Персонажи альбома. Маленький роман

Конечно, склонность к игре воображения и усмотрению вторых и десятых значений за очевидным первым смыслом события – еще со времен прогулок с Петром Петровичем по осеннему саду – побуждали Муравьева заподозрить в случившемся мистическую подоплеку, иными словами, связать исчезновение портрета с посещением нехорошего дома. Рассудительность, однако, не позволила ему избрать эту точку зрения: удержавшись на позиции здравого смысла, Муравьев очень удивился происшедшему. Но поскольку никакого внятного объяснения найти не удалось, Муравьев просто отстранился от невероятного факта исчезновения фотографии из медальона, перестав о нем думать. Отныне медальон в себе ничего не содержал, и, тем не менее, продолжая висеть на шейной цепочке, он означал постоянство и связанность различных Муравьевых в единое целое. Более того, теперь, когда фотографии там, где она всегда была, не оказалось, он вдруг почувствовал себя свободным – жизненный опыт Муравьева из него неожиданно улетучился, зато осталась лакуна, готовая впитывать и наполняться неведомым. Муравьев принялся возбужденно ждать непредвиденных событий.

Но прошла неделя, и ничего необычного не случилось. Стояла прекрасная погода. Муравьев вел себя, как все отдыхающие: гулял, купался, смотрел на море и горы, сидел в кофейне или в ресторанчике, разглядывал жестикулирующих татар и греков, а возвратившись во флигель, снова, как в поезде, больше обыкновения спал. Его очень радовало одиночество, наконец-то появившаяся возможность не размыкать уст. Он перестал жить в предвкушении душевной грозы, и возбуждение понемногу улеглось. Но именно тогда, когда Муравьев превратился в заурядного отдыхающего обывателя, она и разразилась, только не душевная, а простая – атмосферная.

Ночью Муравьева, спавшего с распахнутыми оконными створками, разбудила неестественная тишина. Когда он, как от внезапного толчка, открыл глаза, ему не сразу удалось смирить в себе физиологическую суматоху и вписаться в пространство и время: пульс бился учащенно, сердце стучало в ушах наподобие поезда на перегоне. Совладав спустя несколько минут с собой, Муравьев разобрался в причине бурного пробуждения: – «А в это время здесь гроза – большая редкость», – равнодушно подумал он, зажег керосиновую лампу и, опершись о подоконник, вгляделся в чернеющий сад, слившийся с черным небом. «Организм отзывается на любое чрезвычайной положение», – возникло неуместно и с запозданием в голове у Муравьева. Задохнувшиеся и осевшие в темном предчувствии массы кустов и недвижные насупившиеся деревья не оправдали надежд на освежающее дыхание растительности. Муравьев уставился на обмершую на подоконнике муху, которая, как ему показалось, почему-то начала меняться в размерах: у него на глазах разрастаться и сразу вслед за тем снова уменьшаться. Время пульсировало, никуда не удаляясь, и это тоже было странно. Чтобы не впасть в состояние забытья, сходное с тем, какое за окном являла картина растительного мира, Муравьев взял полотенце и энергично отер с лица и тела пот. Но ощутил не облегчение, а бремя земного притяжения во всех членах и… такой абсолютный вакуум в мыслях, какой обычно бывает перед тем, как в пустоту входит непреложное понимание. Муравьев снова посмотрел на оцепеневшую муху и… понял, каким его видят все, кто не он. Они смотрят на него именно так, равнодушно, как он – на муху, и видят его, сумрачно, но очень верно, хотя он, конечно, не муха… Муравьев почувствовал себя униженным. Явившийся ему собственный образ был нелестен, едва ли не жалок, и хотя картинкой, в строгом смысле слова, эту фигуру назвать было нельзя, тем не менее, не будучи ни визуальной, ни лингвистической, состоя неведомо из чего, она отличалась необыкновенной силой внушения, полнотой и внятностью. Муравьев сразу понял, что спорить без толку и нужно принять ее такой, какова она есть, потому что она – истина, к тому же он ужасно устал. Тяжелую духоту внезапно разорвал и разнес в клочья резкий холодный порыв ветра. Муравьев вздрогнул, поспешно завернулся в покрывало и снова улегся на тахту. Страшных раскатов грома, прогремевших за окном, погруженный в глубокий и странный сон, он уже не услышал. А то, что услышал, но не слухом, а какой-то непонятной способностью, было совсем другим громом и другими раскатами, не имевшими с природными стихиями ничего общего, если не считать вынужденной омофонии в именовании космических явлений и некоторых внешнего порядка обманчивых совпадений. Короче, Муравьев оказался во власти глубокого сна, такого, когда не хватает воли на то, чтобы проснуться и перестать следовать чередой не имеющих концов и начала невразумительных и сопровождающихся бурными переживаниями ярких картинок. Однако начальная фаза, банальная и не заслуживающая внимания, вскоре оборвалась, сновидение по прихоти неведомого избрало редкую колею, и в итоге Муравьев оказался в том затрудненном и привилегированном положении, которое навязывает сновидцу архетипический сон. Бесчинствовавшие в мире пространства и времени гром и молнии более не доносились к Муравьеву, ибо его втянула в себя и поглотила упразднившая пространственно-временные атрибуты беззвучно бушующая пустота. Пустота была исполнена ошеломляющей силы, несоизмеримой с естественными атмосферными феноменами. К тому же о ней едва ли можно было что-то сказать по существу, поскольку она не поддавалась никакому удостоверению, и только косвенные улики позволяли прийти к выводу о несомненном ее присутствии. Полная утрата воли и объявший Муравьева неземной призрачный ужас были тому подтверждением: Муравьев пребывал во власти прозрачной и безмолвной mysterium tremendum.

