История села Мотовилово. Тетрадь 12

Рытьё картофеля. Семья и спор. Минька о делёжке

Наступила пора картофельного рытья, а овёс, ввиду запоздалого его сева, всё ещё нежился, наливался зерном и не спешил поспевать. А поспел он тогда, когда на землю уже снег выпал и пришлось его косить по снегу. Картофельное же рытьё прошлось вести в доснеженное время, в которое изредка выпадали дожди. А дожди в картофельную уборку, для крестьянина, как серпом по голой спине. С картофельной уборкой, как и во всех полевых работах, всех дольше задержался Иван Трынков. Люди уже закончили рытьё, убирала картошку в подпола, ссыпали в ямы, а Иван со своей семьёй ползал в поле дорывая последний загон. В поле, Иван задерживался допоздна, возвращался в село усталым, вымазавшийся в осенней липкой грязи.

— Иван, ты хоть-бы умылся, что ли! — заметил ему по-соседски Фёдор Крестьянинов.

— А зачем умываться-то, ведь завтра опять в грязную борозду залезать, понапрасну воду плескать, да утиральник хмыстать не стоит. Вот завтра пороимся тогда и умоюсь! — с наивностью ответил Иван Фёдору.

Василий Ефимович Савельев, в картофельное рытьё, семье не давал вздоху. Он, как и в любом деле не терпит промедления и болезненно переживает то, если кто раньше его выйдет в поле, хоть во время сева, хоть во время уборки урожая. Всех больше досталось, конечно, «грамотею» Саньке. Отец никак не мог смирится с Санькиным культурным поведением и всячески подавлял в Саньке эту самую культуру. Спозаранку, поднимая свою семью с постели, Василий Ефимович, злобно брюзжал на трудовую часть своей семьи:

— А вы скорее поднимайтесь, что вы дрыхните, как век не спали. На улице-то ни только уже давно рассветало, а уже и ободняло как следует. Скоро солнышко-то в высь упрется, а вы всё прохлаждаетесь. И попроворнее собирайтесь, люди-то давно уже в поле, а мы никак не вывалимся! А ты Саньк, поживее пошевеливайся! Что ты как перезимовавший карась переваливаешься с боку на бок. Ай не выспался? Бывала, барин так не спал, как ты навадился спать-то. Чай не жалование триста рублей получаешь так нежится! — придирчиво укорял отец Саньку. — По вечерам где-то допоздна шляешься, подмётки понапрасну трёшь, а придя домой, за книжки усаживаешься, пыхтишь, без дела керосин переводишь, А утром тебя не добудишься! — не отступая наседал отец, на лениво передвигающегося по избе Саньку.

Но не смотря ни на какие упрёки и угрозы отца, Санька постепенно выходил из-под отцова подчинения. Он всё чаще, и чаще стал отлынивать от работы. Чаще стал беспричинно вылезать из-за токарного станка, все чаще стал заглядывать в книжки, в газеты и журналы. Всё чаще стал уходить в избу-читальню, то для обмена книг, то на собрание комсомольской ячейки, в которой он стал состоять её членом. И эти все действия Саньки, морально и физически будоражили своенравный бытовой уклад отца. В приливе досады и зла на Саньку, он не сдерживался, мог, даже, дать волю своим кулакам. Отец пробовал строптивость Саньки укротить трудом, налагая на него работу, которая обычно выполняется Минькой. Санька естественно, осмеленно отнекивался, ворчливо отговаривался:

— А Минька-то что? Это его дело, а не моё!

— Ну и ты не переломишься, если и ты сделаешь это! У тебя шейка-то потолще Минькиной-то! — укрощал Санькину строптивость и пыл отец.

А за упорное сопротивление со стороны Саньки, отец раньше мог применить и ремень. Но теперь, чувствуя, что Санька, устойчиво набирая физическую и моральную силу, окреп, отец стал чаще сдерживать себя от применения ремня и желая всегда видеть ремень висевший на видном месте, он побеждённо говаривал:

— Нет уж, видно, мне не отыскать своего ремня, кто-то прячет его от меня! Видимо, моя воля в семье нарушается, а всё Санька виноват!

