Персонажи альбома. Маленький роман

7. Дух лохани

Когда акушерка сказала про новорожденную, что она нежизнеспособна, бабка взглянула на бессильное тельце, потом – далеким взглядом – на акушерку. После ухода акушерки бабка обернула тельце внучки несколькими толстыми слоями серой ваты и уложила на дно деревянной лохани – копить силы. Так в ней с рождения начала собираться магнетическая энергия. Бабка была из тех, кто без раздумий знает, что делать, – она смолоду стирала по людям, и лохань, служившая ей рабочим инструментом, ковром-самолетом и скатертью-самобранкой одновременно, стояла в комнате на почетном месте между настенными ходиками, назойливо утверждавшими какую-то неизменно одну и ту же непостижимую мысль, и спинкой железной кровати с шишечками. Энергичное движение рук по стиральной доске над лоханью было главным движением бабкиной жизни. Бабка была твердо убеждена в разумности бытия и стирку считала одним из самых важных дел в иерархии предписанных человечеству трудов. За стирку она брала, сколько давали, и хотя сразу понимала, по заслугам ли воздаяние, и щедрость и скупость оставляли ее равнодушной. Когда чужое вымытое белье висело по веревкам, а удовлетворение от исполненного долга тихо оседало в бабкиной душе, бабка, вытирая фартуком шершавые руки, ждала на крылечке, чтобы ей вынесли хлеба и завернутую в бумажку монетку, которую она опускала в карман фартука. Тем не менее, на нелепый вопрос о местопребывании бабки в тот миг, когда она опускала руку с монетой в карман фартука, ответить было непросто. Бабка относилась к тем редким людям, какие в единый миг времени способны с полным самообладанием находиться в разных умственных пространствах. Ловко управляясь с делами именно потому, что не считала нужным в них слишком глубоко вникать, – выдвинувшиеся на первый план детали отнимали жизненные силы и нарушали внутренне сообразную картину мирового устройства – бабка в мыслях озирала предстоящий ей мир как панораму: целостно. При этом из своих заоблачных высей она умудрялась ронять отчетливые и по существу дела слова. Отстраненность помогала ей точнее соотносить безмерность небес с ничтожностью земного затруднения и выносить не вызывающий сомнений вердикт. Поэтому, когда после стирки прачку с притворным и опасливым радушием звали поесть щей – разумеется, для того, чтобы, поведав о случившейся незадаче, выслушать безукоризненный в своей логичности приговор – она принимала приглашение. Местные жители вообще охотно, хотя не без боязни, захаживали к ней за советом: в доме у бабки царила атмосфера странной ясности, пугавшая посетителей, которым, не удавалось отдать себе отчета в том, что с ними происходит, когда они переступали порог ее жилья. Как правило, все начиналось с того, что у вошедшего в дом сразу падала ниже обычного температура тела, обмен веществ замедлялся, дыхание обретало ненормальную равномерность, движения становились плавными, но главное – пришельцу вдруг оказывались ненужными совет и сочувствие, за которыми он приходил. Неясность личного положения после прихода в бабкин дом неуловимо исчезала, а визитера охватывало совершенно ему незнакомое состояние разумного понимания… понимания вообще всего на свете, понуждавшее его изумляться и задаваться вопросом: отчего прежде все было не так и только сейчас сделалось как нужно? Иногда перемена происходила очень быстро и, едва перешагнув порог, поклонившись занятой хозяйством бабке и, вдохнув насыщенного озоном, слишком свежего для жилого помещения воздуха, пришедший вдруг восклицал, что он все понял, после чего поворачивался и исчезал в направлении, обратном только что пройденному. Впрочем, от умственной самоуверенности, выйдя из домика, посетитель, как правило, быстро избавлялся.

