?

— Успокойся, Билли, — попросила миссис Хедли. — Мы оба расстроены из-за Киттреджа.

— У Киттреджа уже была последняя реплика в «Двенадцатой ночи»! — заорал я. — А теперь Ричард снова дает ему последнюю реплику! И это Киттредж должен будет сказать: «Чем гнет худых времен невыносимей, / Тем строже долг — не гнуться перед ними»[6].

«Отцам пришлось трудней, чем молодым», — продолжает Эдгар-Киттредж.

Если говорить о сюжете «Короля Лира» — учитывая, что случилось с Лиром, не говоря уже об ослеплении Глостера (роль которого Ричард взял себе), — это, безусловно, верно. Но вот что касается последней строчки: «В сравненье с ними наше горе — дым» — не уверен, насколько это универсальная истина.

Оспариваю ли я мудрость, которой завершается великая пьеса, просто потому, что не делаю различия между Эдгаром и Киттреджем? Может ли кто-либо (даже Шекспир) знать заранее, насколько тяжело придется грядущим поколениям?

— Билли, Ричард поступает так, как лучше для пьесы, — сказала мне Марта Хедли. — Это не награда Киттреджу за соблазнение Элейн.

Однако мне все представлялось именно в таком свете. Зачем было отдавать Киттреджу такого выигрышного персонажа, как Эдгар, который потом притворяется Бедным Томом? После того, что произошло в «Двенадцатой ночи», зачем было Ричарду вообще давать Киттреджу роль в «Короле Лире»? Я не собирался играть в этой пьесе — в роли шута или в любой другой.

— Билли, просто скажи Ричарду, что не хочешь находиться в обществе Киттреджа, — сказала мне Марта Хедли. — Ричард поймет.

Я не мог ей сказать, что и в обществе Ричарда мне тоже не хочется находиться. И какой был смысл следить за маминым выражением лица в этой постановке? Дедушка Гарри играл Гонерилью, старшую из дочерей Лира; Гонерилья такая ужасная дочь, что отвращение при взгляде на нее естественно. (Мюриэл была Реганой, средней дочерью; я предполагал, что и на свою сестру мама будет смотреть неодобрительно.)

Но я не хотел иметь ничего общего с этой постановкой «Лира» не только из-за Киттреджа. У меня не было ни малейшего желания смотреть на то, как дядя Боб недотягивает до ведущего актера, ведь добряк Боб — «Мяч для сквоша», как прозвал его Киттредж, — был выбран на роль короля Лира. То, что Бобу явно недоставало трагизма, понимали, кажется, все, кроме Ричарда Эбботта; вероятно, Ричард жалел Боба и считал его трагическим персонажем, рассматривая как трагедию его женитьбу на Мюриэл.

Тело Боба совершенно не подходило его персонажу — или дело было в голове? Боб был крупным и крепко сбитым; голова по сравнению с телом казалась слишком маленькой и почти идеально круглой — как мячик для сквоша, затерявшийся между громадными плечами. Дядя Боб был слишком добродушным и слишком здоровенным для Лира.

Вскоре после начала пьесы (акт 1, сцена 4) король Лир (дядя Боб) взывает: «Скажите мне, кто я теперь?».

Кто может забыть, что отвечает королю шут? Но я забыл; я вообще забыл, что сейчас моя реплика.

— «Скажите мне, кто я теперь», Билл? — повторил Ричард Эбботт.

— Твоя реплика, Нимфа, — прошептал Киттредж. — Я предполагал, что у тебя с ней могут возникнуть небольшие трудности.

Все ждали, пока я найду реплику шута. Сначала я даже не сообразил, что столкнулся с проблемой; я совсем недавно стал испытывать сложности с этим словом, и ни я, ни Марта Хедли не успели этого заметить. Но Киттредж, очевидно, уже предвидел возможное препятствие.

— Ну же, Нимфа, давай послушаем, как ты это скажешь, — подзадоривал меня Киттредж. — По крайней мере, попытаешься.

«Скажите мне, кто я теперь?» — спрашивает Лир.

Шут отвечает: «Тень Лира».

С каких пор слово «тень» стало для меня непроизносимым? С тех пор, как Элейн вернулась из той поездки в Европу прозрачной как тень — по сравнению с прежней Элейн. С тех пор, как Элейн вернулась назад и привезла незнакомую тень, всюду следовавшую за ней по пятам, — тень, имевшую призрачное, едва заметное сходство с самой миссис Киттредж. С тех пор, как Элейн снова уехала, теперь в Нортфилд, и со мной осталась лишь тень — неупокоенная, неотмщенная тень моей лучшей подруги.

— Пень Лира, — сказал я.

— Его пень! — вскричал Киттредж.

— Давай еще раз, Билл, — сказал Ричард.

— Я не могу это произнести, — ответил я.

— Похоже, нам нужен новый шут, — предположил Киттредж.

— Это мне решать, Киттредж, — сказал ему Ричард.

— Или мне, — произнес я.

— Э-э, ну… — начал дедушка Гарри, но дядя Боб перебил его.

— Ричард, мне кажется, что Билли мог бы сказать «отражение Лира» или даже «призрак Лира» — если, по твоему мнению, это соответствует тому, что подразумевает шут, — предложил дядя Боб.

— Это будет уже не Шекспир, — сказал Киттредж.

— Твоя реплика — «Тень Лира», Билли, — сказала моя мать. — Или ты произносишь ее как надо, или нет.

— Золотко, прошу тебя, — начал Ричард, но я прервал его.

— Лиру нужен нормальный шут — который сможет произнести все реплики, — сказал я Ричарду Эбботту.

Уходя, я понимал, что это была моя последняя репетиция в академии Фейворит-Ривер — возможно, последняя для меня пьеса Шекспира. (Как выяснилось, «Король Лир» действительно был последней пьесой Шекспира, в которой мне пришлось играть.)

Дочь кого-то из преподавателей, которую Ричард выбрал на роль Корделии, была и остается настолько незнакомой мне, что я не могу даже вспомнить ее имени.

— Девочка пока не сформировалась, но память у нее что надо, — сказал о ней дедушка Гарри.

— И сейчас не красотка, и никогда ей не будет, — вот и все, что сказала тетя Мюриэл о несчастной Корделии, подразумевая, что на этой Корделии никто в пьесе не женился бы, даже если бы она осталась в живых.

Роль шута в итоге досталась Делакорту. Поскольку Делакорт был борцом, скорее всего, это Киттредж рассказал ему об освободившейся роли. Позднее Киттредж просветил меня, что в этот раз Делакорту не так мешала необходимость поддерживать вес: осенняя постановка вышла до начала борцовских соревнований. Однако легковес, из которого, по словам Киттреджа, в более тяжелом весе сделали бы отбивную, все еще страдал от сухости во рту, даже когда не был обезвожен, — или, может, Делакорт грезил о том, чтобы сбросить еще пару килограммов, даже в перерыве между соревнованиями. В результате Делакорт непрерывно полоскал рот из бумажного стаканчика и постоянно сплевывал воду во второй стаканчик. Если бы Делакорт был жив, я уверен, он и сейчас точно так же проводил бы рукой по волосам. Но Делакорт мертв, как и многие другие. Мне еще предстояло стать свидетелем смерти Делакорта.