Персонажи альбома. Маленький роман

10. Флейта

Нет, я прекрасно понимал, что вспоминать – пустое слово, и на самом деле вспомнить то, чего не помнишь, никак нельзя, а то, что помнишь, нечего и вспоминать. И все-таки мне хотелось думать, что запечатленные на этих фотографиях разные и непохожие люди, быть может, специально спрятались для того, чтобы я отыскивал их в памяти, а они являлись бы мне в различных видах и картинах. И пусть бы под этими картинками, как в букваре, было твердо и определенно написано, почему и зачем все произошло так, как произошло. А когда, рассмотрев изображения и прочитав подписи под ними, я пойму причины случившегося – ведь только после превращения в слова становится ясно, что происходит, – вот тогда пройдет нужда в этих умственных свиданиях, и расколдованные души персонажей воспарят к самим себе с улыбкой разума и свободы, которых они наконец-то сподобились.

После того как дом Бергов опустел, и Степан с Грушей вознамерились вернуться в лечебницу, дальние родственники решили увезти меня за границу. Альбом с фотографиями я взял себе на память. В давние времена, когда за мной, маленьким гимназистом, сочувственно присматривали в доме у Бергов, я очень любил эти фотографии разглядывать. Болтая ногами в воздухе, я упоенно созерцал благородных людей в белых крахмальных стоячих воротничках с большим узлом галстуков в просветах двубортных сюртуков, в чьем облике не было и тени двусмысленности: одни были запечатлены в профиль, и этот поворот головы неизменно символизировал волевой порыв и решимость во что бы то ни стало осуществиться, другие представали в трехчетвертном повороте, всегда свидетельствующем необыкновенную чистоту помыслов. Мне казалось, что фотокамера наделена чудесным даром приводить тех, кого она портретирует, к общему знаменателю благородной простоты и спокойного величия.

Кажется, где-то я об этом уже говорил и сейчас повторяюсь, нынче со мной такое случается – думаю, из-за крыс.

Мой дед, чья фотография тоже представлена в альбоме – он приходился дальним родственником Петру Петровичу, а тогда уже пребывал в Новознаменской лечебнице в связи с оригинальностью поведения. Для умаления духовных тягот дед сменил последовательно профессию адвоката на нотариуса, затем нотариуса – на флейтиста, а потом в буквальном смысле замкнулся у себя в кабинете, откуда в течение нескольких дней раздавались ангельские звуки флейты, упрямо сосредоточившейся на мелодии Глюка, а на третий день в нем воцарилось молчание.

Было жаль музыки и деда… сейчас он, впрочем, давно уже играет на небесном аналоге флейты в эмпиреях, ну а оригинал покоится у меня на книжной полке, связывая концы узловатых дней.

Так получилось, что полученное мной наследство, не бывшее никаким состоянием, исчерпывалось дедовской флейтой – я не выучился игре на ней – и альбомом Марьи Гавриловны, этаким мечтательным развлечением, экзерсисами памяти и воображения в минуту досуга. Вот и сейчас я сижу в деревянном кресле на большой веранде и смотрю, как под струями дождя протекает крыша, и капли звучно шлепаются в стоящее на лавке медленно наполняющееся ведро. Как плети дикого винограда, покрывающего стекла с зигзагами трещин, без спросу пробравшиеся сквозь щели в трухлявых серых досках по эту сторону дощатого переплета разрушительно по нему карабкаются. То бытовое обустройство, которое много лет было предметом моего постоянного попечения и хозяйских забот, больше меня не интересует. Признаться, я одобрительно смотрю на этот медленный и неустанный процесс разрушения. Он мне душевно близок, в конце концов, я сам перемещаюсь в общем потоке стареющих вещей, томительном, неравномерном и прерывистом, ведущем к обрыву. Но пока с альбомом на коленях и стаканом чая в руке я все еще переворачиваю покрытые глянцем пожелтевшие твердые листы, с упоением выпадая из ненастоящего настоящего в пространство, в котором мне дышится полной грудью. И тогда я словно превращаюсь в платоновского столяра, выстругивающего и выглаживающего невидимым рубанком воображаемые горбыли на призрачном верстаке. Я нынче понаторел в употреблении слов – безъязыкий неведом самому себе! – так велик был соблазн предать фигуры уходящего времени бумаге. Но если у тебя есть способность описать в прошлом то, чего это прошлое о себе не знало, ты в нем заявляешь себя по полному праву. А если говорить серьезно, то, рассказав то, что я рассказал, я не так уж мало поведал о себе. По крайней мере искушенному читателю с воображением вроде моего не составит труда на основании предложенного повествования нарисовать приблизительный облик автора.

