История села Мотовилово. Тетрадь 12

Масленица, Уход Наташки от Яшки

После свадьбы молодые мужики, делясь своими забавами со своими молодыми бабами и уже набившие от этого оскомину, как у присоединявшего к ихнему полку, иногда спрашивали Яшку:

— Ну как, наверное, уже надоело тебе валандаться-то с молодой-то бабой?

— Что вы, я только в азарт вошёл! — шутейно отговаривался Яшка от товарищей, боясь, как бы разговор не перешёл на щекотливую для него тему.

И он, Яшка, смирившись с позором, и свыкшись со своим нехолостяцким положением, целыми ночами наслаждаясь нежным Наташкиным телом, изнемогал, обильно обливаясь потом, с которым из него мало-помалу выходила злоба на Наташкино порочное прошлое. Пиявка досады болезненно сосала у него в груди, обида и зло притаились у него внутри, ждали развязки и мщения всё чаще и чаще. Не стыдясь перед матерью, Наташка показывала ей свою исщипанную грудь:

— Погляди-ка мам, он всю меня исщипал, терпения моего больше нет! — жаловалась Наташка матери на своего мужа Яшку. — Кабы знать дело, ни в жизнь не пошла бы за него! Видно, эта несчастная гармонь соблазнила меня и всю мою жизнь загубила! — неистовствовала перед матерью Наташка.

— А ты, Наташенька, не больно убивайся, авось он обдумается и всё дело обживётся, наладится, — успокаивала её мать, надеясь на смирение.

Исстари заведена в селе традиция: парни — холостяки до женитьбы для дружбы собираются в артели: на каждой улице организуется (стихийно) артель парней-ровесников, а между артелей всегда вековая вражда и драки, как по весне петухи дерутся из кур, так и парни дерутся из-за девок. После женитьбы же у молодых мужиков эта вражда стихает, здесь уже каждый индивидуально оберегает свою молодую жену. Враждующие, ещё будучи холостяками, после женитьбы смиряются и в первую Масленицу почти со всего села молодые мужики со своими жёнами тоже организуются в артели. На Масленицу гуляют все вместе, организуя выпивку и закуску вскладчину… Перемежёвывая выпивку с весёлым ухарским катанием на разнаряженных лошадях и санках вокруг села; все взрослые люди, в том числе и молодожёны. В последний день Масленицы, в прощальное воскресенье вся артель их собралась в избе у Кольки Кочеврягина Сидели, выпивали, закусывали, веселились, пели песни, плясали, острили языками, дурачились. Яшка Дураков, ухарски растягивая мехи своей гармони, не спуская её с колен, играл по заказу баб: кто какую вздумает и закажет песню. Изрядно подвыпившие не только мужики, но и бабы, шумно будоражившись, пьяно и очумело подступали к Яшке, просили сыграть каждая свою любимую песню.

— Яшка, «Коробочку»!

— Янька, «Хаз-булат»!

— Яшенька, «Златые горы».

— А для меня — «Карапет!»

— Пошла ты, Дунька, со своим Карапетом на хрен. Играй «Краковяк»!

— Яшк! Сыграй лучше «Сормовского!»

Каждый требовал своё, плямкая пьяными губами, исторгая ртами дурной запах самогонного перегара прямо в лицо гармонисту. Вдоволь напевшись и наплясавшись, бабы, захотевши «на двор», сговорились — всей шумной гурьбой, с весёлым визгливым смехом вывалились из избы. В безудержной пляске, натрясши свои пухловатые полные тела, им захотелось опорожниться от скопившейся в них жидкости, а некоторым из них даже пришлось поспешно выбежать за задние ворота двора и там опорожниться и «по-тяжёлому». Остальные бабы поджидали, когда те вернутся из — за двора, с некоторым довольством стыли на холоде, вздрагивая от охлаждения своими разгорячёнными самогоном и избным теплом телами. Пока бабы наслаждались прохладой двора, Яшка, преданно припав подбородком на гармонь, самозабвенно играл вальс «Дунайские волны». Наслаждаясь мелодией звуков, мужики сидели спокойно и тихо, с большим аппетитом покуривали, ухарски пуская дым колечками, удовлетворённо забавлялись. Колька, как хозяин дома, по-залихватски задрав кверху голову, с особым искусством пуская к потолку замысловатые дымовые кольца, что остальные мужики дивились и спрашивали его:

— Как это у тебя так причудливо получается?

