Трактат о лущении фасоли

16

Может, все же зажечь свечи? Я бы принес подсвечники. Мы всё лущим и лущим эту фасоль, могли бы уже стать добрыми друзьями. Тем более что я уверен — мы когда-то встречались… А когда люди встречаются после долгой разлуки, надо, чтобы было торжественно, разве нет?

Вы, наверное, согласитесь, что примерно до середины жизни знакомых у нас прибавляется, даже трудно всех упомнить, а потом их количество начинает уменьшаться, так что в конце концов человек оказывается единственным своим знакомым. Дело не только в том, что люди умирают. Просто жизнь таким образом дает нам знать, сколько ее прошло, а сколько осталось. Прошла почти вся, осталось немного. Так что, когда кто-нибудь, вот как вы, приходит, пусть за фасолью, и при этом кажется знакомым, следует хоть свечу зажечь. В такие моменты каждый знакомый — словно бы за всех знакомых.

Если бы я еще играл, то сыграл бы по этому случаю. Но что поделаешь. Разумеется, хочется. Да, часто хочется. Бывает, я даже достаю саксофон из футляра, вешаю на шею, беру мундштук в рот, обнимаю руками корпус, но пройтись по клапанам уже не решаюсь. Для лущения фасоли мои руки, как видите, еще кое-как годятся. И для другой работы. Хотя восстанавливать эти таблички — мука мученическая. Что уж говорить о саксофоне. Сразу пальцы немеют. Я даже в мундштук тогда боюсь дунуть. Но себя слышу. Может, вы не поверите: не играю, но себя слышу. И собаки меня слышат. В такие моменты они лежат, словно обратившись в слух. Шерсть не взъерошенная, ни один мускул не дрогнет, морды вперед, уши торчком, точно собаки боятся упустить хотя бы звук. Мне не кажется. Они слышат, что я играю, и я это слышу. Играю — губами, дыханием, вот этими руками, которые боятся коснуться клапанов, всем собой. Что ж я — свою игру не узнаю? Я себя наслушался, душа наслушалась, как же я могу не узнать, что это я играю?

Честно говоря, я только теперь, когда уже много лет не играю, понял, что это за инструмент — саксофон. При такой игре, когда только ты сам себя слышишь, можно услышать нечто большее, чем одну только музыку. Словно переступаешь в себе какую-то черту. Может, со всеми инструментами так, но я играл на саксофоне, поэтому могу говорить только о нем. Вроде бы и знаешь, что он умеет, на что способен, а на что нет, знаешь все его части — так же, как свои руки, глаза, рот, нос, знаешь, что от чего зависит, а оказывается, что ты ничего не знал. Лишь когда перестаешь играть…

Выбирая новый мундштук, я, бывало, все перепробую, продавец всё подает и подает новые, пока наконец какой-нибудь из них меня не устроит. Это только кажется, что тебе уже все известно. В одном музыкальном магазине мне даже сказали как-то, что, мол, из разных оркестров к ним приходят, но чтобы кто-нибудь так капризничал… А вы возьмите два одинаковых мундштука, скажем, из эбонита — звучать они будут по-разному. Не потому, что из эбонита. Можно латунные, серебряные, позолоченные… Два одинаковых мундштука, а звук разный. И неизвестно почему. Так же и с тростью: бамбук должен быть подходящим. Только как определить, какой подходит? Что это вообще такое — подходящий бамбук? Да все что угодно. На какой земле рос, какой год был там, где он рос, достаточно ли было солнца, не слишком ли много дождей или наоборот. Правильно ли срезан, равномерно ли высушен с обеих сторон. А прежде всего — мягкий он, твердый? Все это потом влияет на звук. Даже человеческие руки, которые эту трость изготовили, видимо, влияют. Так что потом я каждую трость подрезал, чтобы добиться полноты звука. Запомните: мундштук и трость — самое главное в саксофоне. Разумеется, все элементы важны, шейка, клапаны, особенно герметичность подушек, колокол, от каждого что-то зависит, многое зависит и от пробки мундштука, от так называемой лигатуры, которая держит трость, чтобы та вибрировала по всей длине.