Считая исполнение возложенной на нее странной общественной роли своим долгом, бабка прекрасно понимала глупость самых правильных советов, годных только тем, кто их дает. Другое дело, что завораживающая атмосфера дома и экзотическая натура хозяйки настраивали пришельца на непривычный лад, отчуждая от скучной жизни, высвечивая у него в уме картину мироустройства – единственный путеводитель в море житейских затруднений! – и тем самым наталкивая на самостоятельное решение. Скорее всего – вполне оправданное предположение! – устройство мира представлялось этим людям в микрокосмическом образе располагавшегося неподалеку уездного городишки. Впрочем, что там и где располагалось не имеет особого значения, поскольку в нашем умозрительном случае важен собственно принцип соотнесения частного с целым, а не его конкретное воплощение. Зато когда – пусть под воздействием окружающей среды – решение принималось самостоятельно, оно и впрямь приносило пользу. Лохань была слажена под влиянием именно такого самостоятельного решения – до того времени бабка пользовалась бадейкой. И это было не так удобно. Бадейку выставили в сени после того, как в лютую зиму приютили в доме ослабевшего ссыльного, и он до весны никак не мог согреться на тюфячке возле печи. А когда согрелся, склепал из дощечек для бабки, которая была тогда вовсе не бабка, обручную посудину и ушел. Так говорили соседи, которые видели, как однажды весенним днем он плотничал на пробившейся травке у крыльца, а на другой день затворил за собой ворота, и никто его не провожал.

Простые физические движения – непримечательны и таинственны, привычное движение руки, наливающей чай, может скрывать чувства от приязни до угрозы, и не всякому дано догадаться о том, какая душа в этот миг трепещет в воздухе. Именно поэтому заурядность жестов прибившегося к дому горемыки ничего не сказала любопытным соседским взорам. Позже капризные атмосферные потоки принесли слух, что ему тоже вздумалось просить бабку, которая, повторяем, тогда вовсе не была бабкой, для внесения ясности в его судьбу сопоставить безмерность небес с ничтожностью земного затруднения. Он – прозрачно намекали соседи – решился задать вопрос, куда ему деваться, но в то мгновение, как собрался с духом, ему, ну просто с непреложной очевидностью, в уме явился ответ, и он вскричал что-то невразумительное, похожее на: «…непременно и как можно скорее…». Пребывание в космическом пространстве бабкиного дома не прошло для него даром. Ну, а лохань, конечно, осталась, а потом так получилось, что бабка самоотверженно одолжила ее той, кому она была нужнее. После лохани – ссуда оказалась невозвратной и безвозмездной – бабка обзавелась оцинкованным корытом, хотя это была уже совсем другая эпоха.

Так бабка стирала, собирая монетки и выкармливая семейство, пока однажды вдруг не поняла, что больше стирать не в силах. Она поняла это, как обычно понимала все на свете – сразу. Тогда она без раздумья оставила земные хлопоты, перестала заботиться о разумном раскладе семейных дел, сразу заковылявших по ухабам – села у себя в углу на кровати с железными шишечками и продолжила жизнь в блаженстве полусна и умиления, только руки у нее не переставали шевелиться так, словно она отжимала белье. Состояние, в котором она находилась, было самодовлеющим, а не как прежде – вынужденной паузой между двумя действиями. Возможно, физическое истощение ослабило бабкино умение одновременно пребывать в разных пространствах, быть может, она просто отвернулась от того, что перестало ей быть интересным, но она больше не высказывала окончательных суждений. Испрашивающие советов некоторое время продолжали приходить, но она смотрела на них выцветшим от старости и стирки взглядом, ничего не отвечая – и они ходить перестали. Наскучившая повседневность больше не понуждала бабкин ум различать и сопоставлять явления. Ее одолевали воспоминания, точнее, пережитые когда-то состояния, потому что никакой событийной последовательности припомнить толком она не могла. Ей виделись отдельные статические картинки, иногда смутные по рисунку, но всегда отчетливые по сопровождающим их чувствам. Именно потому, что бабка более не участвовала в предстающем ей действии, а сидела у себя на кровати с шишечками, вслушиваясь в свое душевное состояние и не растрачивая силы на внешние движения, эти чувства спустя незапамятное время в ней ярко оживали. Из картинок чаще всего всплывали несколько: она бесконечно видела, как она стирает простыни, наволоки, полотенца, скатерти, половики, шторы, занавески, платки, шали, верхнее и исподнее… и снова простыни и наволочки…стирает в бане, сенях, во дворе… В конце концов, она уставала от просмотра одного и того же и задремывала. Как-то раз явился пьяный сапожник, ее недолгий муж, долго стучался, но она не отворила дверей – она знала, кто это. Зато, если перед ней всплывало печеное яблочко старческого материнского лица, рефлекторно отжимавшие белье руки замирали у нее на груди. И еще, самое важное – приснившийся когда-то и навсегда осчастлививший ее сон: она и он, обнаженные, неподвижно и безмолвно лежат рядом, их объемлет, длится и не оставляет ощущение нездешнего тепла и глубокого покоя. Больше во сне ничего не происходило. Бабка без счета вызывала в уме этот сон и всякий раз неизменно окуналась в тепло, потому что сопутствующего видению благодатного неяркого жара не убывало.

