Персонажи альбома. Маленький роман

* * *

Паровоз шумно отдыхал на одной из станций, не опамятовавшейся от косматого ночного сна с мечущимися по рельсам и прячущимися в кустах фонарными огоньками, сгущавшими противостоящую тьму, и сапом проползающих чудовищ – возмещением за дневную заурядность. Расходящийся клочьями утренний туман вместо чудесной средневековой крепости обнажал скучную водокачку, причисленную, впрочем, к архитектурным достопримечательностям, напротив которой дремлющий в вагоне Петр Петрович старался вообразить ни на что не похожие ощущения будущей жизни и сопутствующие ей необыкновенные мысли. Но будущее мерцало как пустой белесый экран: то, чего пока не было, не поддавалось усилию воображения, поспешно убегавшего к тому, что уже было. Например, замечательно твердел наст сугробов на Васильевском острове и крёстный Федор Вильгельмович затягивал тесьму на замшевом чехольчике с чудесным набором молоточков для исследования рефлексов, приговаривая, перед тем как уложить чехольчик в футляр: «Немножко меньше воображения, Петер, и все будет в порядке. Ты станешь отличным Arzt». Воспоминание растворилось на глазной сетчатке, когда в вагон вошли средних лет мужчина и женщина. Мужчина, с виду служащий, с небольшим саквояжем в руке, справившись с нумерацией, сел на свободный диван напротив Петра Петровича, женщина задержалась перед поставленным кем-то из пассажиров баулом, не в силах его обойти и не понимая, кажется, как ей поступить. Мужчина сделал приглашающий знак глазами, но она не шевелилась. Потом, все же пройдя несколько шагов вперед, очень медленно опустилась на сиденье. Из-под вуали дамской шляпки, на полях которой прихотливо располагались несколько крупных фруктовых муляжей, среди них гроздь винограда, тулью увенчивало павлинье перо, – виднелись подбородок и рот. Сев, женщина поднесла ко рту руку с флакончиком с нюхательной солью, и через несколько минут цвет выступавшей из-под вуали части лица перестал быть сплошным, оно начало обретать разнообразные оттенки розового и лиловатого. Сорокалетний мужчина, ничем не примечательный, смотрел в одну невидимую точку выше уровня взгляда.

За окном рядом с вагоном бежали скучные горизонтали, съедавшие на своем пути все, что могло им воспрепятствовать. – «Теперь Егор Иваныч там преобразует в новых веяниях…», – пришло на ум доктору, и он поморщился, раздосадованный не помощником, а своей досужей вчерашней заботой. Женщина опустила руку с флакончиком, приподняла вуаль и на Петра Петровича вдруг глянули глаза с кошачьими зрачками полумесяцем. Взглянув, она тут же сомкнула веки, а позже, не довольствуясь вуалью, прикрыла лицо рукой.

Петр Петрович откинулся к спинке дивана: домогательства ненужных впечатлений, докучливые воспоминания понемногу начали от него отставать, скрывшись за окном размеренно постукивающего вагона; ему пригрезилось солнечное зимнее утро в нагретой ламбрекеновой, с легкими венскими стульями столовой, в которой за столом, накрытым белой камчатной скатертью с булькающим самоваром и яблочным пирогом, почему-то не было Марьи Гавриловны, зато сидели улыбающиеся и довольные, и, главное, совершенно здоровые его больные; старуха с dementia senilis, навеки забыв о пауке и глядя себе на кончик носа, терзала деснами большой кусок пирога, старательно слизывая нежные яблочные дольки, а ее сотрапезники в эти минуты застолья мчались каждый на собственном гнедом по собственной вселенной, и от скачки захватывало дух. Вскоре, впрочем, это отчетливое видение сменили какие-то нерельефные тени, сделалось зябко, стало грохотать и потряхивать, и постепенно сон начал удваивать действительность. Поэтому Петр Петрович не уловил того мига, когда проснулся, – позже это лишило его возможности указать, когда и отчего им было принято очередное безответственное решение: Петр Петрович вышел из поезда недалеко от Твери вослед мужчине с саквояжем и женщине в шляпке, украшенной громоздкими фруктами, с павлиньим пером у тульи.

Он нашел их в станционном, затянутом плюшевыми шторами буфете. Мужчина и женщина сидели за столом перед двумя стаканами в литых тяжелых подстаканниках и, не прикасаясь к чаю, дружно смотрели на паровое кружево.

– «Я буду с вами интимен, – сказал Петр Петрович, подходя к столу, – вашей жене без врача не обойтись – и церемонно добавил: – Готов предоставить себя в ваше распоряжение».

Остановимся здесь для того, чтобы кое-что уточнить: разумеется, назвав поведение Петра Петровича безответственным, автор делает уступку читателю с простодушным образом мыслей. Автор и его персонаж прекрасно знают, что неверных поступков не бывает, поступки отвечают глубинному побуждению личности, и здесь нет места никакому суждению верности. Верным или неверным поступок становится, когда к нему со стороны прикладывают моральную линейку… но какое, спрашивается, отношение имеют посторонние линейки к твоей сокровенной жизни? Особенно если решается вопрос о том, прозябать или жить полноценно! К сведению, Петр Петрович вообще не имел обыкновения действовать вследствие принятия рассудительных решений, а поступки, свершающиеся по наитию, не предполагают колебаний. Ведь – какая удача! – Петру Петровичу удалось расслышать то, что ему не слишком разборчиво сказали. И велика важность, что отдельные скептики полагали это слово павшим на слишком хорошо подготовленную почву!

Доктору отвели флигелек распластанного двухэтажного деревянного дома с синевато-железным отливом, большого и крепкого, словно пустившего из нижнего венца в землю корни. Флигелек располагал нежилыми помещениями первого этажа и двумя светелками во втором. Когда немногие вещи доктора заняли поспешно и наудачу предложенные места, что-то неслышно загудело, хлопнула форточка, вздулась занавеска, под половицей с испугу проскочила мышь – началась другая жизнь. Петр Петрович вздохнул и подошел к окну. Над расстилавшимися за окнами светелок белыми полями тянулись белые облака. В исполненном бессмысленной значительности пространстве нельзя было высмотреть ни единого пятнышка. И доктору по привычке искать всем событиям музыкальную аналогию припомнилось анданте из равнинной симфонии Чайковского, так прекрасно сыгранной Никишем. Петр Петрович немного постоял, глядя на открывшуюся бездыханность. Картина была очевидным следствием его непредсказуемого поступка.

Петр Петрович ошибся в предположениях: Анна Александровна не была женой своего спутника. Мужчина управлял большим имением ее мужа, называвшимся Поляны, и сопровождал хозяйку во время посещения тверской лечебницы – отсутствующий хозяин, возложив хлопоты о больной жене на управляющего, давал о себе знать исключительно регулярными денежными отчислениями от высылаемых ему доходов. Еще управляющий сказал, что Анна Александровна заболела до его появления в имении и, по слухам, ее болезнь связана с неудачными родами и горячкой, во время которой она Бог знает что вообразила. Эти скудные сведения вполне удовлетворили Петра Петровича, в глубине души полагавшего, что сколько не проживи он в Полянах, пребывание в них – транзитная станция на пути к месту, в котором его бытию предстоит пышно расцвести, обогатившись неведомыми переживаниями. Он знал: его душевную жизнь очистит свежая майская гроза, но поименован конечный пункт следования будет в урочные день и час, для этого нужно запастись терпением.