Персонажи альбома. Маленький роман

6. Отступление во времени, или Персонажи на журфиксе у Бергов

Петр Петрович был огорчен. С утра шел ватный снег, такой мокрый и грузный, какой выпадает только в этих чухонских краях. Мгла и невылазные сугробы по невыясненным причинам связывались у него в душе с недавно слышанным тоскливым вальсом финна Сибелиуса. В среду Марья Гавриловна, всегда имевшая окончательные суждения и оттого разговаривавшая едва ли не афоризмами, напомнила ему об особенном завтрашнем четверге, присовокупив нечто о дружеских обязательствах – и он, вздохнув, пробормотал: – А я думал, Никиш[2]… – и мечтательно добавил: – Хроматические борения Тристана, увеличенный септ-аккорд… Но Марья Гавриловна сказала: – Вы слушали его, Петр Петрович. – Да, – сказал Петр Петрович. – Но не Вагнера. – Петр Петрович, – сказала Марья Гавриловна. – Хорошо, – печально сказал Петр Петрович и отвернулся к стоявшему на столике у окна вазону с magnolia fuscata. Его тяготило воспоминание об утре, в котором глупый ослабевший старик заснул в отхожем месте и, упав, сломал ключицу, а дежурный фельдшер закричал, что он-де не санитарный ефрейтор при визитациях старшего врача и что всем должна заправлять коллегия. К тому же этот неопределенный и темный разговор с Егором Иванычем давеча у нужных чуланов, когда Петр Петрович, придирчиво принюхиваясь, осведомлялся о запасах карболки, а Егор Иваныч умолял его, Петра Петровича, стать, наконец, современным человеком и, взглянув в лицо жизни общества, оказать посильную помощь тем, кто хочет, чтобы всё стало лучше, дав им разрешение пожить в лечебнице. – Поддельный диагноз!.. – с ужасом сообразил тогда Петр Петрович…

Густо зеленая остролистая магнолия и ее мерцающие против света мокрые и нежные кляксы цветов немного утешили его.

– Хафельберг… Травемюнде… – вдруг неожиданно для самого себя явственно вслух произнес Петр Петрович и оглянулся. Но в кабинете никого не было, и только дремлющая в павшем из окна на паркет белесом пятне света Жаклина приоткрыла глаз и посмотрела на хозяина. – Фантазии, – подумал Петр Петрович. – Какая разница – куда.

