Когда порвется нить

Хавьер только кивнул. Маловероятно, конечно, что худший страх Джека осуществится, – армия не могла заставить его служить бесконечно, что бы ни предвещала его нить, – но после четырех лет дружбы Хави уже не удивлялся нежеланию Джека идти в бой, его инстинкту самосохранения. Больше всего его шокировала дерзость предложенного Джеком. Поменяться нитями? Разве это вообще возможно?

– Я все думал о том, как ты сказал, что обязан продолжать служить, – добавил Джек. – И мы оба знаем, что ты добился куда больших успехов, чем я, в классе и в полевой подготовке, так что если только один из нас может получить шанс по-настоящему проявить себя, то это должен быть ты.

Хави все еще обдумывал услышанное, но уже не мог просто стоять. Его ноги требовали действия, как и его разум. Он развернулся и снова пустился бежать, оставив Джека догонять его.

И пока Хавьер бежал, сосредоточившись на ритме своего дыхания, он принялся скрупулезно оценивать свои возможности.

Джек попросил его намеренно солгать Вооруженным силам Соединенных Штатов, тем самым людям, которые обучали и тренировали его. Это не только казалось неправильным, но и было определенно незаконным. Инициатива ОБПС гласила, что любой военнослужащий, который откажется выполнить директиву и предъявить свою нить, может быть уволен с позором. Кто знает, что может случиться с тем, кто предъявит чужую нить?

Хави подумал, что Джек был явно не в своем уме, раз предложил что-то настолько несуразное.

И все же… Джек очень правильно высказался насчет его потраченного времени и усилий. Хави вспомнил ночи, когда он жертвовал сном ради учебы, дни, когда он чувствовал вкус соленого пота и металлический привкус крови во рту.

Хави заслужил свой шанс. И теперь у него оставалось всего несколько лет, чтобы воспользоваться им.

Ноги Хавьера легко несли его вперед, в его теле бурлили эндорфины. Он знал, что никогда не удовольствуется спокойной кабинетной работой, которая нравилась Джеку. Но без длинной нити – или, по крайней мере, без видимости обладания таковой – другого пути у Хавьера не было.

Интересно, что сказали бы родители, узнай они, о чем он думает. Что ложь – это грех, независимо от мотива? Что они не для того так много работали, чтобы вырастить преступника?

Или они произнесут те же слова, что и раньше, на выпускном? «Мы так гордимся тобой, Хавьер».

Когда они вернулись, Хави так и не произнес ни слова, и Джек нетерпеливо нарушил тишину.

– Конечно, ты должен делать то, что хочешь, – сказал он, все еще задыхаясь от последнего рывка. – Выбор за тобой. Но я просто хотел, чтобы ты знал: выбор у тебя есть.

Вот только Хави не чувствовал, что может выбирать, скорее, ему казалось, что Джек бросил ему на колени бомбу замедленного действия. До встречи с армейским начальством Хавьеру оставалось меньше недели. Всего три дня, чтобы принять решение, от которого зависело все его будущее.

Хави вставил ключ в замочную скважину.

– Вот высплюсь – и решу, – произнес он.

Но уснуть ему не удалось.

Он закрывал глаза, рыдал в подушку, смотрел в потолок, ложился на живот, переворачивался с боку на бок, но сон не приходил. Зато приходили туманные бредовые видения, будто эхо, звеневшие в его сознании слова Джека.

Хуже всего приходилось, когда Хави представлял собственные похороны. Цвета американского флага, которым был задрапирован его гроб, казались ярче на фоне черных нарядов скорбящих. Флаг был единственным утешением для его родителей в тот день.

Конечно, будут разговоры о том, как он умер. Возможно, священник расскажет историю его жизни, если родители не смогут подобрать слова. Именно эту часть Хави перематывал и проигрывал, закрывая глаза и моля о сне.

– Машина появилась из ниоткуда, – сказал священник, печально покачав головой.

