История села Мотовилово. Тетрадь 12

— Ты куда?

— На двор схожу! — кратко ответила ей Наташка.

Свекровь встревоженно завозилась, забеспокоилась.

— Ты только недолго там, а то застудишься, на улице-то страсть как морозно.

— Я сейчас! — едва выдавила из себя слова Наташка, выходя из избы в сени.

Из сеней Наташка притаённо хмыгнула на крыльцо, не хлопнув дверью. Тяжело дыша, затравленным зверем, выскочила на дорогу, торопко засеменила по направлению Главной улице, где её родной дом. Вверху тёмная изрешеченная звёздами синь неба, а внизу перед глазами Наташки снежная кутерьма. Подбежав к родному дому, она робко постучала в окно своими прозябшими, дрожащими руками. Внутри избы вспыхнул робкий желтоватый свет, в просвете окна встревоженно засуетилась тень матери. Отворив сенную дверь, мать испуганно окликнула:

— Кто тут?!

— Я, мам, открой! — как из погребной ямы отозвалась Наташка.

Приглушённо охнув, мать впустила Наташку в дом. Переступив порог родной избы, Наташка заплакала, затряслась, забилась в рыдании. Всполошился и отец, но сразу поняв, в чём дело, снова улез на печь. «Что спохватилась, теперь икру мечешь!» — думалось ему.

— Ушла я, мам, от него на совсем, на вот, погляди, полюбуйся всю искусал, избил!

Наташка, не стесняясь матери, бессовестно расстегнув кофту, показала укус на груди, бесстыдно задрав подол, показала кровяные подтёки от Яшкиных щипков на ляжках.

— Батюшки! — ужаснулась мать. — Да он тебя всю избил, что на теле у тебя живого места нету!

— Житья нету, жизни не рада, — голосила Наташка. — Я как лярва тощая стала, юбка с боков сползать стала!

— Ну, так, милая Наташенька, раз ушла, то и не вертайся, а оставайся жить с нами! — без всякого рассуждения порешила мать.

— Да я туда свои глазоньки не покажу, меня туда калачом не заманишь.

Утром Авдотья строго приказала Емельяну:

— Отец, запряги-ка лошадь, да съезди за Наташкиным добром, привези сундук обратно, да смотри, всё ли в нём исцельно!

Емельян подъехал к дому зятя едва рассветало. Обалдевший от неожиданности Яшка, в адрес Наташки оскорбительно выругался, но в выдаче сундука не противился и погрузить его, и кровать тестю помог. Ехал по улице Емельян с Наташкиным добром с низко опущенной головой, его больно глодало внутри: досада, позор и стыдобище. Бабы из любопытства высовывались из окон изб, качая головами судачили:

— Видно, Наташка скоро замужем-то нажилась!

— Вроде и Масленица уже прошла, нынче Чистый понедельник, а Емельян, как в праздник с сундуком разъезжает! — ехидничали злые языки.

А Емельян, приехав домой с Наташкиным добром, выломав в избе кутник, установил на его месте койку, а сундук снова втащил в мазанку, где он стоял до дня Наташкиной свадьбы.

Проживя замужем четыре месяца, не поняв сущности супружеской жизни, Наташка снова вернулась в отцовский дом и снова зажила прежней (похожей на её девичью) жизнью. Обиды и боль, получаемые от Яшки, стали со временем проходить и забываться. А обид и болей со стороны бывшего мужа было больше, чем достаточно. Разобравшись в нецелостности Наташки, Яшка сразу же стал всячески измываться над ней. И, быв, по праздникам в гостях у тестя, старался в лице его и тёщи опорочить и остыдить Наташку. Для большей смелости он преднамеренно напивался, выпрашивая у тестя лишний стакан самогонки и залив этим своё горе, развязывал язык перед тестем и тёщей. Своим заплетающимся от перепоя языком, он язвительно приступал критиковать тестя, да и тёще доставалось, что она вырастила такую нежную, но нескромного поведения дочь Наташку. После слов с подковыривающим и явным издевательством над Наташкиными родителями, он начинал просто-напросто буянить: то стол опрокинет, то посуду перебьёт. При этом Яшка не забывал, уча жену, подвесить Наташке и пощёчину. Возвращаясь из гостей, Наташка в дороге высказывала Яшке замечая:

— Ты что, Яш, какой озорник. Словно бандит с ножового завода.

— Это я свой фасон держу. Ведь я тебе муж и дисциплину навожу, чтобы неповадно было. Тебя я ценю за красоту, а за проступок наказываю, — деликатно высказывался Яшка перед женой, своим пьяным, заплетающимся языком….

