Персонажи альбома. Маленький роман

8. Утраченный дар

Наблюдая действия Марфуши, нам уже доводилось с печалью замечать, что ее ум, потрясенный разнообразием человеческих желаний, сокрушился. Отважившись на такой вывод, повествование все же деликатно утаивает имя повинного в этом персонажа – ибо, кто его знает, возможно, у Марфуши ум был некрепок от природы. Тем не менее, три именования у этой фигуры имеются, во временной последовательности фигура появляется в повествовании как Маляр, Бывший муж и Председатель – этими словами мы и собираемся воспользоваться в нашем простодушном рассказе.

Имея к Марфуше при встрече с ней – после краткого брака и многолетней разлуки – только то чувство, что смотрел и не понимал, кто перед ним, Маляр, Бывший муж, а ныне Председатель, увидав сложенные на ломберном столике цапки, с неудовольствием произнес: «И… эх!..» – и махнул рукой в том смысле, что, мол, везде вещи со своими местами разошлись. По складу характера и навыкам деятельности Председателю было привычным смиряться с утратой предшествующих состояний, и все же он долго удивлялся несовпадению тогда и теперь, а если точнее, необъяснимым делам тогда из такого понятного теперь.

Сразу после выхода из служебного кабинета, забывая о том, куда и зачем он идет, глава местной власти предавался нелепым зрительным фантазиям: он срывал в мечтах крыши со встречных домов, продлевал вертикали, распластывал горизонтали строений, передвигал деревья и смещал сумрачные пятна в их тенистых кронах. Проходя мимо небольшого здания, в котором прежде располагалось уездное училище, а нынче поселилось губернское земельное управление, Председатель, если его кто-то сопровождал, с умилением показывал спутнику на здание пальцем. При этом о содержании пребывания как в этой, так и в любой другой географической точке он неизменно умалчивал, ограничиваясь воодушевленным указанием на объект, с которым некогда вступало во взаимоотношения его физическое тело.

А когда случалось на неделе следовать той же улицей в одиночестве, возле управления (в прошлом уездного училища) он громко и задумчиво вздыхал, откашливаясь, сокрушенно надувая щеки, потому что жалел не прозвучавших в сотый раз легко и без натуги повторявшихся слов, чья уместность так радовала. Но на этот раз, шествуя улицей и размышляя о том, куда ему лучше пойти: к Марфуше или мягкотелой поварихе из местной больнички, он не заметил бывшего уездного училища. В пользу поварихи говорило то, что в нынешние несытые времена она всегда наливала ему супку с верхом. К тому же у нее все было привычным, странно вел себя только он сам, потому что всякий раз прежде чем упасть, раскинув руки, на перину и заснуть тяжелым сном, Председатель начинал взахлеб смеяться и произносить какие-то невразумительные речи, что-то наподобие: «Обвел я их, ох, обвел всех, ох, молодец…» Касаемо Марфуши, у нее пустого чаю можно было не дождаться…

Поставленный на должность из-за совпадения случайных обстоятельств и отсутствия кадров, Председатель плохо понимал подоплеку необыкновенных общественных событий, зато вполне представлял себе кое-какие выгоды властвования. С тех пор, однако, как реквизиция в подчиненном ему уезде из-за горя убогой жизни стала делом заведомо бессмысленным, оставалось пустое время. Чтобы убить его, Председатель обзавелся привычкой запираться по вечерам в кабинете и доставать из ящика, отнятого у кого-то письменного стола альбом с фотографиями двух поколений своих удушенных полнокровием предков, которых в минуты озлобления в душе именовал смердами. Не выколачивай тетка ковры у городского фотографа, на чьи хлеба позже был отправлен он сам, крестьянская семья никогда не удостоилась бы такого свидетельства памяти. Председатель переворачивал листы, разглядывая темные, с трудом сползшие со стекла на картон лица, но всякий раз, не досмотрев до конца, откладывал альбом, тяжело вздыхая и переживая непонятное чувство, отдаленно напоминающее тоскливую маяту преступника, увлекаемого злой силой на место преступления. При этом последний лист, запечатлевший его собственную весьма недурную наружность, неизменно оставался недосмотренным. Ему, так хорошо пользовавшемуся властью своих чарующе светлых глаз и застенчивой улыбкой, так хорошо знакомому с удовольствием встреч с самим собой в намеренно реквизированном зеркале, встреч, необыкновенно скрашивавших его жизнь, отчего-то не хотелось себя видеть; возможно, он чувствовал, что с некоторых пор стал темнеть лицом, и это его сердило, или казалось, что ломкая фотография вдруг возьмет да исказит тайную радость, намекнув на ушедшие годы, или сделает явным что-либо доселе никем, слава Богу, не замеченное, напомнив о несуразных временах, когда перебравшийся к тетке на городскую окраину подросток начал бледнеть и отворачиваться при виде женских фигур.