Со временем, впрочем, после многих повторений, хотя бы и с различными оттенками, умственные картины, возникшие у меня в уме, утрамбовались, и разнообразие голосов и речевых интонаций слились в плотную достоверность нескольких рассказанных здесь эпизодов. Конечно, фотографий в альбоме больше, чем нескладно и наудачу изложенных мной простодушных сюжетов.

Сейчас все те, на кого я в детстве смотрел зачарованным взором, безжалостно покинули меня, оставив на память о себе этот обычный в семейном кругу альбом с облупившейся кожаной обложкой. Он интересен только мне, никто, кроме меня, ничего особенного в фотографиях в альбоме никогда не замечал. Зато я легко улавливаю в каждом снимке какую-нибудь нечаянную деталь, тот непредвиденный мостик, который соединяет меня с отображенным человеком внутри его жизненного круга. Почуяв благодаря этой случайной подробности дух времени, скользнувший наподобие ветерка у меня по лицу, я закрываю глаза, стараясь удержать в себе то, что навсегда ушло. А потом на ощупь иду по воображаемой дороге, пытаясь не оборачиваться назад, чтобы вывести прошлое из плена, совместить его с настоящим, исполнить то, что не удалось Орфею. Ах, поверьте, это увлекательная задача! С годами начинаешь понимать: наша жизнь меньше всего состоит из нас – она состоит из вошедших в нее не наших жизней, из этого вороха спутанных цветных ниток ни за что не вытянуть собственной нити, сколько бы ты не воображал, что она – самая главная и самая яркая. Но и то правда, что о ком бы я ни говорил, какое бы личное местоимение в ход ни пускал, все будет в какой-то мере повествованием о себе, повествованием, не лишенном тайного умысла о возвышении, ибо всякий пишущий считает себя обладателем потаенного знания, которое позволяет ему пребывать по отношению к другим в позиции превосходства. А это необыкновенно утешает, особенно если никакого другого превосходства нет.

Сейчас моим играм приходит конец: моя жизнь оскудела, большую часть времени я трачу на жестокую схватку с этими низменными серыми существами. Для внятности добавлю только, что после войны, в которой моя страна была на стороне достоинства и благородства, я решил вернуться домой. Умерив после возвращения восторженность – это были добрые, но глупые чувства – я сразу понял, что устройства здешней жизни никогда не пойму и мне лучше поселиться где-нибудь в деревне, проживая в ней незаметно и тихо. Пенсия, кстати, у меня хорошая, полковничья, я ее запираю от крыс в железный ящичек.