Задержавшийся в Петербургском листке Муравьев в очередной раз торопился на журфикс к Бергам: ему нравилось бывать у этих своих дальних родственников. Доктор Петр Петрович Берг, работавший в Новознаменской лечебнице, происходил из принявших в незапамятные времена православие рыжих немецких переселенцев и обеспечил себе известность поддержкой доктора Архангельского, протестовавшего против высылки заболевших из Петербурга по месту жительства. Это был человек, витавший выше всякой повседневности, и Муравьев, еще ребенком частенько бывавший у Бергов, полюбил его преданной любовью за нежную дружбу с дряхлеющей беспородной сукой Жаклиной – не исключено, правда, что тогда у этой вечной собаки Бергов было другое имя. Широко расставляющая от грудной жабы передние лапы Жаклина не могла надышаться на хозяина и обижалась на малейшие раздражительные интонации в голосе утомленного после рабочего дня Петра Петровича. Петруша Муравьев не раз бывал свидетелем того, как, устыдившись невоздержанности, Петр Петрович сразу бежал вослед Жаклине и высокопарно и пространно просил прощения, уснащая извинения комплиментами ее собачьей стати и уму. Иногда эти речи, кроме собачьих ушей, достигали слуха Степана, который прислуживал за столом, потому что рассерженная долгим ожиданием жена доктора Марья Гавриловна, чьей строгой волей и неусыпным попечением держался дом, удалялась, не скрывая недовольства. При этом недовольство и непрестанное несхождение во мнениях не имели для совместной жизни супругов никаких последствий. Петр Петрович, будучи психиатром, очень терпеливо относился к несокрушимым персональным мнениям жены, с которыми она сама едва могла сосуществовать. Например, при упоминании имени графа Толстого Марья Гавриловна произносила загадочную фазу о том, что, де, незамедлительно после упразднения «буквы» исчезает дух и возмутительно при этом расходилась с Евангелием. «Когда человек говорит и поступает плохо, – случалось, выговаривала с намеком за обеденным столом упавшим голосом мадам Берг, – он мне совсем не нравится». Заслышав эти слова, Груша, если ей приходилось в это время быть в столовой, старалась незаметно из нее выскользнуть, в воздухе натягивалась невидимая струна, гофмановских капель вместо двадцати накапывалось с полстакана, чашки разбивались, соль рекой просыпалась на скатерть, несъедобный бифштекс отдавали Жаклине, которая ни за что не хотела к нему прикасаться. От ужаса, что она не может и никогда не сможет подавить в себе морального неодобрения, Мария Гавриловна окончательно утрачивала способность рассуждать разумно. Когда доктор Петр Петрович замечал у спутницы жизни очередной нравственный кризис, он застывал в первой случайной позе человека, пораженного случайным озарением. Но на самом деле он внимательно провожал глазами погруженную во внутреннюю борьбу Марью Гавриловну, молча выжидал и громко вскрикивал: «Понял. Всё понял! Сейчас совершенно понял! Это очень нехорошо». – «А как ты понял?» – неуверенно, но с надеждой спрашивала Марья Гавриловна. – «Да вот так, представь себе, взял и понял», – отвечал Петр Петрович, – «Как хорошо, что ты понял», – дрожащим голосом говорила жена, преображаясь и лучась внезапным счастьем. Она всё еще была счастлива, когда спустя несколько минут Петр Петрович уже не помнил о явленном ему откровении, мечтательно прикрыв глаза и напевая что-то или же прозирая сады Семирамиды. Сама Марья Гавриловна вскоре после пережитого нравственного кризиса обретала свойственные ей здравомыслие и твердость характера, столь отличавшие ее от беспутной костромской родни. С доктором Бергом она познакомилась, приехав погостить на рождественские праздники к петербургской кузине Зинаиде, чье имя в сочетании с указанием на тип родственной связи было с обоюдного согласия сестер преображено в двусложную аббревиатуру. Марья Гавриловна и доктор Берг поженились. Петр Петрович сделал предложение, мало интересуясь семьей девицы из Костромы и, может быть, перепутав то немногое, что сочла нужным довести до его сведения Кузи. Когда Петра Петровича представили Марье Гавриловне и доктор склонился к руке девушки, он вдруг заметил, что кисть, поднесенная им к губам, имеет редкое строение: она была очень удлиненной и от узкого запястья нисколько не расширялась. Доктор Берг поднял голову и заинтересованно взглянул в лицо обладательнице руки, так, кажется, и не прикоснувшись к ней губами. Петру Петровичу сразу открылось – и открывшееся никак явно не было связано с красотой, достоинствами или недостатками стоявшей перед ним строгой девицы, – что он не может не жениться. Посчитав, что непреложность этой истины очевидна и для Марьи Гавриловны, Петр Петрович без долгих размышлений и слов, а точнее, вообще без раздумий и не вдаваясь в объяснения своих поступков, он был убежден, что неверных поступков не бывает – из-за этой его характерной черты ему случалось выслушивать обвинения в безответственности – начал действовать. К удовольствию Кузи задуманный ею план был с успехом осуществлен.

«Ах, как бы путешественник вечера не испортил», – подумал Муравьев, озабоченно поглядывая на часы, хотя именно на путешественника он имел виды, положив вытянуть из него – он уже не испытывал к нему неприязни, – что-нибудь полезное для себя и разжиться, если не всеобъемлющим сравнением нашего и тамошнего образов мыслей и обычаев, говорящим несомненно в их пользу, то, по крайности, несколькими строками, кладущими живописное пятно на серую газетную страницу. Обычно Муравьев являлся пополудни. Жаклина, рыжая дворняга, когда-то забредшая в лечебницу, караулила гостей в прихожей, лежа возле большого деревянного футляра напольных часов с маятником. «Je vous aime! Ах, je vous aime» – было написано в ее слезящемся взоре. Груша сразу вносила в столовую самовар и уставляла скатерть блюдами с горячими баранками и пирогом.