Громовержец поразил его своей молнией, и он, бездыханный, распался на части, их разбросало за пределами видимости, он полз по грязи, по мху, камням, добираясь до самого себя, воссоединился с отпавшими членами, собрал себя и восстановил тело, в нем снова связались кровяные узы и все части срослись. Он вернулся обратно к жизни другим и смог, восстав, видеть вокруг на сотни верст и даже подниматься вверх по воздуху и уже оттуда свысока видеть сквозь горы огромную равнину. Он увидел за далью в расселинах скал и пещерах, окружающих плоскогорье, прячутся украденные души, они скрыты и их охраняют, но их можно вызвать… Он глубоко вздохнул, набрал в себя свежего воздуха, с гор к нему на грудь побежали ручьи…

Муравьев вскочил: в распахнутое окно влетел сноп ледяной воды и окатил тахту.

Отряхиваясь, ошеломленный Муравьев вновь принялся вытирать грудь полотенцем, на этот раз от дождевых струй, одновременно стараясь сохранить в памяти все, что с ним только что произошло в духовном инобытии и сейчас так быстро от него удалялось. Думая о том, что ему не догнать и не удержать случившегося, а следовательно, и не понять его, – Муравьев безнадежно отбросил полотенце. «А ведь, кстати, сон – это такое необоримое насилие, которому невозможно сопротивляться ни физически, ни духовно», – вздохнул Муравьев и отчего-то посмотрел на подоконник: мухи на подоконнике не было, вероятно, ее смыло. И вдруг Муравьев понял главное: что он сейчас другой Муравьев, а не тот, каким был в присутствии мухи. И дело было не в том, что где-то он слышал, что выживающий после удара молнии полностью меняется, потому что молниевый удар разрывает пелену темной жизни. «Тот, кто участвует в божественной энергии, сам становится светом», – припомнил Муравьев слова из какой-то некогда читанной богословской книжки и неопределенно улыбнулся, потому что они ему польстили. «Видеть сквозь горы и в пещерах… – бормотал Муравьев, мягко покачиваясь с носков на пятки и прислушиваясь к тому, как в саду тупо и однообразно колотит струями по траве дождь, – это значит видеть… Муравьев запнулся и еще раз попытался воспроизвести происходившее во сне. Ему припомнилось ощущение связавшихся и начавших пульсировать жил, разогнавшейся крови, полноты ожившего тела, и он понял, что нет нужды что-либо запоминать, потому что память сохраняет несущественные атрибуты и обстоятельства, их можно забыть… Зато главное – проницательное умозрение – отныне оно неуловимо всегда с ним, и от него не избавиться.