Изредка все же приходится бывать в деревенском обществе. Вчера, например, присутствовал у соседей на именинном дне бедной моей почившей козочки. Утешающий ритуал был очень ритуален, поскольку в утешении, кроме меня, никто особенно не нуждался. А еще совсем недавно она приходила чаевничать: едва, опираясь на палку, проковыляв двадцать шагов между своей избушкой и моим домом, присев по дороге на скамеечке, чтобы отдохнуть. Но, как всегда, явилась «со своими дарами – сахарком и вареньицем». Пришла в нарядной новой, очень красивой блузке и – необычно – без обязательной косынки, с разметавшимися белыми волосами. Это она нарочно, для меня, чтобы выглядеть горожанкой, не повязала косынку, нарушая стародавние правила. Я живу здесь уже два десятка лет и не перестаю удивляться, с какой страстью старухи держатся за поручни привычки. Привычка, ставшая законом, сохраняет в неприкосновенности – как варенье под ключом в шкафчике – весь их малый и твердый запас представлений о должном и недолжном. Соседушка моя в тот вечер отчего-то была необыкновенно возбуждена. Я думал, неужели только из-за того, что мы давно с ней не чаевничали, – обычно обряд чаепития свершался в именинный день августа, она всегда очень серьезно к этому относилась. Но в тот вечер она громко и много говорила, всякий раз истово крестилась на висящую у меня в углу заблудившуюся иконку, вознося благодарность Ему за то, что Он дал ей возможность выпить чашку чаю, две чашки чаю, потом – три и далее… Прежде, однако, у моей козочки такого рвения не замечалось. О каком Боге ей было думать с вечными хлопотами с овцой, огородом и тяжкими трудами на железной дороге, конечно, при этом слове у нее в воображении возникал разве что плоский выцветший лик, написанный на бумаге, наклеенной, в свою очередь, на висящую в углу деревяшку. Но в этот раз чаепитие походило на надрывную благодарственную литургию, и я растерянно думал, а не упустила ли старушка по своему старушечьему беспамятству того, с кем она чаевничает, того, кому была тихо и пожизненно предана? Ведь обращаясь ко мне, она не ждала ответа, да и вообще, ко мне ли она обращалась? Выглядела она тоже непривычно – в ее истощенном облике, пожелтевшей коже и расширившихся зрачках, открылось что-то для меня новое, не бытовое и драматическое. И также в белоснежных, странно непокрытых, волосах и праздничной белизне блузки. Когда она ушла, я долго вздыхал, а потом догадался, что, войдя в роль – а на самом деле, в судьбу, – она, уже зная все наперед, сыграла спектакль последнего совместного чаепития, отведя мне в этом спектакле скромное амплуа безмолвного зрителя.

Да, да… бедная моя козочка. Давно это было, еще в те времена, когда после вселения в этот дом, я показывал молодой соседке дедову флейту и альбом и рассказывал про чужие страны, про Эвридику, а она по уходе оставляла незаметно на столе на веранде крынку молока или мисочку с собранной в лесу черникой.

А еще я рассказывал ей про мою беззаботную детскую жизнь в доме доктора Петра Петровича, про возню с собакой и беготню по комнатам с их десятилетней племянницей, про загадочные тихие достоинства Марфуши. Про то, как нас с Машей учили музыке, потому что Петр Петрович думал, что, если человек любит музыку, все прочие необходимые человеческие качества сами собой прилагаются. Про то, как мадемуазель, позанимавшись с Машей, обращалась в мою сторону, и я в отчаянии сползал со своего навощенного штанами дубового Парнаса, в котором мне случалось так уютно беседовать с кудрявым щеголем Карлом Черни. О, этот изобретательный недруг мой – Карл Черни! Он качал головой, звонко прищелкивал пальцами, поправляя размер, и растворялся в солнечной поземке, вьющейся около темной и вялой оконной шторы, а я пересаживался на вращающийся стул у фортепьяно. И когда я на него водружался, меня охватывал страх, ибо я обнимал умом расстояние между собой и великим. Зато у Маши, скакавшей на одной ноге от фортепьяно до дубового кресла, едва хватало терпения ждать, пока красноносая мадемуазель, охватившая ладонями, чтобы согреть их, серебряный подстаканник, выпьет поднесенного Грушей горячего чаю. Как только мадемуазель обжигалась и отставляла подстаканник, Маша забиралась на круглый стул и принималась, хохоча и передразнивая ужимки мадемуазель, скакать по клавиатуре – она была очень переимчива на чужие повадки. Через пару лет она обскакала мадемуазель и в дом пришла другая мадемуазель, потом еще одна, а последние два года с ней занимался бородатый профессор. Иногда, закончив занятие и перед тем, как покинуть дом, профессор брал лежащую на этажерке дедову флейту и играл для нас какой-нибудь капризный менуэт. А потом шутливо раскланивался и исчезал за портьерой. И я уже вспоминал не Черни, а Гофмана.