Отец, против Саньки, теперь стал больше употреблять слова и уговоры, которые постепенно переходили в злобные окрики: «Не допущу! Запрещу! Не позволю!» В минуты доброго расположения духа, часто это бывала за обедом, Василий Ефимович, назидательно высказывался перед семьёй. Его поучительные речи, больше относились к старшим сыновьям Миньке и Саньке. Поучая, он говорил: «В большой семье все должны быть как пчёлы: в улью шумно, трудолюбиво и дружно! Один за всех, все за одного!» И стараясь сказать сдруживающее слово добавлял: «В семье так: умей наказать, умей и помиловать! Вот сказать про нас, про нашу семью — дом у нас с вами большой, просторный, и уютный, двор крепкий, скотина сыта в уходе. Да и вы все у меня всем обеспечены, среди людей, на людях-то в почёте. Мне для приходится год-годинский заботиться, не покладая рук работать, трудиться. Иной раз, искры из глаз сыплются, грыжа того гляди наружу вылезет, а всё равно приходиться тянуть и тянуть. А для кого всё это? Только для вас. Раз мы народились в крестьянстве — надо трудиться. Ведь крестьянин, круглый год пребывает в работе. А Бог труды любит! И без трудов жить — только небо коптить! Вот я и считаю, сто надо трудиться для своей пользы, чтобы всегда иметь в себе неизреченную радость созидания от своего труда. И вы должны следовать моему примеру: какой корень, таковы должны быть и отростки!» Отец счёл нужным так длинно высказываться, ни столько в назидание своим детям, сколько в своё утешение и осознав напрасность своих слов он в словах пошёл в наступление.

— Видно, что ни толкуй, вы моих слов не понимаете. По моим стопам в жизни идти не хотите. Видно на вас надёжа-то лыса! А всё Санька мутит, это он со своими книжками в семью катавасию вносит. А вы все из меня жилы тянете, и мне стало невмоготу! Да и ты, Миньк, тоже в семье лишние хлопоты затеваешь! Кто это тебя на дележку-то настроил, уж не сват ли? Я вот, как-нибудь выберу время доскочу до него, потолкую на этот счёт! И что тебе не живётся в общей семье, чего тебе не хватает? Или семейной тяжкой хозяйственной заботой обременить себя захотел?

— Как ни живи в большой семье, а делится неминуча! — как бы в защиту Миньки, вдруг высказалась бабушка Евлинья.

— Делится-то делиться, а надо ещё цену себе знать и на мелочь не размениваться, цениться за отца и семью. А в семье-то, я уже сказывал как должно быть, один за всех и все за одного держаться! Стойко, гордо и справедливо! А то грамотеи какие нашлись, зато в семье-то и творится чёрт знает что! Но я заставлю прекратить все эти семейные дрязги! Запрещу все ваши шуры-муры! Хотя идти на скандал мне вовсе не хочется, а слов моих вы не понимаете! А у меня с досады сердце щемит! — сидя за столом, от негодования и злобы он весь напряженно вскипел, в нём всё бушевало и клокотало как в вулкане, готово всё вырваться наружу, чтоб на ком-то выместить свою злобу.

В семье назначился натянутый настрой, чувствовалась напряженность и неловкая сдержанность. Невидимые нити семейных отношений так сильно натянулись, сто того и гляди они не выдержав напряжения вот-вот лопнут и разразится большая семейная драма с неминуемым скандалом. И чтобы предотвратить большой семейный скандал, Любовь Михайловна, скрепя сердце, предупредительно взглянув на мужа, как на главу семейства особым выражением лица, молча заставила его замолчать и словесно добавила:

— Как неприятно сознавать, что в нашей семье, завязалась такая канитель и пошли только одни огорчения, да неприятности, от которых всю грудь болью прошило и в боку закололо! Нет, нет, да иногда так взгрустнётся, что навзрыд плакать хочется! Ведь самое большое место у меня дети! У меня и так о них всё сердце выболело!

