Персонажи альбома. Маленький роман

4. Отражение

Все началось с того, что больная с dementia senilis отекшей слабой ногой хряснула по вскарабкавшемуся на порог пауку и жадно подвинула ступню вперед и назад – Петр Петрович выбежал из палаты. В темном коридоре лечебницы что-то угрожающе и безмолвно обозначилось. Конечно, в гибели паука под ногой старой дуры ничего особенного не было – странным был непонятно откуда вторгшийся в него в эти мгновения нестерпимый ужас и последовавшая за ним обморочная слабость. Хотя позже доктор припоминал, что опасения у него зародились уже во время разговора с Егором Иванычем возле нужных чуланов, как бы то ни было, одно из основополагающих в жизни решений было принято Петром Петровичем именно в связи с этими смехотворными обстоятельствами. Больше ничего необычного в те мартовские дни не случилось; впрочем, не обошлось без мелких происшествий вроде неясных снов и настораживающих совпадений, которые, кстати сказать, уже не имели никакого значения, поскольку в Петра Петровича нечаянно вошло что-то, о чем он знал только, что оно враг всей его предыдущей жизни. Когда это совершилось, доктор сделался чужим себе вчерашнему, перестав понимать то, что он всегда так прекрасно понимал – теперь ему это было неинтересно. Никто не виноват в том, что вчера ему было интересно, а сегодня – нет! Отправившийся в паучью обитель блаженных паук достоверно открыл Петру Петровичу – прозрения долго готовятся, но только так нелепо и случаются, – что ему суждено в остаток дней не более чем возобновлять и повторять одни и те же выученные привычные жизненные движения. И хотя по прихоти бессознательного очевидность была явлена Петру Петровичу совершенно неординарно, в виде, так сказать, эмблематическом, доктор сразу догадался: то, что до какого-то времени живо и из-за этого правильно, вдруг – наступает миг – правильным быть перестает, потому что перестает быть живым. А значит, если все оставить как есть, он скоро состарится, как все старики. И ему никогда уже не вдохнуть с былым восторгом – Петр Петрович схватился за голову – колеблющегося мозаичного весеннего воздуха! Открытие этой истины оказалось весомее осознания других, тоже отчетливых, но легких истин, при этом наилегчайшим среди них было подозрение о грозящей лично ему опасности. – «А как ты понял? – Как хорошо, что ты понял!» – припомнил вдруг Петр Петрович и неожиданно вслух охнул, однако сразу успокоился и тем же вечером пошел в кассу вокзала и взял билет на поезд, следовавший в южном направлении.

В отличие от Петра Петровича, истолковавшего случай с пауком расширительным образом, Мария Гавриловна до поры до времени не имела склонности трактовать события жизни знаменательно. Она не подозревала, на какую вступила дорожку, когда, прочитав оставленный на письменном столе непритязательный стишок Петра Петровича, громко сказала Марфуше, пребывавшей в это время в очередном мечтательном путешествии, что Петр Петрович ушел. Куда, спрашивается, ушел? Впервые в жизни Марья Гавриловна произнесла вслух нечто, не имевшее прочных оснований в трезвой повседневности. Прежде она никогда не раздумывала о том, что истина – это перехваченное из неизвестных источников трепетанье, зачастую не совпадающее с тем, что фиксируется словами, сопровождаемое странным ощущением собственного бессилия. Но именно это незнакомое переживание постигло Марью Гавриловну в тот миг, когда она дочитала стихотворение. Однако, сказав дрогнувшим голосом (впервые опустив отчество мужа!) то, что она сказала, – «Петр ушел!» – и попав в точку, Мария Гавриловна все же ошиблась. Ошибка была такой капитальной, что, если бы от нее зависело что-то, кроме перипетий ее собственного духовного бытия, в мире могли бы произойти самые непредвиденные вещи, но поскольку ложное допущение имело отношение только к ней самой, а она, Марья Гавриловна, слава Богу, ошибку проглядела, страшная угроза отмены целой жизни прошла стороной. Потому что Марья Гавриловна ни на мгновение не усомнилась в том, что Петр Петрович разлучился с ней исключительно ради захватывающей радости встретиться еще раз. Неважно когда и где. Именно это несокрушимое убеждение привело впоследствии Марью Гавриловну в пространство любви и чистых сущностей, куда она явилась неожиданно для самой себя и всех ее знавших людей – а заодно и для многих прочих, из числа тех, кто никогда с ней знаком не был, но принадлежал тому же социальному кругу, – прибыла в кокетливой панамке, в пыльнике, с суковатой палкой в руках. Однако случилось это много позже – возвратимся к Петру Петровичу.