Теперь после того, как Наташка насовсем порвала связь с Яшкой, мать её, по-прежнему, стала холить и лелеять. От неги Наташка снова стала наливаться и к весне совсем расцвела и повеселела. Её приятное на вид лицо, с румянами слегка завеснушенными щеками, снова засияло здоровьем и радостью. Наташке стало часто вспоминаться о Федьке. Ей вспомнился случай первого её с Федькой свидания, когда тёплым августовским вечером, под видом воровства подсолнечников Федька заманил Наташку в свой огород и там её соблазнил к взаимному тесному сближению. После этого случая Федька на гулянье по вечерам бесцеремонно тюкался на колени Наташки, когда она в артели девок-подруг сидела на брёвнах. Первым делом, в таких случаях Федька в виде любезности, с каким-то дьявольским азартом, со всего размаху ударял своей копытистой ладонью по её ляжкам повыше колен. От неимоверной боли Наташка терпеливо болезненно морщилась, но ни слова в укор ему не говорила. У парней-женихов этот дурацкий приём ударять своей лапой по нежным девичьим ляжкам считается лучшим способом узнавания характера о той или иной девки-невесты: не строптива ли? Наташка от такого удара почти сутки ходила с покрасневшей ногой, но стойко вытерпливала от Федьки. А Федька на второй же вечер начинал с того же и более того, без всякого раздумья у всех на виду, позволял себе бесцеремонно запускать свою руку Наташке в груди. А на утро соседка, изничком наблюдавшая вчерашне-вечернюю эту сценку, поспешно подъюльнувшись к Наташкиной матери, чтобы известить ей любопытную новость.

— Авдотья! Вчерась вечером я своими глазоньками видела, как Федька у вашей Наташки титьки щупал! — умилённо улыбаясь, судачила соседка.

— Да я и сама не раз замечала, что он играет с ней. Ну и дай бог! — довольная тем, что такой знатный и почётный жених во всём селе играет с её дочерью.

«Ну и слава богу», — шептала про себя довольная Авдотья. Но каково же было разочарование Авдотьи, когда она услышала однажды вечером по наущению Федьки, ребятишки-подростки на улице пропели: «Как на станции «Серёже» поломана стрелочка, а у девки у Наташки проломана…» Как огнём обожгло Авдотью, когда в этой песне помыслилось ей, что упоминается о её доченьке Наташеньке. Авдотья от Наташки потребовала объяснения, а она объяснила, что особенного между ею и Федькой ничего не не было: «А только он гуляет со мной, я и сама не знаю, к чему эта песня, у нас с ним всё было хорошо, а потом слышу послышу, а он про меня вон что сообразил», — так объяснила Наташка своё отношение к Федьке. И теперь, будучи снова свободной, Наташке подумывалось о Федьке, но мысль о том, что он и снова, если спознается с ней лишь только для того, чтобы надсмеяться над ней. Наташку глодала и мысль о том, как бы не оказаться пустой, ведь всё же она имела тесную связь и с Федькой, и с Яшкой, как с мужем. Но опасение её на счёт Федькиного и Яшкиного потомства оказались напрасными, она оказалась пуста, видимо, от самой природы, она оказалась бесплодной.

Как-то однажды на улице Яшкина мать встретила Анну Гуляеву и высказала ей выговор:

— Молодая-то от нас ушла! Знать, оказалась с изъяном, а ты нам тогда её порекомендовала!

— Ну, уж я в этом нисколечко не виновата, моё дело в сватце помочь, а в невестиной посудине я не вольна! — резонно отчеканила, оправдываясь Анна.

— Да вроде Яшка-то на свадьбе-то тарелки-то бил! — вспоминалось Анне.

— Тарелки-то может и бил, да невеста-то оказалась с трещиной! — заметила Яшкина мать.

— Ну, это дело ихо! Всё бывает, чай и он не без греха, наверное, и он в холостяках-то с кем-нибудь да баловался! Нечего греха таить, дело житейское, года молодые, со всеми это бывает! — умирительно закончила Анна, хотя смирять-то уж некого.

Яшка остался снова холостым и Наташка холостая. Отвергая Федьку, у Наташки была только одна надежда — это терпеливо поджидать Саньку. Ожидая приезда его из Нижнего Новгорода с курсов, она вся изомлела душой, истомилась телом, ведь молодое, пышущее негой женское тело, требовало неотложной любви и сладостного наслаждения в сближении с мужчиной.