От обиды и нахлынувшей грусти у неё растревожено закривились губы, на глаза просились горькие слёзы. Она растроганно замялась, остановилась в изреченьи на пол слове и уже не смогла продолжать свою речь. От боли, невыносимой, колющей горло обиды, она жалобно застонав заплакала. Её тощее, от натуги в хозяйстве и болезней, хрупкое тело судорожно затряслось в рыдании.

— Перестань выть-то! — злобно оборвал он Любовь Михайловну. — Не могу терпеть, когда вижу слёзы на глазах у близкого человека! Не опечаливай и так прискорбно! Ты думаешь мне отрадно глядеть, что творится в семье. Ты думаешь мне легко наблюдать за этой семейной канителью и перетурбацией! И я разве могу допустить такую нераспорядительность, безалаберщину и склоку, чтоб всё шло навыворот и дозволить семье неразбериху — кто во что горазд! И у меня от этого голова кругом идёт! И мне не легче твоего, и мне тоже плакать хочется, только слёзы из меня трудно выбить! Да-а-а! — горестно стонал он. — Вот так семейка, обойди всю вселенную, такой семейки не найдёшь! Вот бы куда исправника пригласить для наведения порядка! А всё ты мутишь Санька! Но я с тобой всё же справлюсь и силы усмирить тебя у меня ещё хватит, рука не дрогнет. А если пикнешь в своей ячейки — запорю!! Дух из тебя вышибу! Было бы тебе сказано! — со злопыхательством пригрозил он Саньке.

— Ты брось эту свою кулацкую выходку! — не выдержав, с негодованием, злобно бросил Санька отцу.

— Что ты орёшь! Закрой хайло-то, а то бес влетит! — ответил отец.

А Санька поспешно оделся, на ходу набросив на голову шапку и шумно вышел из избы. Как только за Санькой буйно захлопнулась дверь, у отца сразу же в голове возник колющий сердце вопрос. Куда мог уйти Санька. Он раскаянно несколько смяк и в душе ругая себя и сожалея, что лишне погорячившись накричал на Саньку лишнего, а ведь он всё же мне сын, в его жилах течёт моя, буйная Савельева кровь! И сознавая, что Санька из избы вышел непросто проветрится и успокоиться от раздражения, а ушёл надолго, тем белее он оделся не внакидку, как на двор, и время-то уже позднее. И как бы жалея Саньку, он в адрес матери сказал:

— И куда он в такую-то непогоду потащился, и не лень же ему такую слякоть ногами месить!

— Наверное в избу-читальню! — не допуская страшной мысли о худшем исходе со стороны Саньки, болезненно простонала Любовь Михайловна.

Василий Ефимович, тревожно, с болью на сердце, чувствуя, что он виновен в уходе и в долгом невозвращении Саньки, озабоченно переживая за него, подойдя к окну вглядываясь в непроглядную темень осенней ночи — не появится ли откуда знакомая фигура сына Саньки. Но нет, напрасно отец ждал скорого его возвращения. Задерживая слёзы жалости к Саньке, крепя сердце он проговорил притихшей семье: «На улице темнотища-то хоть глаза выколи! Ложитесь скорее спать, все давно спят, в окнах ни у кого нет ни искорки». Василий Ефимович долго не мог заснуть, его мучила мысль где сейчас Санька и как теперь мы будем глядеть в глаза друг-другу после этого. А Санька домой всё не шёл и не шёл. К полуночи, мучаясь, морально переживая страдание души он забывшись заснул, а через полчаса обеспокоенно проснувшись спросил, ни к кому не обращаясь:

— Санько-то всё ещё не появился?

— Нет, так и нет! — за всех ответила дремавшая на деревянном точёном диване бабушка Евлинья, ожидающая, вот, вот зашаркают по сеням Санькины шаги.

— У него, видимо, душа не болит, о том, что о нём семья беспокоится, а тут и скорбей за него душой-то! — с тревогой высказалась Любовь Михайловна.

— Да шутка маленькая, в такую-то погоду по улице шляться! А вы, чай, подумайте это ведь уму не постижимо, уйти из родного дома, и так долго не возвращаться! — озабоченно высказался Василий Ефимович.