Муравьев выглянул из окна: в саду начали проступать из тьмы смутные очертания деревьев и кустов, дождевые капли медленно набухали на краях кровли, а потом, срываясь, ползли вниз по внешней стороне оконного стекла, расплескиваясь сырыми пятнами на известке стены. После сокрушительного ночного ливня одурманенному свежестью Муравьеву снова хотелось спать: он надел халат, завернулся в покрывало и опять улегся на тахту. На этот раз предрассветный сон не имел отношения к глубинам бессознательного, он был заурядным и не заслуживающим внимания сновидением, какие посещают ничем не примечательных людей.

Муравьев снова был в публичном доме. Изнутри помещение ничем не напоминало пропахшую жасмином маленькую гостиницу, которую ему довелось сравнительно недавно посетить, тем не менее, Муравьев твердо знал, это – она, та самая. Комнатка, в которой его некогда принимала девушка, была как две капли воды похожа на кабинет редактора Петербургского листка, но это почему-то Муравьева нисколько не удивило. Более того, в помещении странно отсутствовал такой насущно необходимый аксессуар профессиональной деятельности, как постель, – по крайней мере, в поле зрения Муравьева она не попала, – а ее замещал письменный стол. И все же никаких сомнений у Муравьева не возникло: это был самый настоящий, просто-таки образцовый бордель. Неожиданным было другое: за письменным столом, уставленным бутылками, сидел, немного наклонив набок голову и одновременно слегка откинув ее назад, освещенный закатным солнцем господин – он обнимал пухлыми подушечками пальцев грациозную ножку хрустальной рюмки, и лицо у него было красноватое и припухшее, нежное и очень умиротворенное. Муравьев несколько минут присматривался к его лицу и к перекличке сине-зеленого бутылочного стекла с белоснежными манжетами и лиловыми пятнами кистей рук… и вдруг дарованным ему в предшествующем сне новым пронзительным умом понял, что перед ним Искуситель. Это было неожиданностью. Искуситель оказался мужчиной среднего сложения с большими прозрачными глазами, крупными чертами лица, с глубокими носогубными складками и складкой между бровями, а также общим выражением, характерным для людей, живущих в свое удовольствие и умеющих принимать решения. Мина умиротворения по мере того, как Муравьев вглядывался в сидевшего за столом, у того постепенно с лица сходила, сменяясь неприязненной. Впрочем, мизантропическая маска продержалась тоже недолго, выражение его снова изменилось, на сей раз явив окружению отталкивающую личину порочности.

За спиной Муравьева прошелестела платьем неказистая девица из ушедшего времени, почему-то сейчас представшая воображению Муравьева – он не мог ее видеть, но знал, что это она, – красавицей. Проскальзывая мимо, она прикоснулась кончиками пальцев к позвоночнику Муравьева, и у него по телу прошла упоительная судорога. Ситуация становилась слишком загадочной для такого недвусмысленного учреждения. Муравьев не отрывал глаз от сидящего за столом господина, продолжавшего забавляться процессом духовного перерождения до тех пор, пока вослед череде творимых им благообразных и антипатических гримас несоответствие выражения глаз и рта Искусителя не разрешилось во впечатлении какого-то уклончивого – коль скоро двоение извечно непостижимо – обаяния, а потом застыло. Муравьев не отрывал глаз от преобразившегося господина – еще через несколько мгновений он понял, что смотрит в зеркало, и в ужасе проснулся.