Свободный торговец

10

Хенрик снова сидит на школьной скамье, он быстро к этому привык. Какое-то время, в самом начале, ему было странно, что не надо облачаться в малярную спецовку, что можно ходить в своей обычной одежде и не заляпывать краской руки, лицо и все остальное. Но это продолжалось всего несколько дней, а теперь ему уже кажется, что он и не прекращал занятий в школе, а просто учится дальше, начав с того места, до которого они дошли в девятом классе, и чувства он испытывает привычные, хорошо знакомые по школьным временам: легкое любопытство и смутный интерес к новым учебникам, какую-то неопределенную скуку на уроках и опасливую неприязнь к преподавателям. И в классе у них та же атмосфера, знакомая ему по школе: особенная гнетущая атмосфера, попеременно то тупая безучастность, то приступы веселого оживления, опросы, объяснения, зубрежка.

И все же разница есть. Преподаватели не такие, они вежливы с учениками и обращаются с ними как со взрослыми людьми. И ученики тоже не такие, как в школе. Некоторые из них ровесники Хенрику, но многие старше, а есть и пожилые, будто по ошибке затесавшиеся в класс, какой-то остряк окрестил их «дяденьками». «Дяденьки» хуже знают учебный материал, чем ученики помоложе, они давно оставили школу, занимались совсем другими вещами и успели позабыть школьные премудрости. Но зато они знают многое другое, у них есть собственное мнение, и они не стесняются его высказывать. Они спорят с преподавателями и возражают им, если находят, что их утверждения противоречат практическому опыту. Они не боятся преподавателей и обращаются с ними как с равными, уважают их за профессиональные познания, но отдают себе отчет в том, что преподаватель не может знать всего, что в некоторых областях они сами разбираются лучше, и при случае они без всякого стеснения дают ему это понять. В них чувствуется целеустремленность и уверенность в себе.

У Хенрика тоже есть целеустремленность, в общем-то. Он твердо решил, что даром времени терять не будет, он знает, что на карту поставлено его будущее, знает, что не должен упускать представившуюся возможность, и дал себе слово использовать ее.

Но у Хенрика нет уверенности в себе, у него никогда ее не было. Он так устроен, что все время живет с ощущением некоторой неловкости — за то, что он вообще существует, за то, что он какой-то не такой, как нужно. Поэтому ему всегда хочется забиться куда-нибудь в дальний угол, затеряться среди других и чтоб никто не обращал на него внимания. Но, если человек учится на курсах, это, увы, неосуществимо и с первых же дней возникают трудные ситуации. Всякий раз, как в класс приходит новый преподаватель, он начинает урок с того, что знакомится с учениками, выкликая их по классному журналу. Они записаны в алфавитном порядке, и Хенрик где-то во второй половине списка, и вот он сидит, обливаясь потом от волнения, и ждет, пока его выкликнут. Сидит и про себя репетирует, как он громко и отчетливо крикнет «Я!», но, когда его очередь наконец подходит, у него вырывается лишь слабый шепот, и преподаватель не может найти его глазами.

— Кто это был? — спрашивает он, оглядывая класс.

— Я, — повторяет Хенрик чуточку громче и краснеет до ушей. Он чувствует, что все на него смотрят, и слышит, как кто-то фыркает.

Хенрик злится на себя и решает, что хватит ему разыгрывать дурака, впредь он будет отвечать нормально, но в следующий раз опять повторяется та же история. Он сам не может понять, в чем дело, имя у него самое обыкновенное, тем не менее он ведет себя так, словно «Хенрик Могенсен» звучит смешно или неприлично.

И то же самое, когда его вызывают отвечать. Дома он старательно учит уроки, но, несмотря на это, когда его спрашивают, на него будто затмение находит, он слова не может из себя выдавить. Так было в свое время и в школе, но там ему часто мешал страх перед учителями, которые вечно распекали его, считая, что он лентяй. Здесь же преподаватели никогда его не ругают, они обращаются с Хенриком вежливо, как со взрослым человеком. Но при всем том они, разумеется, намного образованнее его и умеют так тонко острить и иронизировать, что Хенрик перед ними беззащитен. Однажды на уроке географии его вызывают рассказать что-то такое про море, и он спотыкается и запинается, как будто не имеет ни малейшего представления об обсуждаемом предмете.

— Ты что же, никогда не бывал у моря? — ехидно интересуется преподаватель.

Хенрик не знает, что ответить. Очевидно, в вопросе есть какой-то смысл, который до него не доходит. Ясно, что он бывал у моря, но он не решается это сказать из опасения, что здесь какой-то подвох.

— Но может, ты хотя бы знаком с кем-нибудь, кто бывал у моря? — не унимается преподаватель.

Весьма остроумное замечание, и класс встречает его шумным одобрением. Хенрик заливается краской, и слезы вот-вот навернутся на глаза, но он берет себя в руки и делает вид, что тоже веселится вместе со всеми. Да ведь и в самом деле, преподаватель не со зла над ним потешается, он просто разговаривает в привычной для его круга манере, и ему невдомек, что есть люди, такие, как Хенрик, которым непонятен его язык.

Хенрик злится, что все время ведет себя как последний дурак, но он не жалеет и не раскаивается, что поступил на курсы. Он заранее знал, на что идет, и ничего другого не ожидал. Сама по себе учеба его не интересует, он относится к ней как к неизбежному злу, с которым он вынужден мириться ради того, чтобы не иметь больше дела с малярной мастерской и подняться когда-нибудь на один уровень с Енсом и Гитте.

В два часа Хенрик возвращается домой и может свободно вздохнуть до завтрашнего дня. Квартира теперь до самого вечера в его полном распоряжении, потому что мать с отцом оба работают в магазине. Хенрик любит оставаться один, он бы вообще с удовольствием жил один в квартире, и несколько часов он наслаждается миром и покоем, никто его не теребит, ни о чем не спрашивает и не делает замечаний. Он ставит чайник и пьет чай, слушая пластинки или листая журналы. У него много уроков, но надо же отдохнуть, прежде чем засаживаться за работу. Он решает приняться за домашние задания в четыре часа, но в четыре часа он как раз доходит до самого интересного места в журнале и дает себе полчаса отсрочки. Чаще всего кончается тем, что он так и не успевает начать до прихода родителей и потом уже тратит весь вечер на приготовление устных и письменных уроков, потому что им очень много задают, больше, чем когда он учился в школе, а интересней не стало, такая же скучища, как и тогда. Но ничего, он это все одолеет, и, хотя он всегда слишком долго раскачивается, он выполняет все, что задано. Нередко он вынужден сидеть для этого до поздней ночи, и родители хвалят его за прилежание и радуются тому, что он, как они выражаются, нашел наконец себя.

Хенрик не знает, нашел ли он себя, но догадывается, что курсы для него — последний шанс, который нельзя упускать. Ему неинтересно учить эти уроки, а мысль о том, что придется вот так сидеть корпеть нескончаемо долго, не один год, порою приводит его в отчаяние, и тогда, чтобы не послать все к черту, он заставляет себя во всех подробностях вспомнить малярную мастерскую. Но ему нелегко, в его знаниях множество пробелов, сплошь да рядом случается, что он не в состоянии сам разобраться и очень нуждается в чьей-нибудь помощи, а помочь некому. На родителей рассчитывать нельзя, они никогда ничему не учились. Правда, отец утверждает, что может помочь ему с задачами, но математика, которую освоил отец, надо полагать, совсем иного рода, чем та, которую изучают на курсах, так что его и спрашивать не стоит. Иногда у Хенрика возникает желание подняться наверх и попросить помощи у Енса и Гитте, но, как дойдет до дела, не хватает духу. То, что ему не по зубам, для них небось детская забава, и они, чего доброго, поднимут его на смех: уж не может справиться с такой ерундой. Нет, лучше он попробует сам, хоть это и трудно. И вот он сидит вечера напролет и потеет над своей математикой, и английским языком, и географией, и у него больше ни на что не остается времени, потому что день проходит бестолково и он слишком поздно берется за уроки. У Енса и Гитте он почти не бывает; лишь изредка, когда он чувствует, что все равно застрял и ни с места, он устраивает себе перерыв и идет наверх. У них по обыкновению полно народу, но ему всегда бывают рады. Они называют его книжным червем и спрашивают, как там у него на курсах.

— А в угол тебя сегодня не ставили? — говорят они и дружно хохочут. Обязательно кто-нибудь да отпустит шутку в адрес Хенрика, а он не может с ними веселиться, ему не смешно, он все время настороже: нет ли в их шутках какой-нибудь подковырки, которая до него не доходит. Ему непонятен язык, на котором говорят его преподаватели или Енс и Гитте, и от этого он чувствует себя неуверенно и еще больше замыкается, вместо того чтобы веселиться. Или, может, у него просто нет чувства юмора.

У Енса и Гитте по-прежнему идут жаркие дебаты, и по-прежнему все вертится вокруг проблемы: общество — бунт — революция. Но им позарез нужен рабочий класс, ведь они, между прочим, и бунт-то хотят поднять, выступая от имени рабочего класса, да вот загвоздка — среди них нет ни одного рабочего, они интеллигенция, и их образование со временем обеспечит им доступ к наиболее солидным и высокооплачиваемым должностям в этом самом обществе. Некоторые из них пробовали в каникулы работать шоферами или почтальонами, но рабочими они от этого не стали, а настоящих рабочих они, в сущности, и не знают. Вот был Хенрик, так и тот уже не рабочий, а непонятно кто, он просто учится на курсах. И ему еще очень долго учиться, прежде чем он станет интеллигентом, а пока он ни то ни се. Самому Хенрику все время кажется, что он им уже не столь интересен и вроде как его общение с ними ничем больше не оправдано. С ним всегда так, везде он как-то не ко двору. Он сидит у них некоторое время, слушает их рассуждения, а потом говорит, что пора домой, надо заниматься, на завтра столько всего задано, и они его понимают и не удерживают.

— Но ты заглядывай, когда время будет, — говорят они и тут же возвращаются к своим словопрениям, а Хенрика никто не выходит проводить. Вообще-то, конечно, ничего особенного, в этом доме не придают значения старомодным правилам хорошего тона: чтобы непременно пожать руку на прощание, проводить до двери и все такое прочее, — но у Хенрика все же такое ощущение, что им безразлично, останется он или уйдет.

Однако его действительно ждут уроки. Он не сделал еще и половины того, что задали к завтрашнему дню. Письменный стол его завален раскрытыми учебниками, перед тем как пойти к Енсу и Гитте, он прочел немножко в одном, отложил его в сторону, заглянул в другой. Нельзя сказать, чтобы это было увлекательное чтение, но раз надо, значит, он прочтет, и еще он должен успеть решить несколько задач. Хенрик жалеет, что не начал пораньше, он дает себе слово завтра взяться за уроки, как только придет с курсов. Такая дурость — сидеть каждый день до поздней ночи, в результате у него не остается времени ни на какие развлечения, в кино сходить и то некогда. Он вдруг вспоминает, как он проводил вечера со своими приятелями из мотобанды. Между прочим, было довольно-таки весело, и вообще как-то жизнь была легче, ничего такого серьезного от него не требовалось. А что если как-нибудь нагрянуть к ним, примут они его по старой памяти? Хенрик прогоняет шальную мысль, это все дело прошлое, он себе наметил совсем другую цель. Достаточно вспомнить малярную мастерскую, чтобы выкинуть дурь из головы. Он ни за что туда не вернется, ни туда, ни в другое похожее место. Он будет заниматься и добьется успехов, а трудно, вероятно, только вначале, потом наверняка станет легче. Хенрик берет учебник и пытается сосредоточиться, он приказывает себе не думать о том, как бесконечно долго ему еще придется вот так сидеть, прежде чем он хотя бы сдаст выпускные экзамены и получит аттестат.