Трактат о лущении фасоли

Так что если поначалу мы подозревали, что это не конец, а просто затишье перед бурей, то теперь перестали — раз нам велели подумать. Кое-кто уже начал жалеть, что мы не подожгли хотя бы учительский барак.

Прошла, наверное, неделя, а может, меньше, во всяком случае, занятия еще не начались — и вдруг на рассвете побудка. Не обычная, а как будто что-то случилось. Мы выбегаем на плац, а там три военных «уазика». Ну, внедорожники, чтобы вам было понятнее. В шеренгу по двое стройся, рассчитайся, после завтрака — все на допрос.

Нас отправили завтракать. Они, видимо, тоже ели, потому что пришлось ждать. Солнце уже стояло довольно высоко над землей, когда нас начали вызывать в клуб на этот допрос. Не по алфавиту, не по старшинству, не бригаду за бригадой, барак за бараком. Вразнобой. Какая-то логика в этом, наверное, была, но мы не могли сообразить какая. Первыми вызывали не тех, кто был на виду, громче всех кричал, активнее всех бунтовал. И не тех, кто предложил сплести веревку и кого-нибудь повесить. Хотя все знали, кто это. Начали с мальчика, который после этого бунта заболел — у него поднялась температура.

Они сидели за столом: несколько гражданских, несколько военных, а с краю — наш комендант. Стол стоял у противоположной стены клуба — длинный, составленный из нескольких и накрытый красной тканью. На столе две вазы с цветами, в стаканах чай. Выглядели они, пожалуй, даже доброжелательными, улыбались не только гражданские, но и те, что в форме. Спрашивали вежливо, ни один не повысил голос, словно они просто приехали с нами поговорить.

О чем нас спрашивали? В основном об учителях, словно проверяли, хорошо ли к нам здесь относятся. Например, часто ли мы задаем учителям вопросы и что они нам отвечают. Когда отключают электричество — что тогда говорят? Или если кормят плохо, то что говорят? Спрашиваем ли мы их об этом? Это было непонятно, потому что кормили всегда плохо. Неужели им об этом неизвестно? Но чем именно нас кормят, никто не спросил. А вот если бы они спросили, могли бы узнать, что от еды многое зависит. Не всегда причина в кино. Кино нам вообще первый раз показывали. А кормили каждый день. Многое зависит от еды, а еще от того, из чего человек ест и чем, от тарелок, ложек, ножей, вилок. Ели мы из разбитых котелков. Нам сказали, что это армия школе пожертвовала. Но никто не верил. Ходили слухи, что котелки — с фронта, что они достались нам от погибших солдат. Вот представьте себе: вы едите из этого котелка, а рядом сидит убитый солдат, это ведь его котелок. И даже если вам в этот котелок положат отбивную, хороший ли будет у вас аппетит? Да нет, никаких отбивных нам, разумеется, не давали. Если и бывало мясо, то в лучшем случае кусочек печени или селезенки, редко когда сердце или почки. Все каша да картошка, картошка да каша. Ячменная. До сих пор терпеть ее не могу. Суп обычно жидкий. Так что от злости некоторые начинали брызгаться. За одним столом начнут — и пошло-поехало, вся столовая друг друга поливает. Вроде бы обычный суп, а того и гляди бунт начнется. Ложки и вилки были непрочными, алюминиевыми, их постоянно приходилось выпрямлять. Не говоря уже о том, что зубьев у вилок обычно не хватало, иногда торчали всего два. И ножи доставались не всем, если, конечно, вообще было что резать. К счастью, ножи требовались редко. И что, они обо всем этом не знали?

Казалось, они хотят разобрать учителей на винтики. Но мы мало чем могли им помочь, потому что, с нашей точки зрения, все учителя были одинаковыми, ну, вы понимаете. Впрочем, что копаться в наших учителях, если причина в фильме, который прервали, когда отключили электричество. Кто-то попытался им рассказать, что вот тот мужчина, то есть Джонни… а Мэри тем временем… Что он все примерял да примерял шляпы… но нас тут же прерывали, словно это их не интересовало. Один раз, говорят, кто-то из этих военных даже улыбнулся, но я не видел. Мне кажется, им следовало сначала посмотреть фильм, а потом уж нас допрашивать. А еще лучше, чтобы фильм прервали на том же месте. Может, тогда они бы поняли, как вспыхивают такие бунты. Думаете, не поняли бы? Вы считаете, что фильма недостаточно? Или что вся проблема была в шляпах? Нет, тут я с вами не соглашусь.