Испаряющиеся бабкины силы медленно утекали к висевшим на стене рядом с кроватью ходикам, отмерявшим ход неизвестно чего, а потом – по настоянию маятника – в черную щель за дверкой, скрывавшей деревянный часовой механизм, – незаметно расширяющееся гостеприимное пространство другого мира. Когда ночью неслышно вспорхнуло бабкино последнее дыхание, комната вдруг выросла в размерах, а ходикам удалось особенно гулко высказать непонятную мысль.

К тому времени, как бабка растворилась в неведомом, внучка из лохани давно выбралась, но, привыкнув к деревянной купели, выносить ее в сени не разрешала – в занятом и обжитом ею бабкином углу лохань по-прежнему составляла главный компонент обстановки. Внучка обращалась к ней даже при малой ее созвучности с хозяйственной надобностью: сначала укладывала в лохань тряпичную куклу, потом – чулки с подвязками, ноты, по которым пела в хоре и училась играть на фисгармонии, накрахмаленные белые воротники для выступлений, бумажные стаканчики с рассадой. Но, пожалуй, самая существенная функция лохани состояла в том, чтобы служить прибежищем недолгому странствию внучки, в полнолуние томившейся снохождением. В лохани подросшая внучка давно не помещалась, поэтому, свершив в полузабытьи несколько кругов по комнате, она опускалась возле нее на колени – это действие свершалось параллельно упоительному переходу из стадии поверхностного сна в сон глубокий – обнимала ее руками и тогда уже засыпала непробудно. Родственники, находившие внучку поутру на половике возле чана для стирки, к этому привыкли и не задавались вопросом о таинственных предпочтениях, связывающих людей и вещи.

Между тем теплое, разбухшее от горячей мыльной воды дерево в избытке пропиталось бабкиной энергией, и это сулило непредсказуемые преображения всему, что когда-либо в нем и рядом с ним находилось. Во всяком случае, с рассадой творилось диковинное: она очень быстро и бурно перерастала пределы, потребные для высадки в землю, выплескивалась из лохани гривой наружу, – пряди повисали на дощечках, и непосредственно вслед за тем рассада увядала в забвении, потому что о ней никто не вспоминал. После бабкиного ухода насыщенность атмосферы умственным кислородом умалилась, воздух потускнел, жизненные установки домочадцев утратили целеустремленность, мысли разлетелись на особицу, поступки перестали продумываться… и вообще – все они разбрелись в разные стороны. Бабкина дара одновременно пребывать в разных пространствах, от которого зависело принятие безупречно верных решений, внучка не унаследовала, вовсе напротив, все ее душевные и физические способности медленно и взрывоопасно собирались в одной-единственной точке, а это сулило причудливый и нелегкий жизненный путь. Трудно угадать, каким окажется цветок после раскрытия бутона и какой бурей изольется энергия, собравшаяся в фокусе, но все же зародившиеся у родственников еще в начальные времена смутные подозрения росли и крепли.