Перемотать.

– В конце концов он проиграл битву с болезнью… – Опять печально качает головой.

Перемотать.

– Он хорошо плавал, но волны оказались сильнее.

Перемотать.

– Он просто сидел за столом, когда взорвалась бомба.

Перемотать.

– Он был настоящим американским героем до последнего вздоха, – твердо сказал священник.

И впервые не покачал головой. БЕН

Кондиционер в аудитории 204 сломался, поэтому Карл открыл все окна, чтобы впустить ветерок. Стоял тихий летний вечер, и зной, наполнивший классную комнату, казалось, убаюкивал группу до куда более расслабленного состояния, чем обычно.

– Любопытно, – сказал Шон, – кто до сих пор не рассказал о нити членам своей семьи?

Бен робко поднял руку, немного смутившись, а Хэнк непринужденно поднял указательный палец, как бы отмечая положительный ответ.

– Все в порядке, – кивнул Шон. – Каждый движется по своему графику.

– А я рассказал родителям только на этой неделе, – сообщил Нихал.

Он только что вернулся из поездки в Чикаго, где его родители жили последние три десятилетия, с тех пор как отец Нихала поступил в докторантуру Северо-Западного университета и молодожены эмигрировали из Индии.

– Как все прошло? – спросила Леа.

– Честно? Трудно… – вздохнул Нихал. – Но они оба верят, что наши тела – это временные сосуды для наших душ и что нити связаны только с нашим нынешним телом, так что после этого моя душа возродится, предположительно, с совершенно новой нитью. И будет у меня еще один шанс.

– А вы не разделяете эти убеждения? – спросил Шон.

– Послушайте, я люблю свою религию. В ней столько… радости. И свободы. Мы не привязаны к скучным правилам, к огню и сере, – сказал Нихал. – И до нитей я даже не тратил так много времени на то, чтобы действительно думать о перерождении. Это всегда было где-то рядом, на заднем плане, пока я сосредоточивался на учебе или других вещах. И я знаю, что мои родители только пытались мне помочь, но теперь… Я хочу пожить этой жизнью, а не ждать какого-то нового воплощения в окружении незнакомых людей.

Несколько членов группы понимающе кивнули.

– Мои родители считают, что я вообще отстраняюсь от традиций предков, – объяснил Нихал. – И да, порой я обижался на родителей, когда знакомые и незнакомые неправильно произносили мою фамилию или отпускали шуточки о еде, которую я приносил в школу на обед. Но я всегда гордился тем, что я их сын.

– Я уверен, что они это знают, – сказал Хэнк.

– Я ненавижу ссориться с ними, потому что на самом деле я хотел бы смотреть на все так же, как они, – добавил Нихал. – Может быть, жить действительно стало бы легче, будь мы уверены, что это не единственная наша жизнь.

Слушая Нихала, Бен вспоминал своего босса, одного из старших архитекторов фирмы, который любил говорить, что у зданий несколько жизней, возможно, чтобы смягчить новости, когда любимое здание проигрывало конкурс на сохранение и подлежало перестройке. Именно теория его босса об архитектурной реинкарнации вдохновила Бена на привычку включать в свои проекты по замене прежнего здания некую дань уважения к нему – например, узор на камне или форму окна. Ему нравилось думать, что даже у зданий может быть память и о них тоже могут помнить.

– Я чувствую, что мои родители все сделали правильно, – говорил Нихал. – Они приехали в эту страну и построили себе новую жизнь. И я слушался их, я очень старательно учился, чтобы поступить в Принстон, а потом продолжал учиться, даже когда половина моих однокурсников, казалось, занималась исключительно походами по барам. Мне казалось, что я тоже все делал правильно.

– И твоя нить этого не отрицает, – сказал Шон. – Вы думаете, я что-то сделал, чтобы оказаться в этом кресле? Или кто-то из присутствующих в этой комнате сделал что-то не так, чтобы укоротить свои нити?

– Нет. Конечно, нет, – ответил Нихал.

– Тогда почему ты должен относиться к себе с меньшим состраданием?

В тот вечер несколько групп одновременно закончили встречи, и их участники высыпали на тротуар перед школой. Хэнк, Мора и Бен остановились вместе на углу.

– Да, тяжелый разговор получился, – вздохнул Хэнк.

– Это был довольно тяжелый год, – добавила Мора.

– Что ты обычно делаешь, чтобы справиться с проблемами? – спросил Хэнк.

– Я… не знаю. – Мора пожала плечами. – Наверное, просто продолжаю жить своей жизнью.

– Есть ли у кого-нибудь из вас какая-нибудь отдушина? Способ выпустить пар? – не отставал Хэнк.

– Разве не для того придумана эта группа? – спросил Бен.

– Ну да, но на разговорах далеко не уедешь, – заметил Хэнк. – Может быть, все потому, что я привык работать руками и мне всегда нужно было что-то осязаемое… – На лице Хэнка на мгновение появилось странное выражение. – Почему бы вам не присоединиться ко мне в следующий раз?

– Куда ты собрался? – спросил Бен.

– Просто доверьтесь мне. – Хэнк улыбнулся. – В следующие выходные. Лучше всего, если получится ближе к закату.

В следующую субботу Бен ждал его по адресу, который Хэнк прислал ему в СМС: возле огромного спортивного комплекса, раскинувшегося вдоль реки Гудзон.

В вестибюле телевизионный экран был залит пламенем – репортер говорил о кострах, которые зажигали по всей Европе. Типичная традиция конца июня в этом году была подхвачена движением по всему континенту, призывающим людей бросать в костры свои коробки и нити. Поскольку ни то ни другое нельзя было уничтожить, этот жест был скорее символическим, чем практическим, но тем не менее тысячи людей поспешили на зов.

Бен был заворожен кадрами переполненных пляжей в Хорватии, Дании и Финляндии, сотни молодых людей прыгали босиком по песку, когда пламя охватывало их коробки. Отказ от нитей казался еще более вызывающим в свете недавнего шага Америки – запрета коротконитным занимать определенные должности. «Пока одни сгибались перед пугающей силой нитей, – думал Бен, – другие их жгли».

– Должна сказать, я не ожидала встретиться здесь, – сказала Мора, внезапно появившись рядом с Беном. – О боже, ты думаешь, Хэнк заставит нас лазать по скалам? Воплощая метафору преодоления препятствий?

Бен рассмеялся, но в этот момент появился Хэнк, который нес три клюшки для гольфа.

– О, я никогда не играла в гольф, – настороженно сказала Мора.

– Я тоже, – ответил Бен.

– Ну, я зарабатывал спасением жизней, – сказал Хэнк, – так что, надеюсь, смогу научить вас обоих махать клюшкой.

– Хорошо, док, – согласилась Мора. – Но должна сказать, я не предполагала, что у вас такое буйное хобби.

– Я знаю, на первый взгляд это нечто очень чопорное и правильное, – улыбнулся Хэнк. – Но на самом деле – просто очень хорошая разрядка. Я приходил сюда после особенно тяжелых дней в отделении скорой помощи. И потом пришел после того, как открыл свою коробку.

На секунду Бен предположил, что Хэнк расскажет Море правду о своей нити. Но тот провел их к лифту, не проронив ни слова.

Площадка для мини-гольфа плавала на реке Гудзон, окруженная сеткой, чтобы шальные мячи не попадали в воду. Бен, Хэнк и Мора поднялись на лифте на самый верхний этаж, и, когда Бен вышел на возвышающуюся над дорогой платформу, первое, что он увидел, были яркие слои цвета, покрывающие небо. Хэнк был прав насчет заката: цвет облаков постепенно менялся от индиго к персиковому, а потом к самым ярким оттенкам оранжевого.