Когда порвется нить

– Как какая-то ненормальная дарвиновская попытка исключения. – Террелл вздрогнул. – На самом деле, это напоминает мне довольно гадкую историю, произошедшую с моими друзьями, которые пытались усыновить ребенка. Никто из них не открыл свои нити, но агентство, очевидно, давило на них, чтобы они узнали правду. Похоже, что против них выступают пары, которые хвастаются своими длинными нитями, представляя это как дополнительные очки для хороших родителей.

– Это полный кошмар, – проговорила Челси.

– Я думаю, что коротконитные, желающие усыновить ребенка, теперь как раньше гей-пары, – сказал Террелл. – Усыновить детей для них не невозможно, но точно будет нелегко.

– Хотелось бы верить, что люди поймут, насколько все это неправильно, и потребуют перемен, – сказала Леа, озабоченно потирая свой растущий живот.

– Но люди всегда так поступали, – сказала Мора, чувствуя, как внутри разгорается гнев. – Мы разделяем себя по расовому, классовому, религиозному или еще какому-нибудь чертовому признаку, который сами же придумываем, а потом настаиваем на том, чтобы относиться друг к другу по-разному. Мы не должны были позволять им начинать навешивать на людей ярлыки диннонитных и коротконитных. Мы слишком упростили им задачу.

Хэнк мрачно кивнул.

– Похоже, никого не волнует, что мы все выглядим одинаково, когда лежим на столе в морге.

На мгновение в комнате стало тихо.

– Но действительно ли вы считаете справедливым сравнивать длину нитей с разделением на расы? – спросил Террелл.

– Почему бы и нет? – поинтересовалась Мора. – Мы все слышали новости. Нам только что запретили занимать самые влиятельные должности в стране. Коротконитным во власти не место! Как будто мы живем в дурацкой временной петле, где никто ничего не извлек из истории! Как только люди начинают верить в то, что определенная группа пытается их достать, – что иммигранты крадут их рабочие места, гей-пары подрывают брак, а феминистки ложно обвиняют в изнасиловании, – немного нужно, чтобы заставить нас ополчиться друг на друга.

– Ну, по крайней мере, многие не испытывают к нам ничего, кроме жалости, – сказал Бен. – Это, надеюсь, сделает их более сострадательными.

– Только это не просто жалость или сострадание, – вмешался Хэнк. – Все по-другому. С того первого случая в больнице. Теперь, когда происходит насилие с участием коротконитных, сочувствие все больше разбавляется страхом. А страх – гораздо более сильная эмоция.

– Но почему они должны нас бояться? – спросил Нихал. – У них есть все, а у нас нет ничего.

– Нам нечего терять, – ответил Хэнк.

Он вспомнил вечер первичных дебатов, когда зрители аплодировали призыву Энтони показать нити, и как он провел тогда несколько часов, просматривая в интернете дискуссии о том, оправдана ли дискриминация.

– Они говорят, что коротконитным нельзя доверять, – объяснил он. – Что мы слишком опасны, слишком непредсказуемы. Конечно, все это чушь, но Мора права. Так все всегда и происходило. Все, что нам нужно, – это еще один выстрел, взрыв или бог знает что еще, и я даже не хочу думать, что может произойти.

Нихал ошарашенно застыл, а Леа едва сдерживала слезы.

Карл повернулся к Хэнку.

– Знаете, вы врач, а плохие новости сообщаете не очень тактично.

– Но это правда, – сказала Мора. – И если мы не будем продолжать говорить об этом – и продолжать злиться из-за этого, – то ничего никогда не изменится.

– Значит, надежда еще есть, верно? – спросила Леа.

– Слушайте, я, может, и не понимаю, каково это – жить с короткой нитью, – сказал Шон, – но я прожил всю свою жизнь в этом кресле, поэтому я знаю кое-что о том, каково это, когда люди воспринимают тебя как… другого. Я знаю, что иногда жизнь может быть похожа на битву за то, чтобы тебя признали таким, какой ты есть, а не смотрели на тебя через призму твоих особенностей. Именно поэтому я с самого начала согласился вести эту группу. И я являюсь живым доказательством того, что один длиннонитный в этом мире может сопереживать всем вам. Так что, думаю, это по крайней мере одна из причин не терять надежду. ХАВЬЕР

Когда президент объявил по национальному телевидению об Инициативе ОБПС, Джек Хантер и Хавьер Гарсия, как и все остальные военнослужащие, сразу поняли, что их карьера, их жизнь изменились навсегда.

Друзья окончили академию в знойный четверг в конце мая, были официально представлены к званию младшего лейтенанта армии США и переехали в квартиру в округе Колумбия, которую отец Джека купил для периодических приездов из Вирджинии. Прибытие нитей было особенно сильным потрясением для тех, кто служил в армии. Руководителям нужно было время, чтобы перестроиться. Именно поэтому Джеку, Хави и их товарищам по выпуску был предоставлен летний отпуск в качестве небольшой передышки, перед тем как приступить к офицерской подготовке.

Надеясь насладиться последним летом свободы, они каждый вечер приходили домой к холодному пиву, холодной пицце и футболу. Они притащили со свалки настольный футбол и поставили его посреди гостиной. А по субботам они по очереди выступали в роли «третьего лишнего» в барах Джорджтауна.

Но затем, в пятницу вечером в июне, земля дрогнула.

– Что именно означает этот закон ОБПС? – спросил Хави.

– Я думаю, это значит, что мы должны посмотреть на наши нити, – сказал Джек. – У нас больше нет выбора.

До прибытия нитей назначение младших лейтенантов в войска происходило на основе пожеланий выпускников в сочетании с потребностями армии. Но за последние три месяца мир изменился. Появилась новая информация, которую нужно было обдумать.

После объявления президента о том, что все военные должности будут требовать официальной декларации о длине нити, которую нужно будет заполнить лично, представив свою коробку командиру, курирующему ваш регион, среди бывших одноклассников Джека и Хави быстро распространилась информация о том, что некоторые должности, например те, которые связаны с активными боевыми действиями в условиях повышенного риска, больше не будут доступны для солдат с короткой нитью. Хотя считалось, что многие из тех, кто уже был направлен на службу, все же будут приняты, независимо от новых требований, но новобранцы будут распределяться в зависимости от длины нити.

– Они заставляют нас смотреть на наши нити, даже если мы этого не хотим, – разглагольствовал Джек. – И ради чего? Думают, что могут изменить судьбу? Как будто то, что они не посылают коротконитных в бой, каким-то образом спасет им жизнь? Держу пари, они просто пытаются спасти себя.

– Я не знаю, – сказал Хави, более отягощенный сомнениями, чем его друг. – Может быть, они чувствуют себя виноватыми за то, что отправили группу коротконитных в зону боевых действий, даже не попытавшись что-то изменить.

Но ни у кого из них не было времени жаловаться или как следует разобраться в своих чувствах, поскольку им быстро назначили время явиться в расположенный неподалеку призывной пункт, прихватив всем известные коробки. Тем, кто еще не посмотрел на свои нити, было рекомендовано сделать это заранее, чтобы не впасть в панику при посторонних.

У них оставалось две недели до назначенного срока.

Джек и Хавьер сидели на диване с двумя небольшими коробками на подушке между ними и приложением-калькулятором, установленным на айпад Джека.

За последние годы они вместе преодолели множество испытаний: прошли тяжелые полосы препятствий, выдержали издевательства над новичками, боксерские поединки, научились ориентироваться на холмистой, болотистой и лесистой местности с одним лишь компасом в руках. Но задача, стоявшая перед ними сейчас, была, без сомнения, самой трудной.

– Как ты думаешь, бросишь это дело? – спросил Джек. – Если увидишь короткую нить?

– Я потратил много сил, чтобы попасть в академию и окончить ее, – сказал Хави. – И я взял на себя обязательства перед армией и перед самим собой. Так что я думаю, что никуда не уйду. И неважно, что там внутри.

Родители Хавьера были набожными католиками, поэтому он вознес безмолвную молитву в их честь, а потом кивнул Джеку. Он был готов.

Потому что так должно.

Когда Джек измерил свою нить, то с облегчением вздохнул и улыбнулся.

А Хавьер притих.

Хави решил ничего не говорить родителям. Они были так искренне рады знать, что он поступил в высшее учебное заведение, стал выпускником одного из лучших колледжей страны и человеком, достойным уважения. Большего они и желать не могли для сына.

Всю следующую неделю Джек заботился о своем горюющем соседе, приносил еду в спальню, то и дело спрашивал, не нужно ли ему что-нибудь.

Несколько дней спустя единственное, что было нужно Хавьеру, – это выбраться из квартиры и бежать.

Они вдвоем вышли на пробежку по своему обычному маршруту вдоль квартала, где многие магазины и рестораны были заколочены еще в апреле, что придавало улицам жутковатую атмосферу, хотя бежать по пустым дорогам было проще, потому что машин и покупателей, от которых приходилось уворачиваться, встречалось меньше. Особенно гневное граффити на витрине одного из заколоченных магазинов, гласившее «К дьяволу нити!!», они использовали вместо трехмильной отметки.

Большую часть пути Джек молчал, слушая лишь тяжелый стук кроссовок по асфальту. Только когда они проделали путь до половины, Джек заговорил:

– Хави?

Хави продолжал смотреть вперед.

– Да?

– А что, если… нам поменяться?

Хави по-прежнему не отвлекался.

– Чем поменяемся? – спросил он.

– Поменяемся нитями.

И Хави резко затормозил.

– Что ты сказал?

Велосипедист позади них неистово зазвонил в свой звонок, но Хави застыл на месте.

– Осторожно! – крикнул велосипедист, и Джек отодвинул друга с дороги как раз перед тем, как велосипедист промчался мимо, едва не сбив обоих бегунов.

– Ты в порядке? – спросил Джек. – Чуть аварию не устроил!

Но Хави не мог сосредоточиться ни на чем другом.

– Ты действительно сказал «поменяемся нитями»?

Джек кивнул.

– А что, думаешь, я из ума выжил, раз говорю такое?

«Выжил, это точно», – подумал Хавьер.

– Но… это ничего не изменит, – сказал он вслух.

– Может, это и не изменит финал, – возразил Джек, – но точно изменит все остальное.

Хавьер по-прежнему ничего не понимал.

– Зачем тебе притворяться, что у тебя короткая нить?

Джек ненадолго замолчал, явно неловко подбирая слова для ответа.

– Слушай, я чувствую себя засранцем, говоря это, потому что, конечно, я рад своей длинной нити, но… мне немного не по себе. То есть я знаю, что должен отслужить пару лет в каком-то качестве, но что, если армия захочет отправить меня в бой на всю жизнь?

Все страхи, которые академия пыталась изжить в Джеке, мгновенно вернулись. Он не питал иллюзий насчет своих физических возможностей, он едва мог удержаться на ногах в глупой потасовке с однокурсником. Как он мог сражаться на настоящей войне?

– И может быть, если армия решит, что у меня короткая нитка, – продолжал Джек, – они просто засунут меня на некоторое время за какой-нибудь стол здесь, в Вашингтоне. Я мог бы просто исчезнуть.