Мальчишкой он страшился боли и сторонился жестоких игр сверстников, предпочитая держаться поодаль, во всякий подозрительный миг срываясь с места и быстрее ветра улепетывая от померещившейся угрозы. Как у многих недокормленных детей из простонародья, его тщедушное тельце с бочковатыми ребрами было несоразмерно крутолобой большой голове с редкозубым лягушачьим ртом и срезанным подбородком, который он упирал в торчащие хрупкие ключицы. Мальчишки презирали его за трусость, а он исподлобья все куда-то неотрывно смотрел – впивался немигающим взглядом в гладкие, шероховатые и бархатистые поверхности тел и вещей, прослеживая пересечения плоскостей и граней, осязая умом и перекраивая во внутреннем видении случайные неверные формы. В эти самозабвенные мгновения он забывал о вездесущей и постоянно присутствующей рядом опасности.

Теткины товарки вяло заигрывали с чаевничавшим в кухне смазливым, часто простужавшимся подростком с укутанным в шарф горлом и театрально отведенной в сторону ладонью, в которой среди растопыренных коротких пальцев покоилось чайное блюдце. Непроницаемый взгляд подростка исследовал высокие небесные тайны… – в ту пору он не обращал на бабенок никакого внимания, зато с упоением видел себя в облике господина в черном шелковом цилиндре и крылатке, с достоинством шагающего среди облаков и протыкающего воздух тростью, наподобие Евгения Онегина на картинке в книге Пушкина.

В те ранние времена он посещал уездное училище, после занятий помогая тетке управляться с полами и коврами. Однокашники считали его большим вруном и не доверяли даже вполне правдоподобному рассказу о том, как на него набросилась и едва не укусила большая собака. А он совершенно не понимал разницы между тем, что его однокашники называли правдой, и тем, что говорил он, справедливо полагая, что его истории интереснее, и иногда даже плакал – так хотелось, чтобы ему верили. Учителей он уважал, хотя одноклассники издевались над ними и рассказывали непонятные анекдоты, смысла которых он не улавливал из-за редкой в его возрасте сексуальной неосведомленности и потому что по устройству ума ему не давались соотнесения. На шестнадцатом году он начал падать в обмороки. О том, что он в обмороке, тетка узнавала по дымчатому звону хозяйского хрусталя, возле которого его непременно настигала злосчастная судьба. Всякий раз после возвращения из забвенья он чувствовал себя сильно посвежевшим. Приходивший к хозяевам знакомый фельдшер сказал, что с возрастом это пройдет. Но не обмороки приводили его в уныние, а совпавшее с их появлением дотоле не испытанное состояние: в отличие от прежнего, оно не исчерпывалось наваждением визуальных очерков и фактуры вещей, теперь он вбирал в себя не только предстоявшие ему невозмутимые формы – одновременно он с тоской догадывался о собственном несоответствии этим гармоническим образам, о том, насколько он безобразен и нелеп.