Но мундштук и трость важнее всего. Не только потому, что превращают ваше дыхание в музыку. Но они словно бы всю жизнь раскрывают в человеке, всю память, даже ту, что заброшена, все надежды, какие только есть в нем, обиду на людей, на мир или даже на Бога.

Вы думаете, я бы смог? Но саксофонисты редко играют в таких оркестрах, о каких вы говорите. Может, если бы я не только на танцах… Или если бы окончил какую-нибудь консерваторию, имел бы документ, что умею. Знаете, как это в жизни устроено?.. Человеку нужен документ, удостоверяющий даже его собственное рождение. Без этого он вроде и не родился. Нужен документ, удостоверяющий его смерть, иначе он вроде и не умер. Так мир устроен, что я буду вам объяснять? Мы оба в нем живем. Вы ведь в этом не сомневаетесь? Вот, фасоль лущим, значит, существуем. Правда, кто-то уже нечто подобное сказал. Только этого недостаточно. Каждый еще должен быть чем-то удостоверен. Или кем-то. Но пока мы лущим фасоль, это не требуется.

Я другое хотел сказать. Что само по себе существование — никакое не доказательство. Существование дарит нам одни сомнения. Не поймите меня превратно. Я говорю в целом, не конкретно о вас или о себе. Я ведь вас не знаю. Могу лишь кое о чем догадываться, но точно не знаю. Фасоль вот лущим, это все. Но рано или поздно мы закончим, вы уедете и что тогда? Я вас не вспомню, вы меня — тем более. Что ж, я не был великим человеком, чтобы обо мне помнить. Электрик, играл на танцах. Даже если бы вы танцевали в одном из тех заведений, где я играл, вероятно, не обратили бы внимания на какого-то саксофониста из оркестра.

Да нет, ну что вы, я не для этого сказал. Вам бы, может, пришлось из любезности притвориться, что да, конечно, как я мог вас забыть, отлично помню: кажется, там-то, ну да, разумеется, там-то, тогда-то, верно? Тут, там, тогда — какая разница?

Конечно, иногда приходится притворяться, когда встречаешь кого-то спустя годы, не остается ни единого признака, подтверждающего, что это тот же самый человек, что был прежде. Или даже признак есть, но что с того: хоть убей, не можешь вспомнить, кто это. Да, тогда приходится притворяться, что помнишь. Я даже думаю: могут ли люди существовать без притворства? Возможно ли вообще существование без притворства? Впрочем, что такое память, если не притворство, что ты якобы помнишь. А ведь это единственный свидетель нашего существования. Мы зависим от памяти, как лес от деревьев, а река от берегов. Скажу больше, с моей точки зрения, память нас творит. Не только нас, вообще весь мир.

Так что мы должны жить столько, сколько позволяет наша память. Не дольше. По-моему, человек живет слишком долго, хотя все считают, что слишком коротко. Вы так считаете? Что же в таком случае сказали бы мои собаки или другие существа? Слишком долго. Я как подумаю, что они могут умереть раньше меня… вот хотя бы настолько слишком долго мы живем. Человеческая память рассчитана на более короткую жизнь. Ничья память не способна столько всего вместить. К счастью, говорите? Почему? Полагаете, человеку такая память не по силам? Мир бы от нее рассыпался? Возможно. Хотя то, с чем память не справляется, все равно становится нашим уделом. Поэтому я и считаю, что слишком долго. Как я уже сказал, человек должен жить столько, сколько память ему позволяет, в тех границах, которые она определяет. А что, вы знаете какую-нибудь другую меру жизни?

Простите за вопрос, у вас никогда не было ощущения, что вы живете слишком долго? Значит, вы, как и большинство людей, любите жить. И я могу это понять, особенно если человек верит в судьбу. О да, тогда гораздо легче жить. Но я не верю. Случайности, сплошные случайности, всё — случайность. Таков этот мир, такова эта жизнь, если вы хотели взглянуть, как тут все устроено. И что, стоило приезжать? Тем более что я вас сразу усадил фасоль лущить. Но вы ведь хотели купить фасоли, помните? А у меня была только нелущеная. Ну вот, я и говорю, что слишком долго. Столько, сколько память позволяет. Разве что веришь в сны. О, сны — это тоже память.

Может, я бы и не вспомнил об этой шляпе, если бы она мне не приснилась. Когда я стоял среди женщин над кучей картофельной ботвы, уже тогда должен был догадаться, что означает эта шляпа. Только, как я уже говорил, я тогда не верил в сны. А еще когда я, вскоре после этого, заболел ревматизмом. Сам по себе ревматизм, может, и не был бы такой катастрофой: известное дело, все люди болеют, приходится терпеть. Но оказалось, что я больше не смогу играть. А игра была для меня всем. Пожалуй, я и сам себя не слишком волновал — только моя игра. Вне игры меня словно не существовало. Кто знает, может, я действительно не существовал, и лишь эта игра будто извлекала меня из небытия и заставляла жить.

Впрочем, ради игры я и уехал. Это, как вы знаете, было непросто. Но предприятие, где я работал, получило заграничный контракт на строительство цементного завода. А потом я не вернулся. Других причин не было. Можно было и дальше играть в оркестре при какой-нибудь стройке. Но я помнил, что сказал кладовщик: саксофон вел его по миру. Не говоря уже о том, что я хотел оторваться от своей памяти, которая, как мне казалось, постоянно возвращала меня к какой-нибудь точке. Я подумал: эта память останется здесь, а я буду играть там.

И вдруг этот ревматизм. Все вернулось будто с удвоенной силой. Вся моя жизнь вдруг напомнила о себе. Я даже не знал, что ношу ее в себе. Если бы не эта игра, меня бы мало волновало, живу я или не живу и с каких пор. Потому что, в сущности, почему я жив? Счастливый случай? Но счастливый ли? Может, это была просто шутка? Или испытание? Но в чем оно заключалось? Я не знаю.

Сейчас-то с руками у меня уже получше. Когда вы вошли, я подновлял эти таблички, сами видели. А это не так просто. Рука дрогнет — и кисточка дрогнет. А краски теперь гораздо качественнее, их не так легко смыть. И нужно вести по прежним линиям, а те зачастую едва видны, скрыты ржавчиной. Можно одного человека с другим перепутать. И фасоль вот, как видите, могу лущить. Только на саксофоне уже никак. Для саксофона пальцы нужны — как бабочки. Они должны чувствовать не только то, какого звука касаются, но и насколько глубоко. Вот, этот палец, видите, у меня немного опух, а на левой руке эти два не сгибаются. Когда оттепель, еще и болят. Но сейчас гораздо лучше. Я почти все могу делать. Починить что-то, дров нарубить, машину вести, если что-то нужно или в ремонт.

А было время, когда я чашку с кофе или чаем не мог удержать, представляете? Практически ни один палец не сгибался. Какой тут саксофон, если пальцы не гнутся? Ты в мундштук дуешь, а пальцы клапанов боятся. И конец игре. Речи быть не может ни о какой игре. Играешь — катастрофа. Была жизнь, а осталась катастрофа. Ты эти пальцы умоляешь, сжимаешь, силой пытаешься согнуть, а они как мертвые. Пусть бы как угодно болели, пускай даже нестерпимо, пускай бы стреляло, жгло, но только бы сгибались. Вы себе не представляете, что это такое. Все надежды, желания, устремления — псу под хвост… Как с этим смириться?

Погодите, вот этого я не ожидал — того, что вы сейчас сказали. Наверное, я вас с кем-то перепутал. Придется все же вспомнить, где мы встречались и когда. Что-то не сходится. Я и представить себе не мог. Кто бы другой… Нет-нет, я вас отлично понял. Я даже думаю, может, вы и правы, кто знает. В конце концов, это тоже выход. Ведь хуже всего, когда выхода нет. Да, это выход. Хотя сейчас это уже не важно. Может, если бы тогда…