Грушу и Степана в прислуги тоже взяли в дом из лечебницы за безобидность, и в кухне докторской квартиры Груша частенько плакала от жалости, перед тем как засунуть дичь в духовку. А когда Петр Петрович впервые увидал огромного Степана, он всплеснул руками и по привычке к музыкальным аналогиям произнес: «Ты, братец, грандиозен…» и громогласно напел: «Мрак, вечный мрак!» – снисходительно добавив: «Ну, просто генделевский Самсон какой-то, и нет других слов!» Степан был любопытен и часто расспрашивал Муравьева про то, что пишут в газетах, а выслушав ответ, всякий раз качал головой и убежденно говорил: «Как нехорошо!»

«Грушенька, – заискивающе произносил Муравьев, усаживаясь и сразу примеряясь к пирогу, – я не знаю, как там твой мизинчик на человечестве отзывается, а вот на яблочном пироге, ну просто Боже ты мой… Знаете ли Вы, Марфуша, – внезапно угрожающе поворачивался он к затаившейся у кромки стола и прячущей руки под скатерть Марфуше, – что плохим людям хуже всего?» – «О… о, – слабо удивлялась Марфуша и задумчиво прибавляла – «То-то и оно!» – «Петр Александрович, – говорила, хмурясь, Марья Гавриловна, – сделайте милость, оставьте в покое Грушу и Марфушу».

Довольный Муравьев, прихлебывая чай, откидывался на спинку стула и говорил: «Каковы пироги, Марья Гавриловна! А определят некоторые радикальные особы вашу Грушу в департамент служить по политической части, и пирогам конец, и к тому же поедет милая девушка этак через полгодика снова гостевать в заведение нашего дражайшего Петра Петровича. Это ведь общественное романтическое заблуждение, что больше всего от неуравновешенности высшие слои страдают – молчите, Марья Гавриловна, я смотрел статистиков, в этих заведениях пребывают par excellence социальные низы, люди, не обладающие культурной гибкостью. Но некоторым особам очень хочется половину России к Малютиным на Пряжку отправить, им тогда пациентов прибавится».

«Это невеликодушно, Петр Александрович, в отсутствие противника… – улыбаясь, говорила Марья Гавриловна, – Егор Иваныч прислал сказать, что будет позже». – «Вижу, вижу, кто вам милей и румяней…» – с притворной обидой протягивал Муравьев, – у меня извозчик внизу оставлен, я вас покидаю. А чтобы вы, Марья Гавриловна, не имели оснований обвинять меня в отсутствии великодушия, заеду попозже… Глядишь, Егор Иваныч мне объяснит, что по новым догадкам венского прозорливца мой мерзкий повторяющийся сон значит: подает мне Федор сюртук, а я всякий раз руками назад тычу, а в рукава попасть не могу… вполне мучительное, кстати сказать, ощущение». – «Я сама, без Егора Иваныча, скажу вам, что это значит, – сухо говорила Марья Гавриловна, – а значит это, что вы, Петр Александрович, к исповеди давно не ходили». – «Премного благодарен, – говорил Муравьев, – вот одолжила, так одолжила, и, главное, совершенно права… как это только у женщин получается». – С этими словами Муравьев выбегал в прихожую, едва не сбивая с ног Степана, раздевавшего кузину Зиночку – незадачливое существо с безоблачной речью, и ее мужа, судейского чиновника, человека не без странностей и поэтического. Как-то раз на вопрос Марьи Гавриловны о его здравии – естественную дань вежливости – чиновник, будучи, впрочем, совсем трезв, ответил вздохнув: «Ах, сударыня, верблюды угрюмых мыслей путешествуют в моем сердце!» Иногда он глубоко вздыхал – обычно это бывало после долгих судебных заседаний, и говорил: «Господи, что же это такое – люди?»