Это была безнадежная очевидность… Внезапная догадка о собственной ущербности – многие прекрасно с этим живут – страшно отягчила его жизнь. Его все больше донимало неудобное второе зрение, которым он все время себя замечал: внутри словно пристроилось вредное зеркало, показывавшее то, что естественные глаза видеть не могли, и с ожесточенным упорством настаивавшее на диковинной общей нескладности его облика и движений. Это был порочный круг: самонаблюдение сделало жесты несуразными и принужденными, в лице появилась напряженность. Ему наскучило выколачивать ковры, и в том неопределенном месте грудной клетки, которое источало благодатный отклик на зрелище завершенных форм, возникло и расползлось под худыми ребрами еще одно, новое ощущение – злобного отчаяния, и было совсем гадко. Добрая тетка, простая душа, горевала, не зная, как себя вести с ожесточившимся пугливым подростком, который, словно дикое животное, в любой миг готовое оскалиться и удрать, всегда держался на безопасном расстоянии, проживая в средоточии обособляющего облака пряных болотных испарений. Природа снабдила его неумеренной чувствительностью, понуждающей сокращаться, вздрагивать, озираться при самом неуловимом физическом импульсе. К тому же возбуждение плохо спадало, казалось, он весь состоит из знобких нервных окончаний, сходящихся в заведующем его жизнью позвоночнике. Из позвоночника же исходили трепетная телесная отзывчивость и чуткость осязания. Зимой чувствительная плоть зябла, и он ежился, а когда согревался, под кожей вспыхивали солнца и растекалось тепло. Из-за этого вегетативного индивидуализма, не основанного ни на каких весомых убеждениях, а только на инстинктивном отторжении чужого, он чурался чьих-либо прикосновений. Малейшая царапина пронзительно ныла и отдавалась во всех телесных закоулках, при этом случайно замеченная капля своей крови лишала его чувств, в то время как чужая пробуждала брезгливое любопытство. Разбухшие ощущения поглотили зачатки более строгих способностей. Он терялся в разреженном пространстве не признающей земного притяжения и призванной держаться собственной устойчивостью мысли и был неловок в обращении с холодным инструментарием слов и их сочетаний.

Тетка решила, что женить малого – развязаться… пойдет, как у всех, а пока пристроить подмастерьем к маляру.

Подвернувшаяся девица из семьи бакалейщика была собой неприметна, но, пристрастившись в епархиальном училище читать пустые книжки, часто сиживала в палисаднике, представляя себе разные картины. При этом она охватывала ладонями щеки и подбородок, опиралась локтями о колени и задумывалась, забывчиво и тихо улыбаясь, и насмерть пугая родных этой потусторонней улыбкой. Она была хуже несмышленого дитяти, потому что без объяснений понимала только главные вещи. Когда бакалейщик нанял грамотного малого с широкими в запястьях руками нарисовать вывеску, Марфуша во все глаза глядела на процесс проступания очертаний на клеенке… и очень долго смешивавший на доске краски малый понемногу освоился, порозовел, заходил возле своих кистей гоголем и начал посматривать в сторону девицы. Он и в самом деле, когда приосанивался, был очень пригож лучезарным взором и нежным румянцем. Однако вскоре тихая дочка бакалейщика перестала замечать его ангельский лик, поскольку вообще перестала что-либо различать, одурманенная образующимся вокруг молодца облаком болотных испарений, ароматический состав которых с трудом поддавался описанию и больше всего напоминал едкий запах болиголова, от которого, как известно, учащается сердечный ритм, расширяются и перестают реагировать на свет зрачки. Облако это, между тем, было по природе неосязаемо ощутимым и, совмещая в себе качества, воспринимаемые не только чувствами, но и зримые умом, обретало тем самым достоинство явления метафизического. Истомный дух болиголова вырывал из забвения образ чавкающего болота, тяжелую теплую жижу, из толщи которой на поверхность, звучно лопаясь и пузырясь, всплывает густой и тягучий крахмал вожделений. Если не вступать, однако, на путь ложной образности и оставаться в пределах чистого умозрения, блокируя манию мыслить картинками, следует сказать, что это было явное уведомление об энтропии.