— Так надо уметь, вот глядите! — и он, выпустив изо рта очередное большое дымовое кольцо, с ехидной ухмылкой обратился к не в меру развеселившемуся Яшке. — А правда, бают, что ты Яшк, Наташку-то «худую» взял?

Эти слова огненной плёткой хлестанули по лицу Яшку. Вальс прервался на полутоне аккорда. Гармонь в его руках замерла полу-растянутой, радужная раскраска мехов померкла в его глазах. Яшка нахмурил брови, нахохлился, в горле застрял жёсткий колючий репей. После дружного ядовитого колкого всплеска товарищеского смеха в избе воцарилась приглушённая тишина. Яшка, испытующим взглядом наблюдая за поведением окружающих его мужиков, судорожно провёл пальцами по клавишам гармони, которая отозвалась пискливым перебором. В это время, возвращаясь со двора буйной ватагой с задорным смехом, в избу вломились бабы, внеся с собой холодок. В избе по-новому запахло распотрошёнными, с лежалых в сундуках шерстяными сарафанами, вперемесь со сладковатым бабьим потом. Заметя, что мужики сидят приумолкшими, бабы, поняв раздор, сразу же приутихли, теряясь в догадках, что же произошло… Наташка предчувственно метнула глазами на своего мужа Яшку, который молча сидел, опечаленно понурив голову на гармонь. Вдруг Яшка, по-коршунячьи встрепенувшись, остервенело рванул гармонь, заиграл «Камаринскую». Мужики и бабы, повеселев, зашевелились, потянулись к стаканам, всяк степенно подвыпив и закусив. Яшка решил с горя напиться так, как подобает напиваться в таких ситуациях, в какой оказался он. Он подряд выпил два стакана самогонки, и, закусив огурцом и грибами, стал играть общую популярную песню «Из-за острова на стрежень»… Мужики и бабы, широко разевая рты, затянули эту песню, не торопливо, со степенством и прилежностью, но песня почему-то всё же не ладилась. Спьяну все пели безмотивно и вразнобой: кто в лес, кто по дрова. Яшка, перестав играть и положив гармонь на лавку, схватил со стола полный стакан самогонки и, выплеснув его себе в рот, снова закусил огурцом. В его голове совсем задурнело… Было уже шесть часов вечера. С колокольни донёсся по-великопостному унылый, призывающий всех благочестивых и богобоязненных людей к вечерне. Масленица с этими ударами как бы кончается, пьяный разгул и веселье откладывается в сторону. Весёлое катание вокруг села постепенно замирает. Сильно одурев, от чрезмерно выпитого самогона, Яшку потянуло на улицу. Он, пьяно качаясь, требыхнулся в дверь, вывалился в сени. Наташка, выпорхнув из-за стола, выскользнула за Яшкой следом. В сенях Яшка дико рявкнул на жену: «Домой!» Наташка, торопливо вернувшись в избу, поспешно оделась, сграбастала полу растянутую гармонь и вышла снова в сени. Подхватив под руку, еле державшегося на ногах Яшку, они оба шумно вылупились из сеней на улицу и, выйдя на дорогу, медленно ковыляя, поползли домой. Дорогой Яшка своим заплетающимся языком бормотал что-то несвязное и непонятное, из чего Наташка поняла только два слова: «Дома дам». Предчувствуя недоброе, она старательно и с большим усилием волокла всем телом навалившегося ей на плечо мужа. Обязанность и покорность как жены, заставляли её услужливо не вести, а тащить, как дохлого телёнка, его на себе. Вволочив Яшку на крыльцо своего дома, Наташка опустила его из своих рук: натруждённо стала отпыхиваться от усталости. В приливе буйной ярости и злости Яшка врасплох со всего маху приложил свой свинцовый кулак к правой щеке Наташки. Расквасил этим ей весь нос, и щека припухла. Кровь робкими капельками закапала на пол, а Яшка с нахальной издёвкой спросил её:

— Ищо что ли?!

— Нет! Хватит с меня и этого! — едва выдавила она из себя, затаив в себе непрощённую обиду.