Во всяком случае, о фильме они и слышать не хотели. А что касается самого бунта, спрашивали нас, например, что именно мы кричали: чтобы сказали если не дословно, потому что дословно мы, может, и не помним, но хотя бы в целом — о чем это было. Еще каждого спрашивали, что он делал во время бунта. Как будто во время такого бунта можно делать что-то свое. Бунт означает, что все вместе, и ты сам не знаешь, что такое — делать что-то свое. Один крикнет — и всем кажется, что они тоже кричали. Или один идет первым — и всем кажется, что они шли первыми. Как на войне: один погибает, а всем кажется, что и они погибли. А если живы, то лишь ради того, чтобы было кому помнить, что они погибли. Только убегает каждый по одиночке.

Возможно, им все же удалось что-то из нас выудить. Знаете, как бывает на подобных допросах… Не собираешься ничего говорить, но сам не знаешь, что именно сказал. Не в чем признаваться, но как-то незаметно признаёшься. А вообще, на таких допросах важнее то, о чем спрашивают, чем то, что ты отвечаешь. В вопросе заключен ответ, который от тебя хотят услышать. В вопросе ты признаешь свою вину, даже если не чувствуешь себя виноватым. Не важно, ответишь ли ты, что не помнишь, или будешь молчать, или признаешься. Храня молчание, ты даже в большей степени признаёшь свою вину. В человеке достанет чувства вины на любой вопрос. Даже на такой, которого еще никто никогда не задавал и, возможно, никогда не задаст. Ведь что такое человек, если не вопрос о виновности? К счастью, сам он редко требует от себя ответа. И еще большее счастье, что все равно не сумел бы себе ответить.

Мы боялись, что всех нас арестуют, так что могли что-нибудь ляпнуть. Например, нас спрашивали, кто был зачинщиком, как выразился один из военных. Он, впрочем, сразу же пояснил, что зачинщики — те, кто командовал, кто был активнее всех, больше и громче кричал. И чтобы мы назвали фамилии. Все называли разные, и не исключено, что все мы оказались зачинщиками, потому что никого из нас не арестовали.

Но это не могло ничем не закончиться. Так и случилось. Знаете, кого арестовали? Да, ни в чем не повинного учителя музыки. Может, кто-то проболтался, что мы хотели его повесить. И этого им оказалось достаточно. Это уже была зацепка. Потому что больше никаких зацепок не было. Правда, потом ходили слухи, что ему велели докладывать обо всем, что происходит в школе. А он, мол, не докладывал. Но вы понимаете, что такое слухи — никто из нас в это не верил. Где ему, учителю музыки. К тому же его редко когда видели трезвым. А в пьяном виде — что он мог подглядеть или подслушать? В глазах — вечный туман, в ушах небось одни звуки. А может, и в глазах тоже звуки, потому что иногда он не понимал, куда идет. К своему бараку, случалось, не мог дорогу найти. Приходилось его провожать. Ключ из кармана вынимать, открывать дверь. Помогать снимать пальто, шляпу, ботинки. Укладывать на кровать.

И кто знает, не были ли и мы для него лишь звуками, из которых он пытался что-то сочинить, а если у него не вышло, так ведь это не его вина, а наша.

Вы бы поверили? Ну вот именно. Но такие ходили слухи. Это самое неприятное — никто ничего не сказал, но слухи ходили, словно рождались сами собой. А откуда они берутся, как вы думаете? Может, существует такое явление, как самозарождение слов, вам не кажется?

Когда стало известно, что его забирают, мы побежали в клуб, принесли инструменты, кому что попалось под руку — сломанные, целые. Выстроились на плацу — так, как он нас тогда расставил, будто в оркестре, во всяком случае, примерно так, не важно. Вокруг стояли те, кому не хватило инструментов, потому что вся школа собралась. Когда вывели учителя, мы подняли инструменты, словно собрались играть. Но не играли, а просто стояли.

Учитель шел с опущенной головой, даже не взглянул в нашу сторону. Его усадили на заднее сиденье, слева сел один, справа другой. И машина уже собиралась тронуться, когда он вдруг встрепенулся и закричал:

— Да здравствует музыка, мальчики!