Свободный торговец

6

Происшествие в супермаркете нанесло лавочнику чувствительный удар, и он никак от него не оправится. Он не может выкинуть из головы унизительный эпизод, снова и снова мысленно проигрывает всю сцену, как она протекала в действительности и как должна была бы протекать, не дай он захватить себя врасплох. Он не может примириться с тем, что вел себя как последний дурак и позволил, чтобы с ним обошлись подобным образом. После этого он словно окончательно утратил веру в себя и в свое будущее. И без того все выглядело достаточно мрачно, а теперь его положение представляется ему совершенно безнадежным, и он понятия не имеет, что ему дальше делать. Может, просто взять да махнуть на все рукой — или все-таки попробовать еще какое-то время продержаться? Он не в состоянии ничего решить и чувствует себя бесконечно усталым.

Было бы, конечно, намного легче, если б он мог с кем-нибудь поговорить о своих делах, но с кем поговоришь? Всем нынче некогда, у всех своих забот по горло, где уж тут думать о чужой беде. Лавочник частенько вспоминает Ельберга, симпатичного Ельберга, который у себя в радиостудии с таким пониманием выслушал его, он единственный, перед кем Могенсен решился раскрыть душу. Поговорить бы опять с Ельбергом, лавочник несколько раз порывался ему звонить, он нашел в телефонной книге номер его домашнего телефона, но в последнюю минуту отказывался от своего намерения. И в самом деле, неудобно беспокоить незнакомого человека, сотрудника радио, по своим личным делам, и к тому же, как знать, возможно, он такой чуткий и отзывчивый, только когда выступает по радио, а в частной жизни совсем другой. Но нет, лавочнику не хочется так думать, лучше он будет представлять себе Ельберга добрым человеком, всегда готовым с сочувствием выслушать жалобы ближних.

Вообще-то, казалось бы, о таких вещах естественнее разговаривать с собственной женой, чем с сотрудником радиовещания, между супругами не должно быть тайн, они должны делиться друг с другом своими заботами и огорчениями, но не так это просто, как кажется, лавочник слишком долго молчал, нося в себе свои тяготы, и теперь ему трудно заставить себя открыться жене. Он знает, что это глупо, как-никак, магазин — их общее детище, они до сих пор иногда вместе работают, им двоим сам бог велел сообща обсуждать дела и помогать друг другу в тяжелое время. Поговори он с ней начистоту — насколько бы ему сразу полегчало, и лавочник каждый день дает себе слово, что сегодня вечером выложит жене все как есть, но домой он приходит усталый и просто не в силах начать трудный разговор, он откладывает на завтра — и так до бесконечности, никогда он, видно, не соберется с ней поговорить.

У лавочника есть дача, но он почти забыл о ее существовании, они уже целую вечность там не были. Раньше они ездили туда на субботу и воскресенье, ни одной недели не пропускали, и он окапывал, рыхлил, подрезал, и дышал свежим воздухом, и наливался той здоровой усталостью, от которой так легко и быстро засыпаешь, а на следующее утро просыпаешься свежим и отдохнувшим. Теперь они совсем перестали там бывать, даже на это у него сил не хватает.

Но вот однажды ему снова приходит охота съездить на дачу. Он сам не знает, почему его вдруг туда потянуло, но, чем больше он думает об этом, тем больше воодушевляет его мысль о поездке: быть может, там, в иной обстановке, среди тишины и покоя, у него скорее развяжется язык, быть может, атмосфера дачного отдыха сделает возможным то, к чему он так безуспешно стремится — чтобы между ними состоялся наконец-то откровенный разговор. Лавочник настолько окрылен надеждой, что ему начинает казаться, будто чуть ли не все его проблемы уже решены, и он ждет не дождется, когда же наступит суббота.

Фру Могенсен с радостью принимает его предложение, она тоже любит свою дачу и жалеет, что они так редко стали туда ездить, но последнее время она видела, что мужу не до того, и не хотела докучать ему просьбами. Хенрик говорит, что не поедет, он увлечен своими новыми друзьями и не имеет ни малейшего желания расставаться с ними ради того, чтобы изнывать от тоски на родительской даче, и лавочник не настаивает, на этот раз он, пожалуй, даже доволен несговорчивостью сына. Ему совсем не по нраву, что Хенрик без конца околачивается у этих людей наверху, они забивают ему голову разной ерундой и учат небось всякому непотребству, но в эту субботу лучше, чтобы Хенрик с ними не ездил. Им нужно не откладывая поговорить друг с другом, а для этого лучше остаться одним.

В субботу фру Могенсен, как обычно, помогает ему в лавке, это день, когда у них все еще бывает достаточно покупателей, и настроение у лавочника такое хорошее, какого давно уже не было, он радуется предстоящей поездке на дачу и заранее чувствует облегчение оттого, что наконец изольет душу и не будет больше страдать в одиночку. Он выложит все начистоту и трезво, без прикрас, обрисует положение, с тем чтобы они вместе решили, как им быть дальше. «Не хочу от тебя скрывать, дела наши идут далеко не блестяще, — скажет он, — но думаю, для нас еще не все потеряно, если мы сможем какое-то время продержаться, а для этого нам нужно быть осмотрительными и экономными во всем, вплоть до мелочей».

Лавочник мысленно разговаривает с женой, и трудности словно уже отступают, становятся меньше оттого, что будет близкий человек, который разделит их с ним. Перед самым отъездом он прихватывает с собой бутылку красного вина, вино способно творить чудеса, за рюмкой беседа течет легче и непринужденней.

Движение в направлении из города очень оживленное, не одни они устремились сегодня на лоно природы, автомобили идут густым потоком, все как на подбор элегантные, свежевымытые и блистающие лаком, совсем новенькие на вид, за исключением машины Могенсенов, которую, увы, новой не назовешь. Ее давно пора бы сменить, но приходится откладывать это до лучших времен, как и многое другое; двигатель у нее работает неровно, она пыхтит и всхрапывает и выглядит довольно-таки неказисто. Владельцев красивых машин она явно раздражает, должно быть, они считают ниже своего достоинства ехать по одной дороге с таким драндулетом и поэтому сигналят лавочнику, хотя он не нарушает никаких правил, а некоторые укоризненно покачивают головой или красноречивым жестом крутят пальцем у виска. Такие знаки внимания не могут доставить особого удовольствия, и лавочник чувствует, как внутри у него начинает жечь, но не подает виду и старается сохранить самообладание. Он едет в самом крайнем ряду и, пытаясь отвлечься, обрушивает весь свой гнев на мотоциклы и мопеды, которые он терпеть не может и считает, что следовало бы их запретить.

На загородном шоссе лавочника то и дело обгоняют, хотя он едет на максимально допустимой скорости, никому неохота ронять свое достоинство — тащиться позади такого автомобиля, и все торопятся проскочить вперед. Полицейских постов на дорогах мало, думает лавочник, полиция должна бы построже следить за порядком, чтобы никто не мешал людям спокойно ехать, не нервировал их лихаческими обгонами. Как можно, чтобы на шоссе совсем не было полиции?

Но полиция есть, вот она, легка на помине, ее недреманное око зорко следит за тем, как выглядят проезжающие автомобили. Полиция недолюбливает машины, возраст которых перевалил за три года, и автомобильная промышленность, к слову сказать, тоже их недолюбливает, но, конечно, вовсе не обязательно усматривать здесь какую-то связь. Полиция преспокойно наблюдает, как большие элегантные машины проносятся мимо на недозволенной скорости, но, завидев лавочника в его пыхтящем драндулете, она немедленно активизируется. Один из полицейских, выступив вперед, делает лавочнику знак подъехать к обочине, и лавочник подчиняется, хотя не понимает, чем это вызвано. На его взгляд, он единственный, кто едет, строго соблюдая правила, странно, что именно его останавливают.

Один полицейский просит лавочника предъявить водительские права, между тем как другой принимается осматривать со всех сторон его машину. Разговаривают они категорическим тоном, но вежливо и корректно, как их тому обучили в полицейской школе — наряду со всякими другими вещами, которым их тоже там обучили. Лавочник беспокойно косится на полицейского, который ходит осматривает машину, он достал какой-то похожий на шило инструмент и с силой вгоняет его по самую ручку то в одном, то в другом месте.

Смотреть, как кто-то прокалывает дырки в твоей машине, не особенно приятно, и лавочник силится сохранить присутствие духа, чувствуя в то же время, как внутри у него опять все накаляется. Полиция, вне всякого сомнения, имеет законное право пропарывать насквозь частные машины, да и в любом случае лучше помалкивать, протестами можно лишь испортить дело, но ох как нелегко сохранять невозмутимый вид, — и лавочник крепче стискивает баранку, словно для того, чтобы удержаться и не наделать глупостей.

Полицейские не в восторге от его машины, они констатируют, что металл кое-где поизносился, есть и другие мелкие изъяны, не думает ли Могенсен сменить автомобиль?

— Сменить? — переспрашивает лавочник.

— Ну да, купить себе новый, этот ведь уже довольно потрепанный.

А то он без них не знает! Лавочник чуть было не сказал, если они дадут ему денег взаймы, он с удовольствием купит себе новую машину, но, слава богу, вовремя спохватился. Неизвестно ведь, вдруг полиция шуток не понимает.

— Вообще-то, по правилам мы бы должны снять у вас номерные знаки, — говорит один полицейский, — но уж…

И на лице его появляется слабое подобие улыбки, мол, знай наших, вот какие мы добрые полицейские, мы не будем понапрасну снимать у людей номерные знаки, если можно пока без этого обойтись. Мы, так и быть, смилостивимся над нарушителем и отпустим его с миром. Однако же, ничего не поделаешь, Могенсен должен быть готов к тому, что в ближайшее время его машина будет вызвана на технический осмотр. Они подносят руку к фуражке в знак того, что он может продолжать свой путь, и лавочник дрожащими руками трогает машину с места, между тем как полицейские облюбовывают новую жертву: на этот раз ею оказывается малолитражный автомобиль, выкрашенный в весьма экстравагантные цвета — от такого можно ожидать чего угодно.

Лавочник ведет машину в молчании, загородная поездка непоправимо испорчена, и, что до него, он бы охотнее всего повернул назад. Когда они приезжают на дачу, он усаживается в кресло и сидит смотрит в сад. Он собирался за субботу и воскресенье привести кое-что в порядок: на одном из окон облупилась краска, дверь в комнату стала плохо закрываться, несколько деревьев нуждаются в подрезке, а он любит возиться с такими вещами, но сейчас вся его энергия куда-то подевалась и он жалеет, что затеял этот выезд на дачу.

Когда они садятся есть, он все же ставит на стол вино, зря он, что ли, тащил его с собой, но оно не создает той атмосферы, на какую он рассчитывал, они почти не разговаривают друг с другом, а от выпитого вина у него начинает сосать в животе. К горлу подступает тошнота, которая становится настолько нестерпимой, что ему приходится выбежать вон.

— Это все лук, — бормочет он по возвращении, ему кажется, что почувствовать недомогание от еды не так унизительно, как от вина. — Мне всегда бывает плохо от жареного лука.