Ввалившись в избу, Яшка с грохотом чебурахнулся через расхлебаненную настежь дверь, головой задел о лохань, из неё выплеснулись помои. Избное тепло совсем развезло Яшкино пьяное тело. Он попробовал было открыть глаза, потолок и вся внутренность избы каруселью закружилась вокруг него. Яшку начало тошнить, он, широко раскрыв рот, начал надсадно кекать: из кадыка буйно выхлестнула блевотина, грязной лужей расползлась по полу. Из Яшкиной утробы вывалилось невзрачное её содержимое, когда-то именовавшееся закуской. По всей избе разнёсся противно вонючий дух. Самогонный перегар, смешанный с приторной вонью табачного перегара, вызвал тошноту и у Наташки. Всполошенная приходом Яшки мать, завидя в таком виде сынка, осведомилась у Наташки:

— Где это он так назюзюкался?!

— Гуляли! — немногословно ответила разобиженная Наташка. — Я и так уж с ним вся измучилась, пока вела его, все рученьки у меня отвихлял, и сейчас всё во мне дрожит! — жаловалась Наташка, умолчав о пощёчине.

Яшка же от мучавшей его тошноты начал барахтаться по полу, руками и ногами елозя по полу, размазывая блевотину по всему полу, не миновав при этом всему изволозиться в ней. Подобно, только что народившемуся телёнку, который ища материно вымя, стараясь встать на свои, ещё не окрепшие ноги, так же и Яшка, силясь встать на ноги, топырился, поднимался на четвереньки, чебыркался и снова валился на пол. Наташка, кое-как убрав блевотину, и наспех почистив от неё одежду, принялась поднимать Яшку. С тем, чтобы уложить его на кровать, но он как соляной куль вываливался из её рук. С помощью матери, она кое-как раздела Яшку, сняла с ног чесанки с колошами, дрожащими пальцами расстегнула пуговицы у рубахи и брюк, а он топорщился и не давался разоблачаться.

— Да погоди ты возиться-то и так весь вываландался в блевотине-то! — укоризненно ворчала Наташка, раздевая мужа.

Наташка и мать, взявши его: одна за голову, другая за ноги, как мертвеца подняли Яшку с пола и, кряхтя, ввалили его на кровать в пристенке. На мякоти, набитого соломой тюфяка Яшка немного угомонился и заснул. Наташка поспешно разделась и, перелезши через мужа, улеглась в постель рядом с ним, у стенки облегчённо вздохнула. Мать, затворив дверь боковушки, загасив лампу, облегчённо вздохнув, забралась на печь. Часа через два Яшка проснулся, шершавой ладонью судорожно лапанул Наташку. Всю ночь не давал он ей спать и сам не спал. Натешившись её телом, он стал укоризненно и ревниво приставать к ней, обзывая постыдными словами, щипал и больно тыкал пальцами в её нежную и податливую грудь. Она старалась терпеливо отбиваться, но он, одолевая её, срывал на ней своё наболевшее зло. Дело кончилось тем, что он больно укусил её в левую грудь, от чего она перепугано визгливо вскликнула. На коже её груди остался кровавый подковообразный след от вмятин Яшкиных зубов. На крик проснулась мать, закряхтела, зашаркала по полу босыми ногами. Зажгла огонь. Предупредительно скрипуче отворилась дверь:

— Что у вас тут случилось? — недоумевающе спросила мать.

— Он дерётся! — еле сдерживая слёзы, пожаловалась Наташка.

— А она что?! — полупьяно бормотнул растерявшийся Яшка.

Мать, с переживанием пожурила сына и, болезненно кряхтя побрела на своё место, снова погасив свет. Набуянившись, Яшка вскоре крепко заснул. Задрав кверху нос, он по-лошадиному всхрапывал, отдуваясь ртом. Наташка отворотясь к стене, всю ночь проплакала от колкой боли в щеке и груди и от колючей обиды, в голове у неё роились неугомонные мысли. Перемалывая в голове гнетущие её думки под конец порешила: «Уйду!» В ожидании рассвета в избе млела густая тягучая вонь. Где-то за печкой надоедливо и томно верещал чиркун, наводя тоску и печаль на Наташку. Она притаённо перелезла через храпевшего мужа, впотьмах руками нашарила одежду и обувь, поспешно оделась, стараясь не скрипнуть дверью, тенью скользнула в другую половину избы. Свекровь пугливо и тревожно прошептала с печи: